«У штаба выбросили меня связанного из машины вниз головой…»

Красноармейцев, захваченных в майских боях, на фронте избивали, но практически не допрашивали. Несмотря на то, что первый пленный оказался в руках японцев 20 мая и был «допрошен» на следующий день, командование «отряда Адзума»[45] и 64-го пехотного полка вечером 26-го мая было абсолютно уверено, что японским частям придется действовать против монголов с русскими офицерами, но не против регулярных частей Красной Армии. Даже ввязавшись в бой, японские командиры полагали, что смогут справиться с любым противником и не слишком интересовались сведениями о нем. Вследствие этого допрос был поверхностен. Захваченный в 4 часа утра 29 мая красноармеец Кайбалеев после возвращения из плена показал: «…один из них по-русски допрашивал – сколько машин ехало, я отвечаю – не знаю, тогда он меня ударил клинком…». После этого Батыра Кайбалеева отправили в Хайлар. Относиться к допросу пленных серьезнее японцы начали только после тяжелых потерь, понесенных в боях 28–29 мая.

Первичным допросом пленных, сначала в Хайларе, а с двадцатых чисел июня и непосредственно на фронте, занимался майор Нюмура Мацуити, начальник подразделения военной разведки, выделенного из состава харбинской японской военной миссии (токуму кикан) и приданного 23-ей пехотной дивизии. Фактически майор Нюмура руководил всей разведкой на номонханском фронте (к середине августа в его подчинении находилось 200 человек) и сфера его ответственности была весьма широка – он отвечал за войсковую и агентурную разведку, радиоразведку и авиаразведку (включая дешифрирование аэрофотоснимков). Свободно владея русским языком, Нюмура лично допрашивал пленных, а по окончании конфликта сопровождал пленных к месту передачи. Он пережил Вторую мировую войну, мемуаров не оставил, но в шестидесятые годы сообщил американскому исследователю Элвину Куксу ряд ценных сведений как о результатах деятельности японской разведки вообще, так и о русских военнопленных. В интервью Нюмура не касался методов допроса, бывших в употреблении в штабе 23-ей пехотной дивизии, но представление о них можно составить из рассказов вернувшихся пленных:

«…У Штаба выбросили меня связанного из машины вниз головой, давали курить, а сами тыкали огнем в рот, всячески издевались, били по рукам прикладом…» (Петр Корягин).

«…водили как собаку, на поводке на допросы, не спускали с поводка, очень резало руки, они смеялись и сильнее рвали руки…» (Павел Рогожников).

«…? штабе завели в палатку стали допрашивать, когда не отвечаю на вопросы самурай заявил «Убить придется», показывая наган и был выведен в кусты с завязанными глазам, где меня вертели, толкали под бока и отвели в выкопанную в берегу землянную палатку. Самурай развязал глаза стал спрашивать две больших тетради, когда я сказал не понимаю, он покривил рот, размахнулся и ударил ими меня по голове. Завязав глаза и увели…» (Андрей Колчанов).

«…? штабе я на их вопросы не отвечал, а они меня били…» (Яков Хомутов).

«…После этого повели в штаб и стали допрашивать. Я им все отвечал не знаю, а они за это били в голову, подводили с завязанными глазами, наставляли на меня штыки, щелкали затворами…» (Дмитрий Чулков).

«…и привели меня к жандарму на допрос, чем начал допрашивать раньше ткнул в руку карандашем…» (Павел Чураев).

«…Когда меня привели в Штаб начали допрашивать, я им отвечал – не знаю, они стали избивать и палкой в глаза швырять и плевать в глаза…» (Иван Горновский).

«…Японцы когда нас взяли в плен, сразу связали всех в кучу очень крепко и повезли к Штабу. У Штаба сильно били и не давали воды, вместо воды сыпали в рот песок и потом прикладом дернет и говорит – «хорошо?»» (Мефодий Шиян).

«…потом подходил толстый офицер и говорит здравствуй, я ничего не сказал, то он развернулся и ударил меня: почему не здороваешься. Потом он ударил сапогом за то, что я не сказал какой я части…» (Николай Юхман).

«…при допросах били рукояткой от нагана и несколько раз кулаками». (Петр Панов).

«…на допросах били как собаку и водили на поводу, издевались…» (Тимофей Вертлюгов).

«…на допросах били так, что искры сыпались из глаз…» (Федор Гриненко).

Рассказывая Элвину Куксу о своей деятельности в номонханских боях, майор Нюмура описал только один допрос раненного в лицо советского младшего командира («ладный унтер-офицер, не хуже любого японца»), захваченного в плен 30 июня: «…рот русского был сильно поврежден и сначала он отказывался отвечать на вопросы. В конце концов, он заговорил, но его трудно было понять…». Пленный сообщил, что он из отряда Быкова 11-й танковой бригады, что в бригаде 80 плавающих танков и две батареи полевой артиллерии с 76-мм пушками (всего 8 штук), что 45-мм противотанковые пушки могут стрелять тремя типами снарядов (бронебойными, мгновенного взрыва и снабженными взрывателями с небольшим замедленным действием), что русские гранаты, похожие на черепаший панцирь, бывают оборонительного и наступательного действия, и что последние впервые применены на Халхин-Голе… В результате допроса пленного и изучения документов захваченных у его убитого командира лейтенанта Александра Мигутина, Нюмура получил «первые точные данные об 11-й танковой бригаде».[46] Младший командир, допрошенный майором Нюмура, в реальности принадлежал взводу противотанковой артиллерии 3-го батальона 149-го мотострелкового полка. Изучение списков потерь этой части позволяет предположить, что этим человеком мог быть младший комвзвод Иван Бутенко, «погибший в бою 30 июня и похороненый в братской могиле в районе боя». Вероятно он был убит или умер во время допроса. В 11-й танковой бригаде не было ни одного плавающего танка, зато имелось 207 неплавающих (193 БТ-5, 4 артиллерийских БТ-7А и 10 огнеметных ХТ-26)… В распоряжении «отчаянно нуждавшегося в информации» майора Нюмура к этому времени уже имелось минимум четверо пленных, захваченных в майских боях, в том числе трое – из «отряда Быкова» 11-й танковой бригады (175-го отдельного моторизованного стрелково-пулеметного батальона). По-видимому старшина Хаим Дроб, захваченный в плен 20 мая и красноармейцы Степан Степура, Федор Гриненко и Батыр Кайбалеев, взятые 28 мая, тоже рассказали японской разведке не много.

В течение очень короткого периода (первая половина июля 1939 года) японцы практиковали вербовку пленных в качестве шпионов и диверсантов. По-видимому эта деятельность также осуществлялась под руководством майора Нюмура. За отсутствием японских данных эффективность ее оценить трудно, но оснований для предположения, что действия разведчиков и диверсантов из пленных были успешны не имеется. Первым таким «шпионом» был красноармеец 149-го мотострелкового полка Хутаков, бурят, попавший в плен 3 июля. 8 июля он был переброшен через линию фронта, а 10 июля задержан в ближнем тылу с забинтованной здоровой ногой. Следующим стал красноармеец 149-го мотострелкового полка Дмитрий Бондаренко,[47] попавший в плен 11 июля. В ночь на 16 июля он перешел через линию фронта и возвратился в свою часть, где был немедленно арестован уполномоченным Особого Отдела. Согласно материалам следствия, на допросе Бондаренко заявил, что получил от японцев явку к начальнику штаба полка майору Садчикову, который должен его снабжать секретными сведениями. Теперь уже невозможно достоверно установить, действительно ли красноармеец Бондаренко обвинил начальника штаба в шпионаже, или его показания были творчески переосмыслены особистом, но майору Садчикову пришлось нелегко. Надо отдать должное 90-му Военному Трибуналу, который счел обвинение в шпионской деятельности недоказанным; майора признали виновным лишь в утрате секретных документов (проекта схемы радиосвязи полка, таблицы позывных, таблицы волн и ключей к шифровальной таблице ПТ-35) и приговорили к двум годам условно по статье 193-17.[48] Красноармейцы Хутаков и Бондаренко в октябре 1939 года были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны.[49]

Третьим «агентом» Нюмуры стал красноармеец 603-го стрелкового полка Максим Пехтышев. Взятый в плен в неразберихе боя 13 июля, он немедленно согласился взорвать понтонный мост через Халхин-Гол, получил от японцев «адскую машину», удостоверение и пропуск через линию фронта. В ночь с 15 на 16 июля перешел линию фронта и утром явился в ближайшую часть (241-й автобронебатальон 9-й МББр) где, по собственной инициативе, рассказал о своем нахождении в плену и полученном задании. На следующий день Пехтышев был арестован военным прокурором 57-го особого корпуса военюристом 1 ранга О.Д. Хуторяном и приговорен 90-м Военным Трибуналом к высшей мере наказания по статье 193-22, с заменой расстрела шестью годами ИТЛ.[50] Анализ выявленной в ЦАМО «анкеты по розыску военнослужащих, пропавших без вести в период Отечественной войны», заполненной в 1949 году женой Максима Пехтышева Ефросиньей Дмитриевной, позволяет заключить, что после осуждения он был направлен в Буреинский ИТЛ (т. н. Бурлаг). Письменная связь с Максимом Пехтышевым прекратилась в июне 1941 года, а в 1949 году он был учтен как «пропавший без вести на фронте Отечественной войны в декабре 1941-го».[51]

Тем не менее, есть основания предполагать, что по крайней мере один случай использования пленного для разведывательной деятельности мог быть успешен. Согласно материалам следствия в отношении возвратившихся пленных, красноармеец Тимофей Бакшеев, сдавшийся 10 июля в составе группы капитана Казакова, находился на особом положении. К попаданию в плен он отнесся с энтузиазмом, рассказывал другим пленным о своих родственниках в Маньчжурии и предполагал остаться здесь на постоянное жительство. Он не был отправлен с остальными пленными из Хайлара в Харбин, и оставался в Хайларе еще 12 или 13 дней. В течение этого периода его два раза возили в прифронтовую полосу. Позже, в Хайларе, Бакшеев пользовался некоторой свободой – продолжал разыскивать дядю, его «переодевали в гражданское платье и возили к белогвардейцам, где его угощали, возили по ресторанам и магазинам». В итоге следствию так и не удалось найти доказательства его переброски через линию фронта. В отсутствие японских документов этот вопрос остается открытым.

По-видимому, убедившись, что посланные через линию фронта агенты не возвращаются, майор Нюмура прекратил попытки вербовки пленных для разведывательной и диверсионной деятельности. В дальнейшем агентурная разведка выполнялась китайцами, а диверсии в прифронтовой полосе – русскими военнослужащими отряда полковника Асано Макото {Асано бутаи). Эта часть, непосредственно входившая в состав Квантунской армии, была сформирована в апреле 1938 года, преимущественно из казаков Трехречья, для разведки в прифронтовой полосе и диверсий на Транссибирской железной дороге на случай начала советско-японской войны. 5-й эскадрон отряда Асано численностью около 250 человек принимал участие в боевых действиях начиная с июля. Эскадроном командовал забайкальский казак капитан В.В. Тырсин, с 1932 года служивший в японской жандармерии. Для обмундирования диверсантов японцы отбирали военную форму и снаряжение у пленных, иногда заменяя ее на гражданскую одежду. Наиболее ранний случай изъятия формы фиксируется 4 или 5 июля на фронте, но иногда форма изымалась уже в Харбине. На кадрах кинохроники, снятой во время обмена пленными видно, что часть их стоит в строю в нательных рубахах, гражданских пиджаках или «марлевых кофтах».

Сведения о практических результатах деятельности японских диверсантов крайне скудны. Так, например, известно о проникновении 8-10 августа в тыл 8-й кавалерийской дивизии МИРА группы «белогвардейских бандитов», действовавших под видом советских инструкторов. В ночь с 8 на 9 августа диверсионная группа напала на спящий полевой караул 22-го кавалерийского полка, при этом был убит один монгольский солдат, и еще один ранен. Ночью 10 августа они взорвали в расположении несколько гранат, вследствие чего был ранен один цирик, убито и ранено несколько коней, а инструкторам в ночное время было предписано ходить по расположению части только в сопровождении «монгольских товарищей».[52] На фоне постоянных призывов командования и политических органов к повышению бдительности распространяющиеся в тылах слухи о вездесущих диверсантах принимали невообразимые формы. Так, красноармеец 6-й танковой бригады Саенко через несколько дней после упомянутого выше эпизода уже рассказывал товарищам, что «9-го августа ночью японцы разбили 30 наших танков и уничтожили целый батальон пехоты. Сейчас ездят целые эшелоны и возят раненых красноармейцев».[53] В реальности, однако, деятельность «асановцев» фиксировалась частями РККА только в виде донесений в вышестоящие штабы о том, что из неприятельских окопов слышен русский мат.

В распоряжении штаба 23-ей пехотной дивизии пленные, как правило, находились недолго – обычно 2–3 дня, редко дольше. После этого их отправляли в Хайлар, чаще с попутным грузовиком, реже специально организованным транспортом. Пленные перевозились связанными, если их было несколько – то связанными и между собой. В пути запрещалось разговаривать, а на въезде в город им завязывали глаза. Обращение конвоя было жестким:

«…Когда нас повезли на Хайлар, то всех связали, за шеи и ноги спутали очень крепко» (Мефодий Шиян).

«…когда увезли с фронта в тыл связывали руки и привязывали друг к другу» (Егор Валов).

«…посадили в машину и везли в тыл, ширяли ногами» (Тимофей Воронин).

«…Во время движения меня бросало от борта к борту и охраняющие меня самураи каждый раз пинками ног подправляли меня и шипя нечеловеческим голосом» (Андрей Колчанов).