Раскол в шотландской церкви, 1843 год Преподобный Маклин

Раскол в шотландской церкви, 1843 год

Преподобный Маклин

Недовольство нарастало многие годы, и наконец свыше трети духовенства шотландской церкви (474 из 1203) подписало Акт об отделении, покинуло свои дома и паству и образовало собственную новую церковь, Свободную церковь Шотландии, под руководством Томаса Чалмерса. Ее последователи представляли собой евангелическое течение, и их возмущало дозволенное законом право землевладельцев выбирать священников для церковного прихода, невзирая на желания паствы. Как ниже проясняет священник из Аргайлшира, мистер Маклин, это было время в высшей степени волнующее и тревожное. Отпадающие от церкви священники отказывались от стабильного дохода и теперь зависели от финансовой поддержки новых прихожан. Хотя некоторые диссиденты были смутьянами, многие занимали умеренную и неконфронтационную позицию и к Свободной церкви обратились из принципа. В 1929 году разрыв был преодолен, и в лоне Свободной церкви остались лишь немногие из самых упрямых и твердолобых.

Когда на нас пала тень того памятного события, раскола, я был довольным жизнью священником в тихом приходе Хайленда. Население не превышало сотни семей… Среди этого приятного поля для пастырских трудов видны стоящие вместе дом священника с садом и церковь с кладбищем. По бокам от них вверх уходят крутые склоны больших холмов; а высокий голубой небосвод словно бы покоится на своих столпах, давая кров пейзажу…

Такими были внешние притягательные черты этого тихого убежища, и не менее мирными и спокойными и еще более подкупающими были отношения между пастырем и прихожанами, начиная от самых высокопоставленных и кончая смиреннейшими и беднейшими. И эти обстоятельства, столь умиротворяющие Ivioe сердце и под стать моим вкусам, вполне подходили моему положению и удовлетворяли мое честолюбие, а из-за многочисленности семейства мы все в буквальном смысле зависели от прихода как единственного средства к существованию, и подвергнуть все опасности, поспешно или по несущественным основаниям (в чем нас иногда обвиняли), пожертвовать по любому поводу, иначе как из-за неумолимого веления совести, было бы безрассудством, грехом, позором.

Время для подобного решения, по высшему промыслу Божьему, очевидно наступило… С самого начала я не жалел ни сил, ни стараний, на дневных церковных службах по будням проповедями публично наставляя людей по важнейшим и насущным вопросам; но я никогда не смог бы заставить себя действовать частным образом и обращаться к ним лично, и я никогда не спрашивал даже церковных старост, какую сторону они намерены занять в приближающемся расколе… И так случилось, что даже в самый день «Конвокации» я, идя на собрание, не знал хотя бы об одном человеке, готовом сделать шаг, который я сам обязался сделать. Однако самый низкий уровень отлива является поворотной точкой прилива; и с того мига вода потекла в обратную сторону. Известно, как я поступил, и нет сомнений, что я исполнил бы обещанное. Когда я вернулся домой, то все мои старосты прислали письменное заверение… что, случись это, собрание не прервалось бы. Огромная масса людей тоже осталась верна убеждениям… Все теперь дали слово, что, с Божьего благословения, эти принципы пустили глубокие корни в округе…

Джентльмен, кого я могу назвать вдохновителем и вершителем гонений в Глене, владелец большей половины прихода, призвал меня накануне раскола и спросил, по-видимому, под влиянием событий, нет ли какой альтернативы, а иначе я должен буду «уйти». Ничто, сказал он, и никогда столь не печалило его, как мысль, что ситуация может сложиться именно так. Со всех сторон его поздравляли, что, под моим покровительством, его приход — образцовый, как с точки зрения воспитания, так и в Прочих отношениях, и землевладелец надеялся, что и сам он, к его дети будут долго пребывать под благословением моего пастырства. Он с удовольствием говорил и об этом, и еще о мрогом прочем, что я не стану повторять. Но, обнаружив, что в главной цели своего визита он потерпел неудачу, позабыл о них; и начиная с того дня он, когда мы лишились дома, изо всех сил старался, чтобы мы оставались в таком состоянии, а также чтобы и нас заодно выкорчевали из округа как досадную помеху. Однако, если верить его собственным словам, он не мог «найти против нас никаких случаев, за исключением касающихся закона Божьего»…

Я перехожу к периоду раскола, когда мне выпала честь нести скромную ношу члена Ассамблеи [Высшего церковного суда Шотландии]. Я был настолько уверен в неминуемости этого события, что… перед тем как покинуть дом, продал все имущество и инструменты с церковного участка; и теперь, избавленные от этих вещей, после моего возвращения мы сразу же принялись упаковывать мебель и готовиться к скорейшему переезду. Свою тяжелую работу мы закончили к вечеру воскресенья. На день отдохновения церковь была свободна от проповеди, поскольку я обращался к пастве на лужайке перед домом. Утром в понедельник мы, в конце концов, распрощались с милым уголком и отправились во временное пристанище, милостиво предоставленное нам в соседнем приходе, когда неожиданно (для такого часа) появилась депутация землевладельцев. Они обнаружили меня в опустошенной комнате, в раздумьях обо всем случившемся посреди наводящей уныние мерзости запустения выселенного дома. Без единого слова утешения или сочувствия они направились к своей цели, твердо и неуклонно. И заявили о том, что либо я вообще не проповедую назавтра, либо убираюсь куда-нибудь прочь с глаз долой, чтобы не тревожить чувства священника, который должен служить в церкви и объявить ее свободной. Судя по этой непритязательной просьбе, они мало заботились о моих чувствах, но определенно выказывали изрядное внимание по отношению к душевному состоянию чужака. Он официально ввел меня в должность, представил прихожанам и все время придерживался наших принципов, хотя ему и пришлось несомненно страдать из-за них, торжественно поклявшись на Ассамблее 1842 года, и на «Конвокации» в том же году; и теперь, изменив себе, именно он оказался тем человеком, которому его враги с удовольствием оказали сомнительную честь нанести «удар милосердия» старому другу!

В те тяжелые времена мы стали свидетелями многих торжественных и трогательных сцен. Я не уверен, однако, но субботнее собрание на лужайке было в моей жизни самым мучительным переживанием. Не только из-за тяжелых обстоятельств, неразрывно связанных с такой встречей и придающих ей глубокий и болезненный интерес, но и потому, что особо позаботились создать у людей впечатление, что если я осмелюсь проповедовать, то будут предприняты меры и наготове констебли, если меня понадобится удалить силой… Не обращая никакого внимания на угрозы, я считал своим долгом занять свое место; и там, соответственно, в присутствии гонителей, которые продолжали ходить вокруг нас, возвысив голос, что меня было хорошо слышно, и бросая многозначительные взгляды, я провел открытое богослужение с таким эмоциональным подъемом, какого никогда не испытывал; в то время как моя бедная паства, предчувствуя, что в любой миг может случиться недоброе, садилась все теснее и теснее друг к другу, сбиваясь вместе, подобно обеспокоенной стае, когда над нею парит ястреб…

Я не стану останавливаться на «съезде из дома». Наступил понедельник, со всей мрачной атмосферой, сопровождавшей «переезд», подобный нашему. Тем утром привезли почти двадцать тележек — стольких и не надо было, наверное, но не в меньшей степени это было знаком сочувствия и уважения их владельцев. В молчании и в подавленных чувствах, подобно людям, отдающим скорбный и трогательный долг, каждый взял выделенную ему долю disjecta membra нашего жилища, и провожающие выстроились в ряд. Шесть наших детей, самому старшему из которых было всего восемь… заняли места позади; и теперь все было готово, мы погасили огонь в нашем очаге, бросили последний взгляд на опустевшее жилище… повернули ключ в двери нашего некогда счастливого, но теперь покинутого дома; и длинная процессия печально и медленно двинулась в путь. Сразу же, словно бы по знаку герольда, позади нас раздался прощальный выстрел, словно бы неким очень грозным интердиктом, который, к счастью для меня, не прогремел, как я уже сказал, до воскресенья…

Незадолго до кризиса, не имея никаких надежд обрести в округе приют для своей семьи, я смирился с мыслью, что буду оторван от родных на значительный срок и отделен от них немалым расстоянием, когда один великодушный благодетель, сторонник нашего дела, по доброй воле, передал в мое распоряжение фермерский дом, чудесным образом освободившийся на время. Более того, он передал мне не только дом, но еще и церковь, которую построил для своих арендаторов, живших в окрестности; и они сердечными восклицаниями приветствовали меня как своего пастыря. И это еще не все. В Глене, который до сих пор представлял для меня важнейший интерес, был получен подходящий участок и предприняты шаги к возведению церкви. Мой церковный староста владел небольшим участком земли, со всех сторон окруженным обширными землями, на которые мы не осмеливались и ногой ступить для служения Богу, даже на заброшенный срубленный вереск; и там, в месте, пробуждающем в памяти милое описание Псалмопевца: «Мы обрели место для Господа… среди лесов», там, пока мы не смогли «войти в дом Его», мы возносили молитвы у ног Его, на зеленой земле, небеса были нашим пологом, и Он, царствующий на них, был нашей надеждой и опорой. Две мои паствы разделяло десять миль, и для их регулярного окормления, на гэльском и на английском, я каждое воскресенье на протяжении двух летних сезонов с радостью путешествовал по двадцать миль и произносил четыре проповеди. Мои слушателе умножались в числе, вместо того чтобы сократиться из-за раскола; в то же время в обоих приходах, связанных с теперешней эрастианской официальной церковью, оставалось всего по горсточке людей.