«Мастер конспирации»

Если обозреть жизнь А.И. Солженицына начиная с пребывания в ГУЛАГе и кончая высылкой за границу, мы увидим, что на протяжении почти двадцати лет его литературная деятельность находилась в резком противоречии с канонами советской идеологии. Со временем это противоречие приобретало всё более и более непримиримый характер. Одновременно писатель вступает в открытую схватку с советской системой, устанавливает связи с зарубежьем, становится кумиром диссидентского движения.

Где же на протяжении всех этих лет были органы госбезопасности? Что они делали, чтобы не допустить, пресечь или же парализовать подобную деятельность? Ничего.

Согласитесь — странно.

Признавая это «чудо», Александр Исаевич объяснял его, с одной стороны, своим конспиративным искусством, которое позволило ему долгое время держать КГБ в неведении о характере его литературного творчества и скрывать от него свои связи с зарубежьем, с другой стороны — полной бездарностью КГБ, который лишь совершенно случайно летом 1973 г. обнаружил «Архипелаг» и только тогда понял, с кем имеет дело[382].

Удивительно: учреждение, имевшее огромный и успешный опыт борьбы с иностранными разведками, оказалось бессильным перед непрофессиональным подпольщиком.

Что же за приёмы использовал он?

По свидетельству А.И. Солженицына, на путь конспирации он встал ещё за колючей проволокой, когда начал тайно сочинять стихи. А чтобы скрыть это от глаз надзирателей, не только сочинял всё в уме, лишь изредка прибегая к бумаге, но и на протяжении семи лет хранил сочиненное в памяти, в результате чего к началу ссылки набралось 12000 строк.

В ссылке он не только приобрёл домик на окраине поселка, не только не стал жениться, но и, освоив искусство «заначек», начал хранить всё написанное в тайнике, которым для него служил посылочный ящик с двойным дном, а когда уезжал в Ташкент, то спрятал свои рукописи в бутылке из-под шампанского, закопав её в огороде. Затем он приобрёл фотоаппарат и начал свои рукописи микрофильмировать. Микрофильмы не только проще было укрыть в тайнике, их можно было заделывать в обложку книг. Так, если верить Н.А. Решетовской, в 1956 г. её муж вывез некоторые свои рукописи из ссылки[383].

Как конспирировал А.И. Солженицын свою литературную деятельность в Мильцево, мы не знаем, но, вероятно, ничего нового в технике его конспирации не было, иначе он поведал бы нам об этом.

«В Рязани, — пишет Александр Исаевич, — я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашёл полость, а сам он так тяжёл, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши»[384].

В связи с этим «важней всего» для него был «объём» рукописи, «не творческий объём в авторских листах, а объём в кубических сантиметрах. Тут, — пишет Александр Исаевич, — выручали меня ещё не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти её из Москвы: полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и ещё сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надёжным ещё с первых литературных шагов в лагере»[385].

«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа»[386].

А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так, в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму[387]. Со временем круг хранителей увеличился.

Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить Александру Исаевичу, они шли только через Н.И. Столярову[388]. Потом появились другие опосредованные каналы[389]. Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам. «Теперь, — пишет он, — имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что многие передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками... но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат — сам, как мальчишка, по неосвещённым углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах — и передаёт. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли — а какое бы торжество, что за урожай»[390].

И далее Александр Исаевич живописует, как ловко всё было продумано: «Из Рождества можно было гнать пять вёрст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) — а в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина — не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами — на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем по телефону с Алей — успокоительные разговоры, что мол спать ложусь. И — ночной огонёк оставить в окне. А если попадало ехать на встречу из самой Москвы, то либо выехать электричкой же за город, плутать в темноте и воротиться в Москву, либо, либо… Нет, городские рецепты пока придержим, другим пригодятся»[391].

Была, по словам Солженицына, продумана и связь. Условный звонок по телефону и ничего не значащий вопрос, например, это прачечная? А день и место встречи уже назначены[392].

Какая конспирация без кличек? Поэтому Е.Д. Воронянская именовалась Кью, А.Б. Дурова — Вася, Н.В. Кинд — Царевна, Э. Маркштейн — Бетта, Н.Д. Светлова — Аля, Н.А. Столярова — Ева, Н.А. Струве — Коля, С.Н. Татищев — Эмиль, Милъка, Ф. Хееб — Юра, Е.Ц. Чуковская — Люша, А.И. Яковлева — Гадалка[393]. Если верить документам КГБ, А.И. Солженицына некоторые его сподвижники называли «Скорпионом»[394]'.

Таким образом, если верить А.И. Солженицыну, до высылки за границу ему удалось не только сохранить все написанное, но и обеспечить как полную тайну своего литературного творчества, так и зарубежные связи.

«Всегда они меня не дооценивали, — пишет он, имея в виду КГБ, — и до последних дней, пока не взяли “Архипелаг”, в самом мрачном залёте воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасного и вредного мог он там сочинить?»[395].

Насколько же искусна была солженицынская конспирация?

Прежде всего, многое, о чем он пишет на этот счёт, существовало только на бумаге и с самого начала было предназначено не для того, чтобы переиграть КГБ, а для того, чтобы обмануть доверчивого читателя.

Мною уже были высказаны сомнения относительно достоверности нарисованной им картины литературного творчества за колючей проволокой. Напомню только одну деталь. Долгое время он повторял, что невозможность для узника ГУЛАГа записывать сочинённое заставляла его заниматься только поэтическим творчеством и хранить всё в памяти. Между тем совсем недавно нам стала известна его незаконченная повесть, над которой он работал в 1948 г., дошла до нашего времени и её рукопись, которую сохранила не кто-нибудь, а сотрудница МГБ Анна Васильевна Исаева[396], которой по существовавшим тогда законам за неформальную связь с заключённым грозила статья.

Запутался Александр Исаевич и в своей ссыльной конспирации. Первоначально он утверждал, что вернулся к обычному литературному творчеству весной 1954 г., когда Н.И. Зубов научил его делать тайники, затем стал датировать этот факт весной 1953 г., наконец, перенёс его на осень того же года. Чему же верить?

А если бы А.И. Солженицын действительно отправил из заброшенного в степи казахского поселка свои крамольные рукописи в Соединённые Штаты Америки на имя A.Л. Толстой, на этом вся его подпольная литературная деятельность и закончилась бы.

Описывая своё возвращение из ссылки, Александр Исаевич сообщал, что вслед за ним по почте прибыли три посылочных ящика, которые выслал ему Н.И. Зубов из Кок-Терека. Что было в них в них, Александр Исаевич как опытный конспиратор умалчивает, но подготовленный им читатель уже догадывается, что это были ящики с двойным дном и в них, конечно же, находились крамольные рукописи[397]. Но вот перед нами фрагменты из дневника Л.З. Копелева за 1956 г., из которых явствует, что свои рукописи А.И. Солженицын привёз из ссылки в обычной сумке[398].

В «Телёнке» рассказывается о том, как осенью 1965 г. он, «угрожаемый автор», «скрывался» от КГБ на даче К.И. Чуковского, как именно в это время здесь появилась вернувшаяся из Парижа Н.И. Столярова. «Мы, — пишет Александр Исаевич, — сделали вид, что незнакомы, и Корней Иванович снова знакомил нас»[399]. Вот что значит конспирация. Н.И. Столярова не оставила описания этого эпизода, но он нашёл отражение в дневнике К.И. Чуковского, который позволяет не только датировать эту встречу — 1 октября, — но и проверить искренность Александра Исаевича. «Вчера, — гласит запись в дневнике Корнея Ивановича, — была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарём Эренбурга. С[олженицын] хорошо знаком с ней”[400].

Для чего же Александру Исаевичу понадобилось освещать этот эпизод иначе? Чтобы читатель лишний раз убедился, каким опытным конспиратором он был: ведь он скрывал от К.И. Чуковского не знакомство с секретарем И.Г. Эренбурга, а тот канал связи, который был у него тогда с зарубежьем.

Подобный характер имела его конспирация и зимой 1965–1966 и 1966–1967 гг. на хуторе под Тарту. «Обе зимы, — пишет Александр Исаевич, — так сходны были по быту, что иные подробности смешиваются в моей памяти… В семь вечера я уже смаривался, сваливался спать. Во втором часу ночи просыпался, вполне обновлённый, вскакивал и при ярких лампах (выделено мной. — А.О.) начинал работу. К позднему утреннему рассвету в девятом часу у меня уже обычно бывал выполнен объём работы полного дня и я тут же начинал второй объём — управлялся с ним к 6-часовому обеду»[401].

Когда должен работать подпольный писатель? Конечно же, по ночам.

Но вот какая незадача. И X. Сузи, приезжавшая на хутор по выходным дням, и Н.А. Решетовская, которая провела там полторы недели, свидетельствуют, что по ночам Александр Исаевич спал, как все, и работал тоже, как все, днём[402]. К тому же, по свидетельству Натальи Алексеевны не то, что ночью, но даже в сумерках работа осложнялась, так как имевшаяся в доме лампочка испускала очень слабый свет[403]. И это вполне объяснимо: ведь речь идёт не о городской квартире, а о хуторе.

Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, то другие, хотя действительно использовались, но были рассчитаны не на КГБ, а на окружающих. Вспоминая свою переписку с А.И. Солженицыным, врач Эммануил Владимирович Орёл пишет: «У меня хранится несколько писем и открыток от Солженицына… Ни на одном из них нет ни обратного адреса, ни фамилии отправителя. Привычка старого зэка к конспирации”[404].

Спрашивается, а что в данном случае нужно было конспирировать? Ведь переписка, судя по воспоминаниям, имела самый невинный характер.

Другой такой же эпизод. Александру Исаевичу нужно послать в редакцию «Нового мира» свою повесть «Раковый корпус», на которую у него уже был заключён договор с журналом. Что сделал бы на его месте обычный неискушенный в конспирации писатель? Пошёл бы на почту и отправил рукопись, указав свой домашний адрес. Не таков был Александр Исаевич. Послал, пишет он, «Раковый корпус» «якобы из рязанского леса»[405].

Ещё более конспиративный характер имела его переписка с Н.И. Зубовым. Так, получив восторженный отзыв А.Т. Твардовского по поводу его повести «Один день Ивана Денисовича», А.И. Солженицын сразу же написал в Крым Н.И. Зубову: «Вас очень удивит, если я скажу, что (по стеснительности даже от Вас) я немного баловал литературой в свободное время, т. е. имел дерзость пытаться писать. Так я написал некую повестушку “Один день Ивана Денисовича”. И после XXII съезда мне показалось, что как раз самое время её напечатать бы — и отправил в “Новый мир”. Реакция превзошла самые радужные ожидания. Сочли, что я какой-то там самородок… Всё это меня удивило»[406].

Можно допустить, что А.И. Солженицын, опасаясь непрошеных читателей, стремился отвести подозрения от семьи Зубовых на счёт их осведомлённости о его литературном творчестве в Кок-Тереке, но для этого вполне достаточно было просто сообщить, что «написал некую повестушку». И всё.

А вспомним, как Александр Исаевич описывает свою работу на пишущей машинке: «…теснейшая, строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и ещё сближал от руки), без всяких полей и двухсторонняя перепечатка»[407].

Сразу же нужно отметить, что отключать после каждой строчки сцепление и рукой сближать строчки — бессмысленное занятие, которое могло дать совершенно ничтожную экономию бумаги. Но дело даже не в этом. Можно допустить, что подобная техника печатания использовалась для хранения рукописей в тайнике, объём которого был ограничен. Но почему таким же образом Александр Исаевич печатал и те свои произведения, которые передавал в редакцию «Нового мира» для публикации? Разве их нельзя было напечатать обычным способом? Конечно, можно. Но кто догадался бы тогда, какой он искусный конспиратор?

Подобный же характер имела его конспирация и зимой 1968–1969 гг., когда в деревне Давыдово под Рязанью он встречался с бывшим генералом П.Г. Григоренко. Разумеется, встреча была назначена на ночь, генерал приехал последним автобусом. Разыскав нужный ему дом, он постучал в окно и по ошибке — в хозяйское. «Но, — вспоминал П.Г. Григоренко, — раньше неё подбежал к окну Александр Исаевич. Видимо, упреждая меня, не давая возможности назваться, он проговорил сквозь стекло: Федор Петрович? А я Петр Иванович. Сейчас открою Вам. Иди к сеням»[408].

Вот что такое конспирация. Непонятно, правда, от кого и зачем. Ведь бывший генерал, которого звали Петр Григорьевич и который до этого ни разу не встречался с писателем, не разобравшись в потёмках, мог подумать, что его с кем-то путают, а услышав, что он имеет дело с неведомым ему Петром Ивановичем, решить, что ошибся адресом. Ну, а если бы проснулась хозяйка и услышала, что по её дому разгуливает неизвестный ей Петр Иванович, могли быть и неприятности. Но все спали, и никого это не интересовало. Только бывший генерал мог понять, с каким великим конспиратором он имеет дело.

Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, если другие использовались в расчёте на окружающих, то третьи хотя и могли иметь практический характер, но были, что называется, шиты белыми нитками.

Вспомним, как конспирировал Александр Исаевич в Рязани. Но с самого же начала им были допущены по крайней мере два крупных просчёта. Прежде всего — неполная загруженность в школе: сначала 15, потом 12, затем 9 часов неделю. Факт редкий и сразу же привлекавший к себе внимание. Ещё более должен был привлечь внимание стук пишущей машинки, который слышали не только соседи по коммунальной квартире, но и жители всего дома, имевшего лишь два этажа, особенно весной, летом и осенью, когда были открыты окна, да и зимой при открытой форточке.

И действительно, как Александр Исаевич ни конспирировал свою литературную деятельность, оказывается, его коллеги по школе знали о ней и гадали только о том, чем конкретно он занимается?[409]

Можно, конечно, было прятать рукописи в патефон, можно было сделать для их сокрытия в платяном шкафу двойной верх. Однако Александр Исаевич сам же отмечает, что «все эти предосторожности были, конечно, с запасом»[410], т. е. если бы сотрудники КГБ действительно пришли с обыском, то был бы выпотрошен и патефон, и профессионально осмотрен платяной шкаф. Тогда для чего же все это делалось? Разве что для сокрытия рукописей от соседей или же непрошеных гостей.

Никак нельзя назвать удачным и то, как хранил Александр Исаевич свои рукописи за пределами дома. Сейчас нам известно несколько десятков человек, которые принимали в этом участие: Н.М. Аничкова, Лембит Аасало, И. Борисова, Е.Д. Воронянская, сестры А.М. и Т.М. Гарусевы, И.И. Зильберберг, Н.И. Зубов, Л.A. Капанадзе, Ю.В. Карбе, Н.И. Кобозев, А.И. Крыжановский, Л. Крысин, Н.Г. Левитская, Е. Бианки-Ливеровская, С. Осеннов, М.Г. Петрова, Б.А. Петрушевский, И.Д. Рожанский, Л.А. Самутин, Н.А. Семенов, X. Сузи, три её подруги (Руть, Элло, Эрико), В.Л. Теуш, Г. Тэнно, Г.Н. Тюрина, Е.Ц. Чуковская, М.Н. Шеффер, Г.Е. Эткинд, А.И. Яковлева[411]. Через А.А. Угримова Александр Исаевич хранил рукописи у лиц, которых не знал сам[412]. Есть подозрения, что некоторые его бумаги Н.И. Столярова держала в архиве И.Г. Эренбурга[413].

Рассредоточение рукописей, безусловно, открывало возможность сохранить одни при провале других, но с увеличением мест хранения возрастала опасность утечки информации, а значит, и угроза провала. Более того, можно сказать, что опасность провала возрастала прямо пропорционально увеличению количества мест хранения. Неужели этого не понимал человек, который периодически с целью конспирации то отращивал, то сбривал бороду, человек, который не выходил на улицу, не взяв с собою сменную шапку?

Но Александр Исаевич использовал своих знакомых не только для хранения собственных рукописей. Начиная второе дополнение к «Телёнку», А.И. Солженицын писал: «Первое, что вижу: не продолжать бы надо, а дописать скрытое, основательней объяснить это чудо: что я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки. Издали кажется: государством проклятый, госбезопасностью окольцованный — как это я не переломлюсь? как это я выстаиваю в одиночку, да ещё и махинную работу проворачиваю, когда-то ж успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и цитаты проверять, и старых людей опрашивать, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать, — и выходят книга за книгой в Самиздат (а через одну и в запас копятся!) — какими силами? каким чудом? И миновать этих объяснений нельзя, а назвать ещё нельзее. Когда-нибудь, даст Бог, безопасность наступит — допишу»[414].

Это было сделано в Пятом дополнении — «Невидимки», в котором А.И. Солженицын назвал «более ста» фамилий[415].

Верхом наивности было бы думать, что все перечисленные лица являлись конспираторами. При таком разветвлении связей утечка информации была ещё более неизбежной.