Андрей Немзер «ИСПОЛНЕН ДОЛГ, ЗАВЕЩАННЫЙ ОТ БОГА»

Умер Семен Израилевич Липкин. Он прожил 91 год, шесть месяцев и 12 дней. «Тропою концентрационной, / Где ночь бессонна, как тюрьма, / Трубою канализационной, / Среди помоев и дерьма, // По всем немецким и советским, / И польским, и иным путям, / По всем печам, по всем мертвецким, / По всем страстям, по всем смертям, — // Я шел. И грозен и духовен / Впервые Бог открылся мне, / Пылая пламенем газовен / В неопалимой купине». Здесь можно остановиться, ибо, хотя написанное в 1967 г. стихотворение и называется «Моисей», поэт — с полным правом — говорил здесь о себе.

Итоговая книга Липкина называется «Семь десятилетий» — страшно подумать, что уложилось в этот временной интервал. Поэт воочию видел море зла, горя и человеческой скверны — он не по слухам знал, что такое страх и отчаяние, что такое ад на земле. «Смятений в мире было много. / Ужасней всех, страшней всего — / Две ночи между смертью Бога / И воскресением Его. // И ужас в том, что в эти ночи / Никто, никто не замечал, / Как становился мир жесточе / И как, ожесточась, мельчал. // Верблюжий колокольчик звякал, / Костры дымились вдалеке, / А мертвый Бог уже не плакал / На местном древнем языке. // Но мир по-прежнему плодился / И умножал число вещей… / Я тоже, как и вы, родился / В одну из тех ночей». Брошенный в ночь, он не подчинился тьме, ибо не поверил в ее беспроглядность, сердцем оспорил ее наглую, безжалостную и самоуверенную «неодолимость». Он был верен завету. «Если в воздухе пахло землею / Или рвался снаряд в вышине, / Договор между Богом и мною / Открывался мне в дымном огне. // И я шел нескончаемым адом, / Телом раб, но душой господин, / И хотя были тысячи рядом, / Я всегда оставался один». Понятно, что не только о войне идет речь в восьмистишии 1946 г. Открыв в себе свободного человека, ощутив неразрывность своей связи с Богом, Липкин сумел быть поэтом «после Освенцима». Его чувство единства человеческого рода и человеческой истории было неотделимо от верности своей стезе — стезе слышащего божественный глагол, что таинственно претворяется в слово поэта. «Слышишь медных глаголов дрожанье? / Это римские речи звучат. / Сотворили-то их каторжане, / А не гордый и грозный сенат. // Отгремел, отблистал Капитолий, / И не стало победных святынь, / Только ветер днестровских раздолий / Ломовую гоняет латынь. // Точно так же блатная музыка, / Со словесной порвав чистотой, / Сочиняется вольно и дико / В стане варваров за Воркутой // …Он поет, этот новый Овидий, / Гениальный болтун-чародей, / О бессмысленном апартеиде / В резервацьи воров и блядей. // Что мы знаем, поющие в бездне, / О грядущем своем далеке? / Будут изданы речи и песни / На когда-то блатном языке».

Поэзия — вопреки вавилонскому разделению языков и канонизированной XX веком идее принципиальной замкнутости культур — служит человеческому единению. С. И. был Переводчиком (здесь это слово уместно писать с заглавной буквы) не потому, что советская нежить не пропускала к читателю его стихи. (Зарабатывать на жизнь, сочиняя в стол, можно было и иными способами.) Он был Переводчиком, потому что с детских лет равно пленился Библией, Гомером в великих переложениях Гнедича и Жуковского и Пушкиным, потому что ощущал необходимость по-русски выговорить то, что жило в народных эпических поэмах и созданиях великих классиков Востока, потому что в собственных стихах и прозе вдохновенно и по-колдовски убедительно воссоздавал неповторимый лад «чужих» миров. Он был Переводчиком, потому что был Поэтом. Он помнил, что слова о единстве «своего» и «чужого» принадлежат тому же великому наставнику русской поэзии, что замкнул гениальный перевод средней немецкой драмы своей бессмертной формулой «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

Поэзия оставалась с С. И. до последних дней — как до последних дней с ним оставалась его воистину счастливая любовь. Любовь эта принесла счастье и нам — счастье читательской сопричастности торжественному, полному нежности и страсти, просветленному и просветляющему собеседованию поэтов — Инны Лиснянской и Семена Липкина. Помянув в стихотворении «Квадрига» (1995) ушедших друзей, Липкин как выдохнул: «А мне, четвертому, — ломать / Девятый суждено десяток, / Осталось близких вспоминать, / Благословляя дней остаток. / Мой путь, извилист и тяжел, / То сонно двигался, то грозно. / Я счастлив, что тебя нашел, /Мне горько, что нашел так поздно. / Случается, что снится мне / Двор детских лет, грехопаденье, / Иль окруженье на войне, / Иль матери нравоученье, / А ты явилась — так во сне / Является стихотворенье». Здесь, опять как у Жуковского, горнее сливается с дольним, жизнь — с поэзией. Иначе для Липкина быть не могло: поэтому прозревал он в расстрелянной еврейке и изнасилованной русской девчушке черты Богородицы, поэтому за земными болями и печалями видел красоту и величие человеческого духа, поэтому не отделял неизбывного для нас страдания от нашей же благословенное ™. «Пусть три тысячи двести над уровнем моря, / Пусть меня грузовик мимо бездны провез, / Все равно нахожусь я на уровне горя, / На божественном уровне горя и слез. // Потому-то могу я с улыбкой утешной / На мгновенье в душе отразиться больной, / Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный, / Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной».

Так он чувствовал, так жил, так писал. С уходом С. И. осиротели не только его родные, друзья, знакомцы, читатели… Мир стал беднее и немощней. И нужно то великое мужество свободы и надежды, которым обладал Липкин, чтобы сейчас всерьез проникнуться духом его поздних — пасхальных — стихов.

«Прошедшее в тумане / Давно затаено, / А я воспоминаний / Пью горькое вино. // Как в день пасхальный, — свято, / Оно и есть любовь / К тем, кто ушел когда-то / И не вернется вновь. // Когда чутье утрою, / Чуть-чуть, едва-едва, / Я слышу их порою, / Но только не слова: // Они звучат над нами / Дыханьем жарких крыл, / Взлетая пред глазами / Того, Кто их творил».

Публикуется по изд.: Время новостей. 2003. 2 апр. № 58.