2

Поздно вечером Грише худо совсем стало: хоть криком кричи. И кричал. Потому что боли в животе совсем, видно, нестерпимые стали. А ночью рвать Гришку начало.

Касьян тоже всю ночь не спал, сам мучился, как от зубной боли. Топил печку, грел воду и в бутылке эту воду к животу спарщика прикладывал.

Касьяну самому хоть вой. Жилье далеко. Побежать в деревню за помощью не побежишь: на кого Гришку оставишь? А как о беде сообщить? Была бы рация, хоть вшивенькая.

Тяжко Касьяну Гришкины стоны слышать. Легче, казалось, самому болеть. Касьян садился к печке, недвижно смотрел на огонь. Таяла, стекала по лиственничным поленьям смола, и языки пламени слизывали ее торопливо, жадно. Метались по закопченным стенам зимовья рыжие всполохи.

Ночью Касьян проснулся, оттого что стонал, вскрикивал на нарах спарщик.

На дворе завыли Гришкины собаки. Тягуче, утробно.

— Смерть мою чуют, — прохрипел Гришка из темного угла.

— Не болтай, — сердится Касьян.

Воют собаки. Касьяну невмоготу сидеть. Выскочил под звезды, на мороз. Пинками разогнал воющих собак. Собаки отскочили под черные деревья, ощетинили загривки.

Шумит ветер над деревьями. Перемигиваются звезды. Холодно, пустынно. На многие часы хода нет людей кругом. Сколько раз, без счету, ночевал Касьян в тайге один, а не было ему так одиноко никогда.

Касьян походил вокруг зимовья, снег под ногами скрипит по-ночному, жестко. Остановился в раздумье, взял прислоненные к стене подбитые камусом лыжи. Осмотрел свою пару, потом Гришкину: ничего, крепкие еще лыжи.

Больше часа Касьян был во дворе, стучал молотком, пилил. Вернувшись в зимовье, сел на нары, расстегнул крытую сукном куртку — разогрелся в работе.

— Чего ты там делаешь? — Гришка кривит лицо, дышит тяжело.

— Волокушу. К жилу тебя повезу.

— Не проехать с волокушей к Чанингу.

— Сам знаю. В Беренчай поедем. По ручью.

В Чанингу, заимку, где живут Касьян Сокольников и Гришка Елизов, с волокушей действительно не проехать. Добираться туда через кочкастые болота, через хребты. С лошадью, когда она под вьюком идет, — полный день пути. Да и незачем в Чанингу с больным человеком ехать: ни врача там, ни рации. Восемь домов всего. А новых домов в Чанинге уже лет сорок не ставят. Бросать дома — бросают, а строить — такого нет.

Выбираться — так в Беренчай, село по сравнению с Чанингой большое. Домов пятьдесят. Фельдшерский пункт есть. А сам фельдшер не справится, врача всегда по рации из района вызвать можно. Дорога туда хоть и дальняя — два дня пути, но зато по льду ручья, а там по реке. Не тряхнет. А потом по дороге брошенная деревня будет. Но в деревне той один дом жилой есть, будет где передохнуть.

— Делай как знаешь, — махнул рукой Гришка.

— Знаю. Ехать надо. — Касьян решил твердо. Любому понятно, что не отлежаться Гришке в зимовье, врача надо. Не просто живот у него болит, не съел чего плохое, а язва, может, какая приключилась.

Касьян содрал со своих нар козьи шкуры, пошел заканчивать волокушу. Вернувшись, достал пушнину, уложил в чистый мешок, взял и Гришкину добычу.

— Вот тебе подушку приготовил.

— Когда выезжать думаешь?

— Продуктишки кой-какие соберу и пойдем. Нам с тобой день, ночь ли — все равно. По-летнему дак сейчас утро скоро. Зато к обеду до жила, до Осипа доберемся.

Вот и кончился промысел. До свидания, зимовье. Касьян укутал спарщика в два шубных одеяла, легонько обвязал сыромятными ремнями, чтобы дорогой не раскрылся. Осторожно подхватил на руки, перенес на волокушу. Хорошо укутан Гришка, только маленькая дыра для лица оставлена. Над дырой — парок от дыхания. Частыми толчками.

— Ловко лежать тебе?

— Ловко, — выдохнул Гришка.

Касьян залил огонь в печке, еще раз оглядел опустевшее зимовье и захлопнул тяжелую, из плах, дверь. Можно и в путь.

— Пошел, Сив-вый!

Теперь только чуть в низинку спуститься, а там по ручью. Не тряхнет.

И по ручью снег рыхлый, еще не слежался. Но лыжи хорошо гнутые, не зарываются. Касьян вначале вел Сивого в поводу, но потом пошел вслед, за волокушей. И не понять, где легче идти: или тропу торить, или следом, по ископыченному Сивым снегу. Кое-где, на излучинах, ручей переметен валами, и тут идти совсем тяжело. Ручей петляет, крутит. Полчаса назад проходили неподалеку от крутого голого мыса с разлапистой сосной на взлобке. А сейчас снова чуть ли не на старое место вернулись. Вот он мыс и сосна разлапистая, низкорослая. По прямой идти — совсем ничего. Но с волокушей в кусты тальника, затвердевшие на холоде, в глухие ельники не сунешься. Иди по ручью да благодари бога, что не вьет пурга, не жмет мороз.

— Удобно тебе, не замерз? — спрашивает Касьян.

— Кричать хочется, — шепчет Гришка.

Незаметно подкрадывался серый рассвет. И не поймешь: то ли ночь еще продолжается, то ли уж день занялся.

Постепенно стало развиднять: на юго-востоке меж редких туч светлая полоска образовалась. Да и деревья, что очерчивают берег, ясней стали. Собаки убежали вперед. Изредка возвращаются, покрутятся около и снова убегают.

Когда стало совсем светло, пересекли свежие следы сохатого. Вдоль следов глубокие отпечатки собачьих лап: не иначе псы в погоню ударились, теперь скоро их не жди. Другой бы раз не выдержал Касьян — собаки опытные, могут закружить зверя — побежал бы следом, а сейчас даже голову не повернул. Не до того. Да и притомился вроде.

Черт те что: на охоте весь день — от темна до темна — бродишь и сил на весь день хватает, а в дороге быстро устаешь. Касьяну уже давно хочется сесть посидеть, разложить костер, вскипятить чаю. Хотя — Касьян взглянул на часы — четвертый час кончается, как вышли они из зимовья. Можно устать.

У Касьяна одна мысль: добраться до деревушки. Хотя и пустая она, брошенная, но ведь один дом еще жилой.

— Пошел, пошел, Сивый!

Касьян мысленно видел, как он остановит коня около знакомого дома, как радостно выбежит за ворота соскучившийся по людям присядистый рыжебородый Осип, как заохает, засуетится возле Гришки хозяйка, начнет отпаивать Гришку травами, и Касьяну уж не о чем будет тогда беспокоиться. Если позволит Гришкина болезнь, Касьян переднюет у Осипа, а при нужде сбегает в Беренчай, вызовет для Гришки вертолет.

— Пошел, Сивый, пошел!

Неизвестно отчего на память Касьяну пришел его просторный теплый дом, вспомнилась жена Катерина. Чуть ли не в последний день перед выходом Касьяна в тайгу затеяла Катька разговор. Касьян ухмыльнулся: дошлый народ эти бабы, а ласковая да игривая Катька в особенности знает, когда нужный ей разговор заводить. В зимовье по дому, по ребятишкам, по бабе скучать начнешь — последние дни, последние разговоры помнятся на особицу. А Катерину в Беренчай потянуло, в переезд.

— Хватит нам с керосиновой лампой сидеть. Да и скучно здесь.

Касьян тогда удивился: «Какое тебе еще веселье требуется?»

Касьян бы вроде и не против Беренчая, там у него семьей брат живет, но боязно бросать здешнюю тайгу.

— Тесная в тех местах тайга…

— Не учись врать. Плохому охотнику тесно. А мне рожать нынче. Прошлый раз чуть не померла. Врача нет…

Касьян оглянулся на сани. Вроде пока с Гришкой все в порядке. Над лицом — парок.

…А Катерина у Касьяна баба видная, красивая. Кто-то был в ее роду из эвенков, и теперь это проступает матовой кожей, чернотой глаз. Русское — в бойком характере да в косе тяжелой и мягкой. Рожала прошлый раз Катерина тяжело. Бабка Коробова просидела у ее постели двое суток. А где лучшего акушера найдешь? Ближнее село — Беренчай. А до него километров пятьдесят по прямой. Это по тропам да через зыбуны…

Хоть и притомился Касьян, а решил идти без привала: еще несколько поворотов ставшего широким ручья — и будет деревушка, где живет Осип.

…О переезде Катька не сама придумала. Касьян же и сказал ей об этом. И не то чтобы сказал, а просто передал разговор с промхозовским начальством. Касьян тогда своим словам и внимания не придал, а вот, поди ж ты, Катьке запомнились они.

Начальство уговаривало его, Касьяна, сниматься из Чанинги и в Беренчай переезжать. Всякие блага рисовало: и магазин тут, и почта тут, и клуб. Касьян и сам видит эти блага. Но ведь обжитое место кинуть — не рукавицу с руки сбросить.

Крайний дом открылся неожиданно. Сгорбленный, обметанный белым снегом. Касьян облегченно вздохнул, расслабил шаг, предчувствуя скорый отдых. Он прошел еще несколько тоскливых домов и забеспокоился: ни на ручье, ни на берегу не было никаких следов. Снег всюду лежал белый, холодный и нетронутый. Издали увидел крышу дома Осипа и забеспокоился еще больше, хотя крыша как крыша, только разве над печной трубой не дрожит дым. Опять же время позднее — хозяйка обед сварила, печь протопилась. Но липкое беспокойство не оставляло, росло. Касьян остановил лошадь и полез на берег, чтобы лучше разглядеть Осипов дом и двор и разом прогнать это беспокойство. Взобравшись на бугор, Касьян понял все, но, еще на что-то надеясь, побежал к дому Осипа.

Касьян остановился около дома, старался унять дыхание, тупо и слепо смотрел в пустые провалы окон, и ему хотелось закрыть эти провалы ставнями, как закрывают пятаками глаза покойника. Но ставен уже не было, и лишь одна косо висела, удерживаясь на ржавом шарнире, поскрипывала на ветру и глухо стучала в черные бревна стены.

— Укочевал Осип, — вслух сказал Касьян. — Ху-у-до-то как, а!

Он поднял голову и огляделся. Дальние и близкие лесистые хребты, белая просека ручья, редкие избы с завалившимися пряслами огородов. Тихо, пустынно, одиноко.

По своему следу Касьян вышел на лед ручья. Сивый покрылся куржаком, голову ниже клонит, тянет шею. Оглядывается на хозяина. Касьяну понятно: привал надо делать. Отдохнуть, собраться с мыслями, приготовиться к тяжелой дороге.

— Гришка, чаю хочешь?

Гришка открыл глаза, хотел что-то сказать, но, изломанный болью, сорвался на крик. Гришка душил в себе этот крик, но он рвался, захлебываясь сам собой. И уже не рот кричит — глаза.

Крик тонул в белой долине, тонул в снегах, и никто его не слышал, кроме Касьяна, и даже эхо молчало.

— Ты кричи, кричи громче, легче будет, — засуетился Касьян. — Но-но! Сивый! Пошел!

Конь шагнул нехотя, Касьян вдруг обозлился, забежал вперед, схватил Сивого под уздцы, будто падая, потянул коня на себя. Испуганный Сивый старался вырвать поводья, храпел, скалил зубы.

К вечеру, когда Гришке совсем стало худо, над охотниками низко пролетел маленький самолет. Касьян схватил ружье, торопливо начал стрелять, старался привлечь внимание летчика. Но с самолета охотников не заметили, самолет прогудел мотором, пролетел мимо. Касьян, забыв себя, бежал за самолетом, кричал, и страшными словами ругал бога, и просил у него помощи, потому что на другую помощь уже нельзя было надеяться.

А случись такое чудо — сядь самолет на лед ручья, — Гришка через двадцать минут был бы уже в Беренчае, а то и прямо в район его могли бы отвезти.

День кончился. Касьян на долгий отдых не останавливался, костра не разжигал, устало и тупо продолжал идти и ночью, уминал снег, в отчаянии бил коня и тянул его под уздцы, когда Сивый останавливался, плачущими глазами смотрел на своего мучителя. И не заметил Касьян, когда умер Гришка. Он вдруг увидел, что нет над лицом спарщика белесого пара, и осторожно, почти крадучись, подошел к волокуше и тут только понял, что Гришка уже не дышит. Пугаясь, он заглянул Гришке в лицо и увидел, что глаза у него открыты и неподвижны. Касьян хотел прикрыть эти глаза, но мороз уже прихватил мертвые веки. Касьян хотел крикнуть, но крика не получилось, лишь вырвался дурной, как во сне, всхлип. Он спал… Или бредил. Сон как бред. А Касьян по-прежнему идет впереди коня, только идет уже не по средине ручья, сбился к левому берегу и вот-вот уткнется в кусты. Касьян остановил Сивого и, веря и не веря, покачиваясь, подошел к Гришке, опустился коленями в снег.

— Живой?

— Живой, — выдохнул Гришка. — Где мы?

Место Касьян не узнавал, но Гришке сказал как мог бодрее:

— Ты терпи. Близко нам.

— Я терплю, — слабо дышит Гришка. — Дрожит все во мне. Я уж несколько раз около рая покрутился. За последней справкой вернулся. Помираю, видно…

Касьян оглянулся. Кругом снег, черный лес и тусклые звезды над головой. Неподалеку полукругом сидят собаки и настороженно смотрят на людей. И почувствовал Касьян, как страшно он устал и что без отдыха не добраться до Беренчая. Но не идти нельзя.

— Сейчас, Гришка, сейчас. Сейчас дальше поедем, — шептал Касьян, стоя на коленях.

И Касьян поднялся и шел еще час и еще час, шел и тогда, когда потерял представление о времени и способность удивляться тому, что он еще жив и что он еще идет. Мозг у Касьяна уснул, и лишь какая-то часть его мучительно бодрствовала и не давала Касьяну упасть в снег, забыть, что на волокуше лежит Гришка.

Потом Касьян услышал лай собак. Эти звуки трудно пробились к сознанию Касьяна, и он понял, что собаки лают уже давно и что ему нужно к чему-то приготовиться.

Тяжелыми руками он потянул из-за спины ружье, чтобы быть готовым к встрече с неизвестным, но услышал впереди фырканье лошади и человеческий голос.