Следствие

Со времен советско-польской войны сколько-нибудь значительное число военнослужащих РККА в неприятельский плен не попадало. Обмены пленных советских военных специалистов и экипажей транспортных судов, имевшие место во время гражданской войны в Испании, были единичными и обращение с бывшими пленными в каждом случае был сугубо индивидуальным. Никаких правил и инструкций, определявших порядок обращения с возвратившимися военнопленными, по-видимому, не имелось и вообще неясно было кто должен ими заниматься – военное командование или НКВД, однако ни у тех, ни у других соответствующего опыта не было. Проблема решалась, по-видимому, на уровне ЦК ВКП(б), однако никаких подробностей о дате и обстоятельствах принятия этого решения не известно.

Председатель «комиссии по опросу пленных» военный комиссар ВВС 1-й Армейской группы полковой комиссар В.К. Цебенко, снимок предположительно сделан в сентябре 1939 года в Чите

События на Западе (и, в первую очередь, начавшийся 17-го сентября польский поход), оттянули принятие решения почти на месяц. Вероятно, оно было принято около 10–15 октября – определение дальнейшей судьбы вернувшихся из плена было поручено политическим органам РККА, причем состав комиссии, нейтрально названной «комиссией по опросу пленных» определял лично начальник Политуправления РККА армейский комиссар 2-го ранга Л.З. Мехлис. В состав комиссии вошли военный комиссар ВВС 1-й Армейской группы полковой комиссар В.К. Цебенко, начальник Особого Отдела 1-й армейской группы капитан госбезопасности А.А.

Панин и начальник Особого Отдела Заб-ВО майор госбезопасности И.Е. Клименко. При этом председателем комиссии по опросу пленных был назначен В.К. Цебенко, отчитывавшийся перед военным комиссаром Фронтовой Группы корпусным комиссаром Н.И. Бирюковым, кандидатом в члены ЦК ВКП(б). Таким образом, особисты были отодвинуты на вторые роли.

Выявленные документы не позволяют однозначно восстановить порядок ведения следствия, а также и обстоятельства перемещений бывших военнопленных.

На основании фрагментарных, зачастую косвенных, данных можно заключить, тяжелораненые сразу после опроса и установления личностей были отправлены самолетом в читинский госпиталь. Остальных задержали в Тамцак-Булаке на одну или две недели, а затем перевезли в Читу, где разместили под охраной в казармах, ставших, таким образом, первым проверочно-фильтрационным лагерем. Юридически бывшие военнопленные не считались арестованными, однако свобода их передвижения, безусловно, была ограничена.

16 октября все бывшие пленные написали объяснительные записки о своем пребывании в плену. Представляется логичным предположить, что объяснительные были затребованы в день начала следствия, после чего комиссия смогла приступить к собственно опросу – фактически следствию – начавшемуся на следующий день.

Круг вопросов, интересовавших комиссию, был вполне предсказуем. В первую очередь следствие интересовалось обстоятельствами попадания в плен – мог ли оказать сопротивление при пленении и оказал ли таковое, а если не оказал – то по какой причине, попал ли в плен один или в составе группы, имел ли при себе японские листовки.

Вторая группа вопросов касалась поведения в плену – не разглашал ли военную тайну (в том числе фамилии командира и комиссара части, сведения о ее номере, наименовании, численности и вооружении, характеристики вооружения; впоследствии разглашение военной тайны было в той или иной степени инкриминировано более чем половине возвратившихся), с какими документами попал в плен, что сообщил японцам о себе, какие вопросы задавались японцами в ходе допросов, предлагали ли сотрудничество, предлагали ли остаться в Маньчжурии.

Третьей группой были вопросы о поведении в плену других лиц – что рассказывали об обстоятельствах попадания в плен, не сотрудничали ли с японцами (в том числе с охраной), не были ли замечены в антисоветских высказываниях, не давали ли согласия остаться в Маньчжурии. Следствие прекрасно понимало, что других источников информации у него нет и не будет – любой вернувшийся из плена постарается представить свое поведение в максимально выгодном для себя свете. Поэтому особисты, выясняя поведение красноармейцев и командиров в плену, стремились получить на них компрометирующие материалы от бывших сокамерников. Такие показания дали Егор Валов и Федор Лукашек, однако большинство военнопленных против своих товарищей, по-видимому, не свидетельствовали – по крайней мере, такие случаи не упоминаются в известных документах.

За отсутствием доступа к документам следствия, мы не знаем, задавался ли бывшим военнопленным вопрос «что больше всего поразило вас во время пребывания в Маньчжурии?». Скорее всего не задавался. Однако многие красноармейцы в своих объяснительных сами написали о наиболее поразивших их вещах. Предметов было два: положение японского солдата и жизнь местного населения:

«…Своих солдат тоже бьют, и сами их солдаты стирают и варят, сами рабочими работают с полночи до полночи за 90 копеек. Жизнь рабочих хуже некуда быть…» (Петр Акимов).

«…Но они и своих солдат кормят очень плохо. Хлеба не дают, варят картошку и трут редьку и разную чепуху. И издеваются над солдатами, бьют их, обмундирование старое, солдатам с нами не давали разговаривать…» (Тимофей Вертлюгов).

«…Я видел как они били своего солдата целым отделением, так они издеваются над мончжурами и у них солдаты для себя приготавливают пищу и стирают сами и между собой дерутся ихние солдаты, а также и офицеры…» (Петр Корягин).

«…также и своих бойцов японцы бьют за малое преступление…» (Влас Азанов).

«…Так и своих солдат они держат, тоже бьют. Солдаты, которые охраняли нас, совершенно не спали ни днем ни ночью, и стирают сами они для себя, и пищу готовят сами, и сами часовые…» (Павел Рогожников).

«…и еще видел, как они били своего солдата, за то что он уснул на посту, охраняя нас. Жандармы завели его в помещение и били…» (Григорий Топилин).

«…Солдат бьют беспощадно, белье стирают сами солдаты…» (Павел Чураев).

«…Где находятся солдаты, там у них очень грязно, живут очень плохо…» (Григорий Топилин).

«…Солдаты обмундирование носят старое, рваное, кормят одним рисом. Нам давали мяса один килограмм на 90 человек, хлеба грамм 300 серого, капуста да вода, а их солдаты кидаются до этого несчастного супа, как волк до махана. Товарищи, разве у нас пойдет красноармеец отбирать каплю супа или хлеба? У пленного? Никогда…» (Николай Шатов).

Что касается жизни местного населения, то больше всего красноармейцев удивили рикши, воспринятые ими как крайняя степень унижения человека – большая чем их собственные злоключения в хайларских «собачьих ящиках»:

«…Приехали в Харбин, смотрим, ездят на людях на манчжурах, издеваются над ними…» (Павел Рогожников).

«…Жители живут плохо, на тележках возят пузатых самураев, или работают у помещика и у фабриканта за гроши, одежда грязная, оборваны, работают от темна до темна…» (Тимофей Вертлюгов).

«…? Харбине видел, как китайцы возят на двуколке самураев и видел очень много нищих, видел как работают маленькие ребятишки…» (Григорий Топилин).

«…Рабочий класс у них работает с темного до темного – рикши китайцы возят толстопузого японца…» (Николай Шатов).

В некоторых случаях собственные наблюдения, сознательно либо случайно, смешивались с материалом, полученным на довоенных политинформациях. Так, например, Павел Рогожников вряд ли мог иметь основой собственные наблюдения для утверждения, что «…допустим, японец за день получает рубль, то манчжур – 40–50 коп.» Однако и здесь увиденные на улицах Харбина рикши оставались главным символом угнетения.

«…ничего нет, ни муки, ни соли, всегда всего не хватает, народ возят на себе «рикши» и весь народ живет голодный и холодный и вся их военщина недовольна…» (Павел Чураев).

«…Для меня сейчас жизнь и быт империалистических держав ясны как зеркало, что может быть хуже, чем ездить на людях, на этих рикшах. Это можно видеть там, где свирепствует фашизм, где труд человека ценится копейкой, за которую рабочие работают 18 часов в сутки, чтобы заработать на кусок хлеба, где человек забит в невежестве…» (Хаим Дроб).

Не позднее 22 октября следствие было закончено и комиссия представила результаты своей работы корпусному комиссару Бирюкову, который должен был принять решение о дальнейших действиях в отношении бывших военнопленных – отдаче под суд, увольнении из РККА или возвращении в свою часть. Авторство окончательной редакции этого документа установить не удалось, предположительно он был написан полковым комиссаром Цебенко.

Председатель комисии Цебенко оформил отчет как окончательный документ, за подписью Бирюкова и своей, предполагая, по-видимому, что военный комиссар Фронтовой Группы утвердит этот документ без изменений. Бирюков, однако, подписывать отчет отказался, затребовал документы, подтверждающие выводы комиссии и, сделав ряд пометок, отдал отчет на доработку одному из своих подчиненных. Последний подверг результаты следствия обширной и, несколько неожиданной для реалий второй половины 30-х годов, правке.

Общий тон этой правки заключался в смягчении формулировок и замене эмоциональных формулировок на нейтральные. Заключение комиссии было в значительной степени деполитизировано, из него решительно вычеркивались обвинения в «контрреволюционной агитации», «клевете на советскую власть», «написании контрреволюционных листовок» и заменяя «измену Родине» на «нарушение военной присяги». Выражение «сдался в плен» в большинстве случаев было заменено на «взят в плен», заключения дополнены смягчающими обстоятельствами. Полагая, что большая часть сведений, полученных от пленных, была из них выбита японцами, оставшийся неизвестным подчиненный Бирюкова вычеркнул обвинения в «разглашении военной тайны» и «даче подписи на чистом листе бумаги». Справедливости ради следует отметить, что в некоторых случаях обвинения в «клевете на партию и советскую власть» он сохранял, а иногда (дела старшины Дроба, красноармейца Лигостаева) – и дополнял формулировки обвинения отягчающими обстоятельствами, не требуя, однако, применения к обвиняемым «политической» статьи. Судя по характеру правки, при ревизии отчета комиссии сотрудник политотдела фронтовой группы подошел к делу ответственно, и не только просмотрел документы, но и побеседовал по крайней мере с частью бывших военнопленных. Затем документ был возвращен на подпись. Новый окончательный текст был еще раз подвергнут правке, на этот раз лично военным комиссаром Фронтовой Группы. Из списка отдаваемых под суд корпусной комиссар Бирюков вычеркнул троих красноармейцев (Тимофея Воронина, Дементия Каракулова и Афанасия Мигунова), а для двоих командиров (майора Владимира Стрекалова и старшего военфельдшера Федора Гладких) отдачу под суд заменил увольнением из армии.

Из числа военнопленных, переданных при обмене 27 сентября 1939 года комиссией по опросу военнопленных было предложено:[110]

Решением военного комиссара Фронтовой Группы корпусного комиссара Бирюкова было утверждено:

23 октября с докладом о результатах работы комиссии по опросу пленных ознакомился командующий Фронтовой Группой Г.М. Штерн. Документы не сохранили никаких следов вмешательства Штерна в процесс следствия и принятия решения по дальнейшей судьбе возвратившихся, однако можно предположить, что Штерн и Бирюков этот документ обсуждали. Решение было либо принято совместно, либо командующий Фронтовой Группой просто согласился с предложением своего комиссара – но, так или иначе, шифрованная телеграмма № 0111 в адрес Наркома Обороны ушла за двумя подписями – Штерна и Бирюкова.[111]

Командующий Фронтовой Группой командарм 2-го ранга Г.М. Штерн (справа) и комиссар Фронтовой Группы корпусной комиссар Н.И. Бирюков (слева), Халхин-Гол, август 1939 г.

Москва отреагировала без проволочек. 24 октября начальник Политуправления шифротелеграммой № 1251/ш утвердил решение Бирюкова, в тот же день начальник управления командно-начальствующего состава НКО армейский комиссар 1-го ранга Е.А. Щаденко телеграммой № 408/ш сообщил командованию Фронтовой группы что приказом НКО № 04520 от 24 октября 1939 г. майор Владимир Стрекалов, лейтенант Андрей Филиппов, младший лейтенант Павел Катаев и военфельдшер Федор Гладких уволены из рядов РККА, а старший лейтенант Николай Максимов, лейтенанты Павел Красночуб и Максим Кулак переведены во внутренние округа.[112]

По косвенным данным можно предположить, что бывшие военнопленные узнали о решении своей судьбы 25 октября. Именно в этот день двое из них – танкисты Федор Лукашек и Дмитрий Чулков – написали заявления в командование ЗабВО с просьбами отправить их на фронт в Китай. Заявления эти были подтииты к делу.[113] Одновременно из истории загадочным образом выпал красноармеец Иван Сударушкин. Следствие считало необходимым отдать его под суд, однако ни в приговорах Военного Трибунала ЗабВО, ни в списке осужденных, подготовленном политотделом 1-й армейской группы его имени нет….

На основании результатов следствия 26 октября 1939 года 37 бывших военнопленных были арестованы и заключены в читинскую тюрьму. На следующий день, 27 октября был арестован 38-й, младший комвзвод Дмитрий Чулков, которого ни следствие, ни корпусной комиссар Бирюков отдавать под суд не предполагали.