ТАТЬЯНА БЕК О СЕМЕНЕ ЛИПКИНЕ

Беседу вел Семен Резник Интервью радиостанции «Голос Америки»

Из Москвы пришло печальное известие о кончине замечательного писателя и человека Семена Липкина. Я обратился к известной московской поэтессе и литературному критику Татьяне Бек, которая хорошо знала Семена Израилевича и была дружна с ним и с его женой, известной поэтессой Инной Лиснянской.

— В связи с кончиной Семена Липкина мне на память пришла часто цитируемая строка Евгения Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт». Мне кажется, что почти ни к кому из поэтов советской и постсоветской России такая характеристика не относится так прямо и точно, как к нему…

— Я согласна, хотя мне кажется, что эта формула давно стала штампом, клише, а к Семену Израилевичу вообще никакие клише не подходят. Он просто был Поэт с большой буквы. И он, безусловно, останется в литературе как выдающийся поэт XX в., перешагнувший, как мы видим, в век XXI. Очень хорошо о нем сказал на недавней панихиде поэт — его, кстати, любимый поэт из последующих — Евгений Рейн. Он в своей надгробной речи подчеркнул, что Липкин был выдающимся связующим звеном, скорее даже мостом, между Серебряным веком и нашим, т. е. он соединил вот это начало — Анненского и Блока — с тем, что происходит сейчас в поэзии, и вообще, шире — в русской словесности. Он родился в 1911 г. Был учеником Багрицкого, при этом очень близко знал и Мандельштама, более того, он даже ему дерзко указывал на какую-то неточность в его рифмах, спорил с ним. Дружил с Ахматовой, с Марией Петровых, с Заболоцким, с Пастернаком. У него было много учеников, которые сейчас еще молоды. В какой-то из газет написали, что он был не только выдающимся поэтом Советской России — он был ее оправданием.

— В каком смысле?

— В том смысле, что столько было там и графомании, и лжи, и какой-то подделки. А Семен Липкин как-то вот смог, оставшись в России, все-таки не посрамить звание русского поэта и, повторяю, продолжить вот эту традицию начала XX в., не уронить ее в грязь лицом и добавить к ней новые очень важные обертоны и оттенки.

— И, насколько я знаю, он всегда принадлежал той среде творческой интеллигенции, которая старалась в условиях советской системы оставаться честной, порядочной, сохранять свое «я». Более того, даже среди тех людей он был как бы эталоном, на него равнялись.

— Семен Липкин — он не просто сохранял себя. Он, например, спас рукопись Василия Гроссмана — его выдающийся роман «Жизнь и судьба», который был, как вы знаете, изъят КГБ и долго считался утраченным для читателя. Семен Липкин, сильно рискуя и проявляя колоссальное мужество, сохранил эту рукопись. И, когда пришло время, в конце 1980?х, донес ее до широчайшего читателя.

— Об этом, между прочим, написали два американских исследователя — супруги Геррарды из Аризонского университета, авторы превосходной биографии Василия Гроссмана. Они интервьюировали Семена Липкина, и в их книге много говорится о нем и его дружбе с Гроссманом.

— Я хочу к этому добавить, что Липкин был не только замечательным поэтом, он в более поздние годы себя проявил как уникальный прозаик. И одним из его главных прозаических произведений была книга «Жизнь и судьба Василия Гроссмана», где соединились и мемуары, и литературоведческий анализ. То есть он еще был и вернейшим другом своих друзей. Он сохранил не только себя, он сохранил и их.

— Скажите мне вот о чем, Таня. Какое влияние — вы с ним общались довольно тесно — какое влияние на вас он оказал?

— Об этом я подробнее скажу. Еще девочкой, переехав с родителями в писательский дом возле метро «Аэропорт» в Москве, я сразу же стала соседкой Семена Израилевича, и более 20 лет мы просто жили в соседних подъездах. Я помню этого большеголового человека со странной, но необычайно привлекательной внешностью, его такое ветхозаветное лицо, которое всегда было озарено иронией, но иронией очень мудрой и доброй. Чуть в более поздние годы, подростком, я присутствовала при том, как он в Малеевке, в подмосковном Доме творчества, читал свою поэму «Техник-интендант». Это, может быть, лучшее, что написано в поэзии о Второй мировой войне. Поэма тогда ходила в самиздате. Он читал ее, запершись в номере, моему отцу и еще двум-трем писателям. Так что я — счастливый человек: наблюдала его много лет. В последние годы бывала у них в гостях. Он был мужем прекрасной поэтессы Инны Лиснянской. Их невероятная любовь и творческое содружество нас всех вдохновляли. Я была даже на их поздней свадьбе. И так случилось, что в конце января я приходила к ним в гости, я с ним как-то попрощалась, мы даже немного выпили за 100-летие моего отца, которого он всегда помнил. Он вообще помнил ушедших людей. Человек он был замечательный, у него было много учеников, он давал переводческие уроки ученикам, просто слушал чужие стихи, необыкновенно был к ним внимателен. Но, кроме того, на нас влияли его тексты. Его изумительная, какая-то вдохновенная точность и, я не люблю этого слова в применении к поэзии, но у него была совершенно самобытная техника. Этому нельзя научиться, но вслед за этим можно идти.

— Не могли бы вы привести наиболее запомнившиеся вам, тронувшие вас стихи Семена Липкина…

— Больше всего у меня в памяти живут и меня тревожат такие вот строчки:

Между мною и смертью — пустячок, идиома.

То ли древняя дрема, то ли память погрома.

И еще вот это стихотворение, «Зола», написанное в 1967 г. Оно, несомненно, войдет в самые отборные хрестоматии, антологии XX в., удивительное по своему трагизму, но и все равно — жизнеприятию.

Я был остывшею золой

Без мысли, облика и речи,

И вышел я на путь земной

Из чрева матери, из печи.

Еще и жизни не поняв

И прежней смерти не оплакав,

Я шел среди баварских трав

И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли

«Фольксвагены» и «Мерседесы»,

А я шептал: «Меня сожгли.

Как мне добраться до Одессы?»

— Семен Израилевич Липкин, русский поэт, был евреем по национальности, и тема Холокоста его очень волновала.

— Он был русский поэт, он любил всей душой, всей своей сущностью Россию. Он вообще был украшением русской культуры. Но никогда, ни на секунду не забывал, что он еврей. Он, как мало кто, знал Ветхий Завет и Библию, был человек своеобразной религиозности, и всегда при нем была память погрома. Хочу еще добавить, что умер он, если можно так выразиться, очень счастливой смертью. Это было в понедельник, в последний день марта. Он рано утром вышел погулять из своей переделкинской дачи и просто упал у калитки в снег, споткнулся. И больше не встал.

— Пусть земля ему будет пухом, и пусть его поэзия и его светлый облик останутся в России, останутся среди нас, среди тех, кому нужна поэзия, кому нужна культура, кому нужна порядочность. Это был действительно замечательный, талантливый, яркий и нужный всем человек.

Публикуется по изд.: Вестник. 2003. 30 апр. № 9 (320).