Сумасшедший дом, 1878 год Кристиан Уотт
Сумасшедший дом, 1878 год
Кристиан Уотт
Кристиан Уотт родилась в 1833 году в семье рыбаков в Бьюкене и оставила запоминающиеся мемуары о своей богатой событиями и непростой жизни, о том времени, когда была пациенткой психиатрической клиники. Она вышла замуж за моряка, который стал рыбаком, у них родилось девять детей, и она смирилась с физически изматывающей жизнью тех, кто зарабатывал на жизнь между землей и морем. Женщину энергичную, с пытливым умом, некоторые считали высокомерной и заносчивой. Она не желала считать, что джентри в каком-то смысле стоят выше нее или прочих людей. В этом рассказе описано, как она изо всех сил старалась свести концы с концами после того, как утонул ее муж, и о том, в какое отчаянное состояние рассудка ввергла ее эта борьба. Гибель мужа стала последней в череде утрат, последовавшей за потерей четырех из семи братьев, матери и отца и двух детей. В следующем отрывке говорится о первом случае ухудшения здоровья, а потом ее объявили душевнобольной и поместили навсегда в сумасшедший дом в Абердине, где она провела последние сорок семь лет своей жизни.
Мой старший сын ходил в море, но у меня еще оставалось семь детей, которых нужно было кормить и одевать. От тяжелой работы я выбивалась из сил. Покупая рыбу на Брох-маркет, я не могла конкурировать с торговцами, так как мало что получала для обмена на еду в деревне. Я заболела от забот, не ела, ни спала, у меня не было денег, за исключением денежного пособия сына в 4 шиллинга. Теперь-то я знаю, что мне нужно было обратиться за помощью в церковный приход, но я была слишком горда. Может, оно и неправильно, но именно так нас воспитывали; и продавать свое имущество — унизительное дело.
Эппи Бьюкен, женщина из Сент-Кума, которая жила в Нью-Сент-эт-Бродси, заметила, как я исхудала. Я сказала: «Трудно быть кормильцем семьи». Она дала мне мешок занавесок, которые оказались весьма кстати, потому что я собирала в море все, что годилось нам в пищу. Когда дети ушли в школу, а младший еще спал, я обняла собаку Рейджера и разрыдалась от рвущей душу боли…
Есть время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать. Так сильно я плакала второй раз в жизни. Как мне не хватало матери, которая также познала скорбь! Шестьдесят лет прошло, и я словно наяву вижу ее, как она, решив перевести дыхание, ставит на насыпь тяжелую плетеную корзину для рыбы. Обоим моим родителям уже ничего не страшно, они за пологом спасения, но когда я потеряла мужа, как же мне хотелось, чтобы они по-прежнему были со мной…
Доктор попросил меня отправиться в Абердинскую королевскую психиатрическую лечебницу. После долгих раздумий я согласилась, так как что-то нужно было ломать. Я очень сильно беспокоилась о своих голодных детях и о том, кто будет за ними присматривать. У моей невестки не было места, а ее матери было больше семидесяти. Моя кузина Мэри сказала, что приглядит за детишками, так как моей дочери Изабелле было всего десять лет, — но она вела дом, стирала и пекла, готовила и отправляла младших в школу чистыми, пока я находилась в сумасшедшем доме. Самой маленькой, Шарлотте, не было еще и двух лет, но худшее уже миновало…
Я села на поезд до Фрейзербурга. Меня провожали кузина Мэри и ее дочь Анни, а еще моя дочь Изабелла. Это был грустный день в моей жизни. Мы проезжали Кирктун Киркъярд. Высокие дымовые трубы Филорт-хауза виднелись над деревьями, я видела задымленную кухню и залы…
Потом был Корнхилл, на окраинах города Абердина, окруженный большим садом. Форбс, владетель Ньюи, щедро пожертвовал десять тысяч фунтов на строительство новой психиатрической лечебницы. Я вошла в маленькую калитку в высокой гранитной ограде, и меня пропустили внутрь. Сестра, мывшая меня, заметила, что я очень чистая. Мы пошли по бесконечным коридорам, и в каждой секции я замечала, что за нами накрепко закрывали двери, отчего возник страх перед чем-то неведомым. В конце концов, уставшая после долгой дороги, я легла спать.
В пять утра мы умывались к завтраку, который начинался в шесть. Даже муки острого голода не заставили бы меня есть в столовой. Королю и королеве стоило бы прийти и взглянуть на это, так как если раньше вы не отличались смирением, то как только вы это увидите, то сразу присмиреете и станете покорными и будете дорожить добрым здравием и иными счастливыми дарами, какие почерпнете в глубинах своей души. Больные хватают и заглатывают кашу так неопрятно и неряшливо… Когда я придумывала всякие предлоги, чтобы не ходить на обед, сестра сказала: «Если работаешь на кухне, то можешь там и есть». Главный врач был… человеком добродушным, выказывал неподдельную заинтересованность в лечении больных. Я проговорила с ним около часа, и потом меня устроили работать на кухню. Я не хотела, чтобы кто-то из детей навещал меня тут, потому что детям, пока они маленькие, таких мест лучше не видеть…
Пребывание в сумасшедшем доме накладывает ужасное клеймо… Когда я вернулась домой, то обнаружила, что люди все время пытаются избегать меня, словно прокаженную. Обычно они вели себя так: сначала улыбались и были любезны, а потом находили какой-нибудь предлог, делали вид, что куда-то страшно торопятся. Я ходила по фермам в сельской местности, и стоило людям узнать, что я вернулась из сумасшедшего дома, то во многих местах, едва местные видели мое приближение, у меня перед носом двери захлопывались. Это жуткое ощущение…
И в Филорт-хаузе, и в Стричен-хаузе мне сказали, что за время моего отсутствия клиентов стал обслуживать кто-то другой. Я доходила даже до Нью-Дира, но продать почти ничего не удавалось. Что за горькое поражение, возвращаться с почти полной, тяжелой корзиной и с тяжелым сердцем! Я понимала, что зарабатывать на хлеб легче не стало, и казалось невозможным, чтобы народ сумел понять тот факт, что умственное расстройство — болезнь…
И вот теперь так много дверей для меня закрылись, и вряд ли стоило ходить по сельской местности, но я продолжала упорно таскаться с корзиной. Хотя я была «слегка не в себе», я была «в основном дееспособна». Казалось, что при сильном умственном напряжении верх берет душевная болезнь. Странная во многих случаях вещь: больной понимает все, что происходит. Я зашла в Уитчил-хауз, как обычно, через черный ход… Я спросила экономку, не нужна ли им рыба, и она сказала: «Надо спросить у госпожи», которую они называли ее светлостью… В Уит-чиле внутри через весь дом, словно улица, проходит длинный коридор. Экономка пошла советоваться с хозяйкой в гардеробную, что была в дальнем конце коридора. Я на цыпочках прошла туда, чтобы узнать ответ леди Андерсон, и он прозвучал достаточно громко, чтобы я услышала все: «Скажи ей, что с тех пор, как она помешалась, нам все поставляет торговец Роузхерти, и ей незачем больше приходить». Она добавила: «И ни при каких обстоятельствах не угощай ее чаем или еще чем-то, чтобы не поощрять. Мы не можем допустить, чтобы вокруг слонялась сумасшедшая». Я отступила к задней двери. Они ничего не знают и не понимают. Экономка передала слова хозяйки, и я поблагодарила ее учтивой улыбкой, словно бы ничего и не случилось. У меня было огромное желание вернуться и ударить ту женщину.