О «чистоте» его имени

Однако даже тем, кто скромно оценивал литературные способности А.И. Солженицына, его личность казалась безупречной: «Личность Солженицына] выше и сильнее его литературного таланта, в целом подражательного, натужного, исчерпывающегося содержанием и сегодняшним», — писал поэт Давид Самойлов[202].

Раскрывая секрет своего общественного влияния, А.И. Солженицын подчёркивал, что сила его «положения была в чистоте имени от сделок»[203].

Не каждый может похвастаться этим.

Но разве не он, будучи сталинским стипендиатом, стремился уклониться от военной службы? Да ещё таким способом, на который отважится не всякий. Или это не сделка с совестью? И разве не он, когда всё-таки пришлось идти в армию, попытался пересидеть войну в обозе?[204]

Разве не он, будучи курсантом, высматривал, «где бы тяпнуть лишний кусок», «ревниво» следил за теми, «кто словчил», «больше всего» боялся «не доучиться до кубиков» и попасть под Сталинград[205].

А как вёл он себя, отработав «тигриную офицерскую походку»! И дело не только в том, что, сидя, выслушивал стоявших перед ним по стойке «смирно» подчинённых, что «отцов и дедов называл на “ты”» (они его «на вы», конечно), что у него был денщик, «по благородному ординарец», что требовал от него, чтобы он готовил ему «еду отдельно от солдатской», что заставлял солдат копать ему «землянки на каждом новом месте»[206]. Всё это предусматривалось уставом и существовавшими армейскими порядками.

А вот то, что рисковал жизнями людей и посылал их на гибель, чтобы только «не попрекало начальство», т. е. чтобы выслужиться — это уже на его совести. И гауптвахта на батарее, насчитывавшей всего 60 человек, — его собственное творчество. И вроде бы мелочь — снятый с «партизанского комиссара» ремешок, который преподнесли ему подчинённые — но мелочь показательная. Ведь не отругал, не осудил праведник своих подчинённых за грабёж, а с радостью принял краденое[207].

А вспомним поэму «Прусские ночи». Одного взмаха руки её главного героя было достаточно, чтобы тут же без суда и следствия расстреляли ни в чём неповинную женщину. К нему под дулом автомата приводил ординарец для удовлетворения его похоти перепуганную насмерть немку[208]? Конечно, автор и лирический герой — не всегда одно и то же. Но в данном случае прототипом главного героя был сам автор.

А как А.И. Солженицын характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач», «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте», «да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они»[209]. Невероятно. Это значит, что по своим личным качествам автор «Архипелага» вполне мог быть не только арестантом, но и тюремщиком. И не простым тюремщиком, а «палачом». Да, что там мог быть. Разве, признавая свою командирскую жестокость, это он сказал не о себе: «В переизбытке власти я был убийца и насильник»[210]?

Не всякий может написать такое. И не только из-за отсутствия смелости, но и из-за отсутствия оснований для подобной откровенности.

Что же толкнуло А.И. Солженицына на такой шаг? Этот вопрос давно занимает его современников. И на него уже дан ответ — опасения, что подобные разоблачения могут быть сделаны другими. Это, как кто-то очень удачно выразился, опережающая откровенность. После подобных откровений любое разоблачение может быть парировано утверждением: он ведь всё осознал, сам себя осудил и исправился.

Осознал ли? Исправился ли?

Неужели «вполне подготовленный палач», пройдя лагеря, мог стать человеком? Ведь он сам пишет, что в ГУЛАГе существовали звериные законы («хоть ты рядом и околей — мне всё равно» и «подохни ты сегодня, а завтра я»)[211]. Как же такие законы могли из палачей делать людей? И как можно говорить об исправлении, если Александр Исаевич так писал о себе: «Жизнь научила меня плохому, и плохому я верю сильнее» и с иронией характеризовал себя как «безнадёжно испорченного ГУЛагом зэка»[212].

Но допустим, что первые шевеления добра он испытал только на тюремной соломке, что только за колючей проволокой, пройдя все круги ада, стал настоящим человеком, готовым к бескомпромиссной борьбе с ненавистным ему советским режимом.

Но вот он встречает в ссылке Георгия Степановича Митровича. “Отбывший на Колыме десятку…, уже пожилой больной серб, неуёмно боролся за местную справедливость в Кок-Терке”[213]. Как же смотрел на эту борьбу закалившийся в лагерях А.И. Солженицын? Послушаем его самого: “Однако — я нисколько ему не помогал… Я таил свою задачу, я писал и писал, я берёг себя для другой борьбы позднейшей”[214]. И далее Александр Исаевич задается вопросом: «Но… права ли? Нужна ли такая борьба Митровича. Ведь бой его был заведомо безнадёжен». Правда, при этом А.И. Солженицын отмечал, что если бы все были такие, как Г.С. Митрович, мир был бы иным[215]. Но это если бы все. А поскольку не все, то получается, и бороться не нужно.

Не изменился Александр Исаевич и на воле. Описывая свою рязанскую жизнь, он признавался: «Безопасность приходилось усиливать всем образом жизни:…на каждом жизненном шагу сталкиваясь с чванством, грубостью, дуростью и корыстью начальства…, не выделяться ни на плечо в сторону бунта, борьбы, быть образцовым советским гражданином, то есть всегда быть послушным любому помыканию, всегда довольным любой глупостью»[216]. А это разве не примирение с существующим строем? Разве это не сделка? Конечно, она оправдывалась благородной целью. Ведь Александр Исаевич писатель. У него историческая миссия.

Может быть, он стал другим позднее? Открываем «Телёнка» и читаем: «Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор “Архипелага”, если б о продолжении его сегодняшнем — молчал дипломатично»[217].

А ведь молчал, когда в 1964 г. его призывали выступить в защиту И.А. Бродского. И в 1966 г. отказался поставить свою подпись под письмом в защиту Ю.М. Даниэля и А.Д. Синявского. И в августе 1968 г. он, осудивший редакцию «Нового мира» за беспринципность, сам не решился на публичный протест. И в 1970 г. не откликнулся на призыв А.Д. Сахарова поддержать арестованных П.Г. Григоренко и А. Марченко. И летом 1973 г. не возвысил свой голос лауреата Нобелевской премии в защиту исключённого из Союза писателей РСФСР В.Е. Максимова[218].

Более того, Александр Исаевич продемонстрировал в отношении власти более уязвимый конформизм. «После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич — докладывал Н.С. Хрущёву его помощник B.C. Лебедев 22 марта 1963 г., — мне позвонил по телефону писатель А.И. Солженицын и сказал следующее: “Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущёва и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наша литература и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи”»[219].

Далее А.И. Солженицын обратился к B.C. Лебедеву с просьбой взять на себя роль судьи в его споре с А.Т. Твардовским в отношении пьесы «Олень и шалошовка» и заявил, что ему будет «больно», если он поступит «не так, как этого требуют» от писателей «партия и очень дорогой» для него «Никита Сергеевич Хрущёв»[220].

Заканчивал свое сообщение В. Лебедев следующими словами: «Писатель А.И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вас, что он хорошо понял вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя»[221].

Комментируя этот эпизод, В.Н. Войнович пишет, что если бы тогда он узнал о нём, образ рязанского праведника померк бы для него сразу[222].

Изображая себя непримиримым противником Советской власти и подчёркивая это при каждом удобном случае, А.И. Солженицын забыл, что не только не возражал в 1963 г. против выдвижения своей кандидатуры на Ленинскую премию, но и явно надеялся её получить. Как же так? Из «кровавых рук»?

Описывая свое вступление в Союз писателей РСФСР на рубеже 1962–1963 гг. и рассказывая, как звала его в Москву и обещала свою помощь литературная «чёрная сотня» (Михаил Алексеев, Вадим Кожевников, Анатолий Сафронов и Леонид Соболев), А.И. Солженицын скромно отмечает в «Телёнке»: «Чтобы только не повидаться с “чёрной сотней”, чтоб только этого пятна на себя не навлечь, я гордо отказывался от московской квартиры»[223].

Вот что значит забота о чистоте имени.

Не прошло трёх лет, и осенью 1965 г. Александр Исаевич совершил то, что Л.З. Копелев назвал «переходом Хаджи Мурата». Забыв о чистоте имени, не опасаясь на этот раз «запятнать» себя, А.И. Солженицын отправился в Москву на поклон к «чёрной сотне». Можно было бы допустить, что разуверившись с возможности пробиться на страницы печати с помощью А.Т. Твардовского, он из чисто тактических соображений решил использовать для этого противников «Нового мира». Однако нельзя не отметить, что на весы были брошены четыре небольших рассказика.

Но главное в другом: оказывается, вступив в переговоры с «чёрной сотней», Александр Исаевич, забыл о своей гордости и прежде всего обратился с просьбой не о публикации рассказов, а о квартире в Москве[224].

Сколько презрения вложил А.И. Солженицын в описание своего знакомства с М.А. Шолоховым в 1962 г.: «Невзрачный Шолохов», «стоял малоросток и глупо улыбался», «на трибуне он выглядит ещё более ничтожным, чем вблизи»[225]. С М.А. Шолоховым многие раскланивались. «Я — не раскланиваюсь, — подчеркивал Александр Исаевич, — я — из другой республики». И всё-таки они познакомились («состоялось рукопожатие»): «Царь не царь, но был он фигурой чересчур влиятельной и ссориться на первых шагах было ни к чему. Но и — тоскливо мне стало, и сказать совершенно нечего, даже любезного»[226].

Так А.И. Солженицын писал позднее. А вот что писал он М. А. Шолохову через три дня после знакомства: «Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда моё неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного “Тихого Дона”…»[227].

Характеризуя свое «распрямление» и имея в виду 1965 г., А.И. Солженицын подчеркивал: «Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше лицемерить, никогда и ни перед кем»[228]. Так написано в его воспоминаниях «Бодался телёнок с дубом» на с. 96. А на с. 107 мы читаем следующие слова Александра Исаевича, сказанные им в беседе с А.Т. Твардовским: «Я по-прежнему с полной симпатией слежу за позицией и деятельностью журнала… (Здесь натяжка конечно)»[229]. Натяжка в данном случае — это и есть лицемерие.

Упрекая, а порою и открыто осуждая тех, кто отрекался и каялся под давлением власти, А.И. Солженицын забывает, что он тоже не избежал этого греха. Вспомним его обращение осенью 1965 г. к П.Н. Демичеву[230]. А письмо к Л.И. Брежневу от 25 июля 1966 г.?[231] Каким былинным героем-копьеборцем изображает себя Александр Исаевич на заседании Секретариата Союза писателей 22 сентября 1967 г. при обсуждении «Ракового корпуса»: один против всех. Но ведь и там он отрекался от самого себя, «охаивал» «себя прежнего»[232].

Широко распространено мнение, будто бы, оказавшись за границей, А.И. Солженицын, не считаясь с возможными последствиями, разразился критикой недостатков западного общества. Но так ли уж Александр Исаевич был безразличен к западному общественному мнению?

Вспомним «Письмо к вождям», которое он в зависимости от обстоятельств переписывал несколько раз. Сидя на подмосковной даче, можно было сравнивать американский Сенат с «балаганом», а западную музыку характеризовать как «обезьянью». Но разве можно было позволить такое даже в Цюрихе? Прошло немного времени, и он, едва не ставший почётным гражданином Соединённых Штатов Америки, был приглашён выступать в том самом Сенате, который ещё совсем недавно называл «балаганом». Может быть, он отказался от приглашения, не желая быть шутом на балаганной сцене? Ничего подобного. Принял с радостью. Где же здесь принципиальность и последовательность?

И вовсе не критиковал он Запад. Он обвинял его в отсутствии воли. Он обвинял его в стремлении к разрядке. Он пытался растормошить западного зверя и натравить его на собственную страну.

Разве не в угоду Западу он переделывал «Август»? Разве не в угоду Западу он перелицевал «Круг»? Разве не в угоду Западу он переработал «Архипелаг»? Да что там «Архипелаг», переписывал собственную биографию.

А как он вёл себя, вернувшись в Россию? Сразу же, скажут его поклонники, возвысил свой голос против разрушительных ельцинских реформ? Возвысил, но поначалу обрушил свой гнев не на президента, а на Е.Т. Гайдара и его команду и назвал Ельцина своим именем только тогда, когда тот сошёл со сцены.

Зато, говорят его поклонники, он отказался от пожалованного ему Б.Н. Ельциным ордена. Отказался. Но когда? После дефолта 1998 г., за год до ухода Б.Н. Ельцина с политической сцены. Отказался. Но как? Заявил, что не может принять его из рук нынешнего президента, однако готов принять его потом. А что, потом это будет не ельцинский орден?

И если наш праведник такой принципиальный, как же он мог получить из рук этого же «преступного режима» дачный участок в четыре гектара на окраине столицы, причём не где-нибудь, а «в номенклатурном лесу среди нынешних вождей», т. е. среди вождей всё того же «преступного режима»[233]. Почему же получить из преступных рук орден нельзя, а участок можно? Почему получить орден из рук преступников нельзя, а жить бок о бок с ними на заповедной земле можно?

Какую же нужно иметь совесть, чтобы после всего этого говорить о «чистоте имени»?

В «Телёнке» рассказывается, как его помощница Е.Д. Воронянская не исполнила требование уничтожить имевшийся у неё экземпляр «Архипелага», как, оказавшись летом 1973 г. в КГБ, дала откровенные показания и как вскоре после этого, видимо, терзаемая раскаянием, покончила с собой. Как же реагировал на это Александр Исаевич? Вот свидетельство В.Е. Максимова: «Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: "Она обманула меня — она наказана''»[234].

Жестокость приведенных слов поразительна, особенно если учесть, что человек сам наказал себя смертью за проявленную слабость и наказал не в последнюю очередь потому, что не мог после этого спокойно глядеть в глаза своему кумиру. «Я, — отмечал по этому поводу В.Е. Максимов, — прожил жизнь, какую врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом дне общества, ни от кого, даже от самого падшего, я в схожих ситуациях такого не слыхивал»[235].

При чтении «Телёнка» нельзя не обратить внимание на противостояние автора с А.Т. Твардовским. Объясняя его, А.И. Солженицын пишет: «Советский редактор и русский прозаик, мы не могли дальше прилегать локтями, потому что круто и необратимо разбежались наши литературы»[236]. И далее: «Расхождение наше было расхождением литературы русской и литературы советской, а вовсе не личное»[237].

Можно по-разному относиться к А.Т. Твардовскому и как к поэту, и как главному редактору «Нового мира», и как к человеку, но бесспорно одно: он не сделал А.И. Солженицыну ничего плохого и по-своему всячески старался ему помогать, причём порою рискуя не только своей карьерой, но и журналом.

Поэтому можно понять Александра Исаевича, когда он, несмотря на различия в их взглядах, называл А.Т. Твардовского своим «литературным отцом»[238] и подписал ему свою телеграмму по случаю 60-летия словами: «неизменно нежно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын»[239].

Уже, казалось бы, одно это должно было удержать Александра Исаевича от тех оскорбительных выпадов, которые были допущены им в «Телёнке» в отношении своего «литературного отца». Не удержался. Вот только два примера.

Осенью 1965 г. А.Т. Твардовский посетил Париж, где ему был задан вопрос о творческих планах А.И. Солженицына, на который Александр Трифонович якобы ответил, что чрезвычайная скромность писателя и его монашеское поведение не позволяют ему говорить о его творческих планах, но он уверен, что из-под его пера ещё выйдет много прекрасных страниц. Как расценил этот явно дипломатичный ответ Александр Исаевич: «Я от солёной воды во рту не мог крикнуть о помощи — и он меня тем же багром помогал утолкнуть под воду»[240].

Мы знаем, что тогда, осенью 1965 г., никто багром его под воду не «уталкивал» и вся истерия по поводу возможного ареста была делом его собственных рук. Мы ведь помним, как именно в это время «уталкиваемый под воду» писатель, с минуты на минуту ожидавший ареста, спокойно ходил в ЦК и «нагло» требовал там не просто квартиру, а квартиру с московской пропиской.

Для чего же тогда ему понадобился этот багор? Неужели для того, чтобы продемонстрировать свою неизменную и нежную любовь к своему литературному отцу? Неужели для того, чтобы показать, насколько он ему благодарен?

Весной 1967 г. А.Т. Твардовский побывал в Италии и там на вопрос: действительно ли у А.И. Солженицына есть произведения, которые он опасается вынуть из стола, ответил: «В стол я к нему не лазил», но «вообще с ним всё в порядке», «он окончил 1-ю часть новой большой вещи», которую «хорошо приняли московские писатели»[241]. Ответ тоже дипломатичный. Как же на него отреагировал А.И. Солженицын? Вот его слова: «Сам в эти месяцы душимый, — он помогал и меня душить»[242].

Как же можно было испытывать благодарность и нежность к человеку, который помогал другим тебя душить? Значит, лгал, когда писал о неизменной нежности, значит, лгал, когда уверял в благодарности.

Александр Исаевич неоднократно подчеркивал, что ради идеи он готов идти на любые жертвы, даже на смерть. Так, в 1967 г. в своём «Письме к съезду» он заявил: «Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть»[243]. Через шесть лет летом 1973 г. в «Письме вождям» А.И. Солженицын повторил ту же самую мысль: «Я, кажется, доказал многими своими шагами, что не дорожу материальными благами и готов пожертвовать жизнью. Для вас такой тип жизнеощущения необычен — но вот вы наблюдаете его»[244].

В 1974 г., вспоминания события, предшествовавшие появлению «Архипелага», А.И. Солженицын утверждал, что на тот случай, если бы встал вопрос: жизнь детей или издание «Архипелага», им и его женой было принято «сверхчеловеческое» решение — «наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что»[245].

Поразительная самоотверженность. Пожертвовать близким тебе человеком труднее, чем пожертвовать собой. Многие ли способны на это?

В 1983 г. Александр Исаевич дал интервью корреспонденту газеты «Таймс», которое закончил словами: «Пришло время ограничивать самих себя в потребностях, учиться жертвовать собою для спасения родины и всего общества»[246]. Учиться? Но у кого? Конечно, у того, кто ради идеи, ради правды готов пожертвовать не только собою, но и своими детьми.

Но вот мы листаем воспоминания Александра Исаевича и читаем о том, как он проводил часть лета 1969 г. на берегу Пинеги вместе с одной из своих помощниц, ставшей позднее его женой, “Алей”, Натальей Дмитриевной Светловой. Здесь они обсуждали идею издания свободного от цензуры журнала. Полагая, что журнал следует издавать в СССР, а он как редактор «может быть здесь, а может быть и там», т. е. за границей, А.И. Солженицын пишет: «Аля считала, что надо на родине жить и умереть при любом обороте событий, а я, по-лагерному: нехай умирает, кто дурней»[247].

Если бы эти слова Александра Исаевича передал кто-нибудь из его противников, их можно было бы поставить под сомнение как клевету. Если бы эти слова нашли отражение в воспоминаниях его нейтральных современников, можно было бы усомниться в их точности. Но приведённые слова содержатся в воспоминаниях самого А.И. Солженицына, переизданных трижды.

«Нехай умирает, кто дурней” — это значит, по мнению нашего праведника, ради идеи на костёр идут только дураки. И это говорил человек, призывающий к самопожертвованию? Достаточно одной этой фразы, чтобы понять истинную цену его призывов.

Вот его настоящее лицо: “нехай умирает, кто дурней”.

Значит, всё, что говорилось им о готовности к самопожертвованию, — это ложь.

Приводя слова А.И. Солженицына из «Телёнка» «мои навыки каторжанские, лагерные», В.Я. Лакшин писал: «Эти навыки, объясняет его книга, суть: если чувствуешь опасность — опережать удар, никого не жалеть, легко лгать и выворачиваться, раскидывать “чернуху”»[248]. И далее В.Я. Лакшин делал заключение о том, что прошедший лагерную школу автор предстает со страниц своих воспоминаний не в образе безобидного «телка», а в виде «лагерного волка»[249].

Среди поклонников А.И. Солженицына могут найтись те, кто скажет: «Пусть он не был великим писателем, пусть порою он был бестактным и даже жестоким, пусть ему приходилось маневрировать и идти на компромиссы, зато он не побоялся рассказать правду о том обществе, в котором жил».

Ну, что же, давайте посмотрим, что такое солженицынская правда.