22 После Сталина

Не прошло и трех недель после смерти Сталина, как Берия, министр внутренних дел, стал главным в коллективном руководстве СССР. Партийные вожди и армейские генералы встревожились. Берия, в отличие от Сталина, был для них сначала грузином, а потом уж советским гражданином; кроме того, в нем видели всезнающего беспощадного интригана, способного подкопаться под любого, не говоря уже о том, что его ненавидели за посягательства на жен и дочерей. Красноармейцы не могли простить Берии убийство маршала Блюхера. Берия обрек себя на смерть, посвятив свои сто суток у власти невероятной программе коренных реформ, противоречивших всему, за что он раньше боролся, и подрывавших основы советской власти. Сфабрикованные Сталиным дела кремлевских врачей и евреев-«националистов» были моментально пересмотрены, и уцелевшие жертвы — освобождены. Сотни тысяч заключенных, кроме политических, были выпущены из ГУЛага; национальным республикам разрешили пользоваться своим языком как государственным; кровожадного венгерского вождя Матьяша Ракоши заставили делиться властью с либеральным бериевским агентом «Володей», Имре Нодем[343]. Берия предложил переговоры с Югославией, воссоединение Германии, окончание корейской войны путем мирного договора; организовал московское первомайское торжество без портретов членов правительства.

Когда в июне 1953 года соратники с помощью маршала Жукова схватили Берию, подвергли шестимесячному допросу (хотя не исключено и то, что его расстреляли сразу и протоколы допросов были сфабрикованы), а затем в декабре расстреляли вместе с самыми близкими сотрудниками МГБ и МВД, его обвиняли не в массовых убийствах (в чем были не меньше виновны и его враги — Хрущев, Молотов и Маленков), а в излишнем либерализме — с апреля по июнь 1953 года в СССР не было сфабрикованных дел, казней, пыток (кроме советского посла в Северной Корее), санкционированных государством убийств врагов, внутренних и внешних, — который считали губительным для безопасности СССР[344].

Когда Берия пришел к власти, вся Грузия почувствовала облегчение. Мингрелов освободили, переселенцев вернули на родину: жертвам заплатили компенсацию и дали работу. Как только посадили Рухадзе, его помощник Нодар Кочлашвили возглавил уже бездеятельное Министерство госбезопасности. Акаки Мгеладзе, ставленник Сталина и Рухадзе, покаялся: «Я не знал ни насчет наручников, ни насчет карцеров» ответил он, когда его допрашивали об 11000 человек, выселенных им в 1951 году: Берия милосердно назначил Мгеладзе лесничим и заменил его только что освобожденным мингрелом, Алешей Мирцхулавой. Авксенти Рапаву тоже освободили, но понизили в статусе, назначив министром госконтроля. Уже весной 1953 года партийные вожди и секретари райкомов в Тбилиси, Сухуме, Кутаиси и Батуми являлись ставленниками Берии, который либо вернул на место старых назначенцев, например Валериана Бакрадзе, председателя Совета министров, либо выдвинул людей из рядовых чекистов и партийцев. Отменив деление на провинции, Берия воссоединил Грузию; в Абхазии он назначил первым секретарем не абхаза, а мингрела Григола Карчаву. Вся бериевская революция свершилась без ареста и казни тех, кого назначили Сталин с Рухадзе.

В июне весна 1953 года внезапно кончилась. Никита Хрущев, свергнув Берию, с помощью Красной армии в Москве восстановил полную власть над республиканскими, особенно грузинской, партиями и министерствами госбезопасности. В сентябре Хрущев назначил товарища по армии генерала Василия Мжаванадзе первым секретарем ЦК КП Грузии, а председателем грузинского КГБ — другого генерала, сына кузнеца Алекси Инаури. Мжаванадзе, рано осиротев, провел детство в семье одесского извозчика, высшее образование получил в Ленинграде, где женился на украинской студентке Виктории Терешкевич, и владел русским лучше, чем грузинским. Грузинам он показался «главноуправляющим» девятнадцатого века. Его скоро обозвали «Кваркварэ» в честь антигероя-жулика из комедии Поликарпэ Какабадзе, а Викторию — «королевой Викторией» за хищность и повелительный тон. Железная рука Мжаванадзе еще двадцать лет будет висеть над Грузией, а Алекси Инаури, смолоду конный фанатик, проведший всю войну с 15-м конным полком в Иране, где поддерживал связи с британскими офицерами, тридцать четыре года будет наводить страх на народ. В Аджарии и Абхазии были назначены на соответствующие посты люди того же закала.

Хрущевский переворот отличался от бериевского тем, что Хрущев начал с того, что созвал съезд партии, чтобы возбудить истерическую ненависть к своему предшественнику, и затем через прокуратуру провел ряд казней в Москве, Ленинграде и Тбилиси. Жертвы, хотя и заслуживали расстрела, были выбраны безо всякой справедливости. Столько же тысяч невинных погибли благодаря росчерку пера Хрущева, Молотова, Маленкова и Микояна, но возмездие коснулось только подопечных Берии и Абакумова. 23 декабря 1953 года вместе с Берией были расстреляны Владимир Деканозов, Серго Гоглидзе, Богдан Кобулов, Всеволод Меркулов, Павел Мешик и Лев Влодзимирский. В Тбилиси бериевцы томились в ожидании расстрела до сентября 1955 года: безграмотного князя Шалву Церетели, заведовавшего тайными убийствами, или Авксенти Рапаву вряд ли кто оплакивал. Бериевцы-разведчики же, например Петрэ Шария и Чичико Папулия (глава абхазского НКВД), сидели в относительной роскоши Владимирской тюрьмы, где тюремщики обращались к ним на «вы»[345]. Водители, сводники и личные палачи Берии, например Сардон Надарая и Рафаэль Саркисян, очутились в тюрьмах куда более страшных. Михеил Гвишиани спасся, женив сына на дочери А.Н. Косыгина, а Лавренти Цанава сначала торговался, предложив открыть Ворошилову одному ему известное местонахождение нефти и угля под Кутаиси, и затем в октябре 1955 года покончил с собой. Агента Берии, резидента КГБ в Сирии и Ираке, отправили на смерть в психиатрическую лечебницу. Последней бериевской жертвой хрущевской мести оказался мятежный премьер-министр Венгрии Имре Нодь, бывший агент «Володя», повешенный в июне 1958 года.

Расстрел Берии взволновал многих грузин: даже до официального объявления чекисты сослали пятнадцать его родственников на Урал, в Казахстан и Сибирь, чтобы не пытались будить в Грузии сочувствия. 25 августа 1953 года Алеша Мирцхулава пожаловался Хрущеву: «его близкие родственники занимаются невыдержанными, злостного характера разговорами, являются источниками распространения разных провокационных слухов. Мать Берии — Марта, глубоко верующая женщина, посещает церкви и молится за своего сына — врага народа. После разоблачения Берии участились подозрительные встречи родственников на ее квартире»[346]. На заседаниях грузинской компартии, в отличие от всесоюзной, тех, кто разоблачал Берию, часто перебивали: «Вы бывший арестованный? Сейчас арестованные выступают и говорят что хотят»[347]. Сотни агитаторов партии и КГБ торопливо провели «беседы» по всей Грузии: их научили, как отвечать на двадцать три «щепетильных вопроса», например: связаны ли бериевские преступления с событиями 1937 года, обвинят ли Берию в участии в смерти Вождя?[348] Улицы и колхоз имени Берии переименовали в честь Маленкова. Тысячи изданий, прославлявших или просто упоминавших Берию, были превращены в макулатуру или исправлены с помощью чернил и ножниц. Составили список всех поэтов, посвящавших Берии стихотворения[349]. Подписчики Большой советской энциклопедии получили инструкции, как изъять лезвием страницу о Берии и вклеить очень подробную статью о Беринговом проливе.

В 1954 году аннулировали решение Берии перевести абхазский и южноосетинские языки на грузинский алфавит. В Южной Осетии в приступе грузинского шовинизма прекратили преподавание на осетинском языке. Осетины на юге теперь писали по-осетински так же, как на севере, а абхазов обеременили такой произвольной и сложной кириллицей, что по-абхазски фактически почти перестали писать, кроме как в официальных целях. Что касается настоящих преступлений Берии, их старались замалчивать: в декабре 1954 года прокуратура попыталась пересмотреть решения XIII конференции Абхазской организации КП(б) Грузии января 1932 года, когда абхазы громко критиковали грузин за присвоение абхазской собственности, а грузины обвиняли абхазов в троцкизме. Оказалось, что стенограммы либо стерты, либо утеряны. Реабилитация репрессированных интеллигентов, например Тициана Табидзе и Михеила Джавахишвили, позволила издательствам цитировать и даже публиковать их, но даты и причины смерти оставались государственной тайной. Однако одного интеллигента, Константинэ Гамсахурдия, все-таки попытались осудить. С августа 1953 года по июнь 1956 КГБ и прокуратура готовили обвинение против Гамсахурдия как друга Берии, служащего меньшевистского правительства, фашиста, ставленника нацистов в случае завоевания ими Грузии[350]. Даже при Берии возник вопрос об измене, но в конце концов партия, решив, что преследование лучшего из живых грузинских прозаиков только повредит престижу грузинской культуры, ограничилась постоянным надзором за его семьей.

Переименовав МГБ в КГБ, Хрущев невольно подверг грузинских чекистов издевательствам, так как акроним КГБ переводится по-грузински СУКИ. Алекси Инаури и его помощник Нодар Маисурадзе сначала сосредоточили внимание «СУК» на эмигрантах. Уже умерли Ноэ Жордания (в 1953 г.) и Эвгени Гегечкори (1954 г.), но остался в живых и в розыске грузинский «фюрер» генерал Маглакелидзе, которого Рапава поймать не смог. Несмотря на недавно опубликованные воспоминания, отношения генерала с советской властью остаются таинственными: в 1945 году он встретился с Берией в Германии и даже обещал предпринять поиск особой краски для него; потом жил с семьей в Пакистане, но вернулся в Германию, чтобы стать советником Аденауэра. 31 августа 1954 года Маглакелидзе остановился в берлинской гостинице вблизи от советского сектора: его «схватили» сотрудники КГБ, уже отправившие его семью из Лейпцига в Москву и Тбилиси. Неизвестно, насколько Маглакелидзе, сотрудничавший с нацистами и до этого лично арестовавший советского посла в Грузии, удивился тому, что его в Тбилиси представили счастливым репатриантом (хотя над ним всю остальную жизнь надзирал КГБ, конфисковавший продиктованные им воспоминания)[351]. Самого видного из оставшихся эмигрантов, Григола Робакидзе, посетил агент КГБ Гиви Джорбенадзе, но не смог выманить его в Тбилиси из уютного швейцарского дома; молодые эмигранты в Париже остались равнодушными к соблазнительной грузинской балерине, работающей на КГБ.

С 1953 года Грузия, как и весь Советский Союз, постепенно оправлялась от крайней нищеты: крестьянам разрешили кормить свои семьи и продавать на рынке овощи и фрукты; были сняты запреты на передвижение, чтобы собрать рабочие силы на такие проекты, как тбилисское метро. Высшее образование развивалось, но московская оттепель 1954 года слабо отражалась на Грузии, где журналы и издательства томились под строгим партийным контролем, в отличие от России, предоставившей Союзу писателей некоторую степень автономии. В правительстве Мжаванадзе грузин больше всего волновала коварная русификация: на новых заводах кадры были русскими, на турецкой границе, укрепленной на случай агрессии со стороны НАТО, служили большей частью русские отделения, презрительно третировавшие товарищей-кавказцев; везде, особенно в Абхазии и в Южной Осетии, распространялись кириллица и русский язык. Видно было, что Мжаванадзе и Инаури подчинялись прямо Москве и не смели или не хотели брать инициативу в свои руки. Народное возмущение вспыхнуло на футбольном матче: 4 апреля 1954 года, когда тбилисское «Динамо» играло против московского «Спартака», антирусскую демонстрацию подавили огнестрельным оружием, унеся двадцать жизней.

«Секретный доклад» Н.С. Хрущева 25 февраля 1956 года на XX съезде КПСС был прочитан почти во всех военных частях, партийных комитетах и колхозах. Вместо тайны получилась взрывчатка. Русские считали, что Хрущев разоблачил убийства и ложь 30-х годов, оправдав себя и своих коллег, обвинив Сталина и тех, кто потворствовал террору, — мертвых или уже не в чести. Грузинам же казалось, что речь была несправедливо нацелена на Лаврентия Берию и на Грузию, как будто только они отвечали за все мучения СССР. Какой исковерканной и наивной ни кажется реакция, грузинские студенты и школьники не могли иначе реагировать на «тайную» речь: все их воспитание было направлено на то, чтобы они научились равно обоготворять и Сталина, и Грузию. Разоблачения в Москве наравне с русификацией принимались как колониальное давление. 5 марта 1956 года, в третью годовщину смерти Сталина, студенты начали класть цветы у его памятника (который уже наметили на слом); на набережной Куры толпа зевак вдруг превратилась в демонстрацию, длившуюся почти пять суток и втянувшую чуть не десять тысяч граждан, и не только тбилисцев. В город въехали кагэбисты и красноармейцы. Вечером 9 марта одна группа попыталась захватить главный телеграф и радиостанцию, чтобы известить весь мир о том, что случилось. Солдаты под командованием генерала Гладкова пулеметами скосили более двадцати демонстрантов, но неусмиренные студенты грозили взять Дом правительства штурмом, начали осквернять портреты таких вождей, как Микоян, и требовать восстановления независимости, даже венчания Вячеслава Молотова на престол. Москва, уже тридцать лет не видавшая такого мятежа, готовила на бакинском и ростовском аэродромах самолеты, чтобы бомбить Тбилиси. Всю ночь напролет солдаты патрулировали улицы, стреляя в подозрительную молодежь, разгоняя толпы на набережной и на главных площадях. Студенты наносили контрудары, набрасываясь на армейских офицеров; одна группа похитила ГАЗ-69 и с тремя кровавыми знаменами в руках поехала в Гори, откуда в ответ приехали в Тбилиси три автобуса с демонстрантами[352]. И в других городах собирались около памятника Сталину: 2000 в Сухуме, 2500 в Кутаиси, 1000 в Батуми; но там начальство решило не вмешиваться, пока ситуация сама по себе не уладится. (Потом тбилисские власти объявили абхазскому обкому и сухумскому горкому выговор за «растерянность и благодушие, [что] не сумели быстро мобилизовать трудящихся на отпор распоясавшимся провокаторам и дезорганизаторам»[353].) Генерал-майор Инаури в панике слал в Москву телеграммы; некоторые офицеры, тоже приученные бороться за Сталина, сочувствовали демонстрантам. Мятежники выдвигали различные требования, например реабилитацию Берии, но все настаивали на том, чтобы Москва перестала оскорблять Грузию. Наконец 24 марта Инаури смог уверить Москву, что в Тбилиси все спокойно. Убито было около 150 человек и сотни — тяжело ранены. Во избежание таких беспорядков в дальнейшем 28 марта Инаури вместе с партийной комиссией приказал удалить из Тбилиси «лиц, не занимающихся общественно-полезным трудом»[354]. Впоследствии Мжаванадзе пытался угодить народу: в Гори отстроили сталинский музей, а в Тбилиси начали строить метро.

Беспорядки 1956 года, породившие среди молодежи тайные общества, крестили огнем грузинское диссидентское движение. Сына Константинэ Гамсахурдия, нервного семнадцатилетнего юношу Звиада, арестовали: вместе с другом Мерабом Коставой он воскресил общество Горгаслиани («Люди царя Вахтанга Горгасали»), основанное им же в 1953 году в защиту репутации Берии против клеветы Хрущева. Семь школьников, включая Гамсахурдия и Коставу, расклеивали по городу прокламации, восхваляющие антисоветские мятежи в Познани и в Венгрии. К концу 1956 года всех забрали, но отпустили с условными приговорами после того, как Мжаванадзе предупредил Хрущева, что смерть Гамсахурдия, потрясенного судьбой единственного сына, катастрофично отразится на общественном мнении. В кахетинском городе Сигнаги возникла еще одна студенческая организация, Симеби («Струны»), и в течение двадцати последующих лет несколько обществ срослись в такое широкое движение, что даже Инаури, преследовавший диссидентов всеми средствами — психиатрией, шантажом, взяточничеством, избиением и тюрьмой, — был не в состоянии подавить его: даже внуки главы КГБ были замешаны в диссидентском движении.

После марта 1956 года грузинская компартия ничего и никого замечательного не выдвигала. На VII пленуме в октябре 1957 года единственным докладчиком, встреченным «громовыми аплодисментами», был молодой 1-й секретарь ЦК ЛКСМ Грузинской ССР Эдуард Шеварднадзе, выступавший с докладом о мире[355].

Иногда сумасбродная политика Хрущева будила в Грузии еще больше ненависти. Его кампания, требовавшая, вопреки советам агрономов, чтобы везде вспахивали целину, лишала грузинский скот пастбищ и отвлекала крестьян и технику на проекты, обреченные на провал. Съездив в США, Хрущев приказал, чтобы, как и там, везде сеяли кукурузу: в Кахетии выкорчевали виноградники, а кукуруза погибла. Когда объявили, что к 1960 году надо перегнать США по производству молока и мяса и поэтому удвоить продуктивность, колхозы начали резать скот как можно раньше, таким образом создав дефицит молочных и мясных продуктов. Гигантские заводы — химические в Рустави, электровозные в Тбилиси — привлекли главным образом русских и азербайджанских рабочих, а от загрязнения цементной пылью жить в таких городах, как Зестапони, стало опасным. Излюбленный Хрущевым проект — Ингурскую ГЭС на абхазско-мингрельской границе — начали строить в 1961 году, но тока она не давала до 1987 года: двадцать шесть лет портилась местная экология от заливания цементом и строительства рабочих поселков. Растрачено было огромное количество государственных денег. Борьба с растратой и кражами, начатая Хрущевым, привела к восстановлению смертной казни, которую применяли, часто задним числом, к ворам, спекулянтам и другим мошенникам, так что число расстрелов достигло сталинских уровней — 3000 в год. Дело в том, что расстреливали особенно часто в Закавказье, где, в понимании партии, экономические преступления стали эпидемией. Внешняя политика Хрущева, напрягавшего отношения с США, тоже возмущала грузин: туннель, ведущий к Ботаническому саду, был превращен в убежище, где партийная элита надеялась пережить ядерную войну. Хрущева возненавидели, несмотря на то что уровень жизни заметно поднялся, Москва разрешила в 1958 году чествование грузинской культуры и 1500-летие Тбилиси и что в Грузии появилось поколение благополучных молодых людей с высшим образованием, но без видимого источника дохода. Группу мужчин осудили за попытку взорвать Хрущева бомбой, встроенной в микрофон, когда он приедет в Тбилиси: Мжаванадзе удалось уговорить Хрущева смягчить расстрельный приговор. Но последними каплями были вынос сталинского тела из мавзолея и изъятие купюр с портретом Сталина. В октябре 1964 года с нескрываемой улыбкой генерал Инаури по приказу Политбюро задержал Хрущева в Пицунде и конвоировал в Кремль, где его лишили всех должностей.

С приходом Леонида Брежнева положение в Грузии не улучшилось; уже в 1964 году Хрущев начал уничтожать диссидентов, художников и писателей, но не пулями, а психиатрическим «лечением». Правительство Мжаванадзе продолжало существовать, потворствуя коррупции, и теневая экономика производила и продавала товары, сфабрикованные из ворованного государственного материала. Из-за всеобъемлющего взяточничества многие грузины — доценты, врачи, чиновники, милиционеры — жили почти как при капитализме. Существовал неписаный закон первенства грузин, согласно которому национальные меньшинства могли работать только в некоторых «черных» отраслях: осетины — гаишниками, курды — мусорщиками, армяне — служащими в магазинах, украинцы — контролерами или прислугой.

Несмотря на хорошие отношения Мжаванадзе с Брежневым, доклады и слухи о грузинских коррупции и кумовстве вызывали все больше раздражения в московских официальных кругах. А очевидная свобода и благополучие Грузии, притом что официальный уровень оплаты и цены на сельскохозяйственные продукты были очень низкими, разжигали в Москве зависть. 22 февраля 1972 года, вслед за XXIV съездом КПСС в марте — апреле 1971 года, Центральный комитет Компартии Грузии принял несколько резолюций, первая из которых осудила «вредные традиции и обычаи» — присутствие на религиозных праздниках, роскошные бракосочетания и похороны — и ввела новые гражданские праздники, например Тбилисоба (Тбилисщина), который впервые отметили в 1979 году. Вторая резолюция была направлена против национализма, а третья — против незаконного присвоения государственной собственности. От резолюций было мало прока: Москву стали еще больше недолюбливать, и антисоциалистические злоупотребления участились. К концу 1970-х годов «частный» сектор грузинской экономики производил не треть, а уже половину валового внутреннего продукта.

Летом 1972 года вся Грузия была ошеломлена сменой власти. В июле Эдуарда Шеварднадзе, уже пятнадцать лет восходящую звезду и теперь министра внутренних дел Грузинской ССР, назначили первым секретарем тбилисского горкома партии, а в сентябре — Первым секретарем ЦК КП Грузии. Мжаванадзе с женой уехали с украденными образами и музейными экспонатами в подмосковный особняк, находящийся вблизи особняка Вячеслава Молотова. Все надеялись, что Шеварднадзе, сын верующей матери и зять репрессированного «врага народа», окажется либералом. Стилем поведения Шеварднадзе не походил на своих предшественников, меньше всего в Грузии: он ходил без предупреждения в общественные места, например в фабричные столовые; арестовывал чиновников у всех на глазах; выступал, хотя чаще по-русски, чем по-грузински, экспромтом; пожимал руку ошарашенным иностранцам. Во время голосования на партийном съезде он якобы сорвал с рук делегатов часы «Ролекс», приобретенные взятками или спекуляцией. Но у Шеварднадзе была и менее лицеприятная сторона: своих подручных он инструктировал «бить своих, чтобы другие боялись»[356].

И партию, и общество волновал разгул преступности: июльский доклад 1973 года сообщает о двадцати девяти убийствах и двадцати семи изнасилованиях за три месяца[357]. Шеварднадзе объявил войну взяточничеству: Петрэ Гелбахиани, ректор медицинского института, будто бы брал с каждого поступающего 50000 рублей: его, вероятно, виновного только в кумовстве, приговорили к расстрелу, замененному пятнадцатилетним сроком. (Через двадцать один год Шеварднадзе приговорит к расстрелу внука ректора, также Петрэ Гелбахиани, попытавшегося взорвать боевика Джабу Иоселиани.) Кахетинских виноделов отдали под суд за то, что они добавляли в вино слишком много сахара, хотя другого способа выполнить приказы Шеварднадзе увеличить производство не было. Несмотря на кампании, коррупция не унималась: например, в 1973 году было трудно достать билет в Москву, так как все рейсы были битком набиты мандаринами, отправляемыми черным рынком на московские рынки.

Самой популярной среди грузин политикой Шеварднадзе был национализм: он добился репатриации сотни ферейданцев, потомков грузин, переселенных в XVII веке Шах-Аббасом. Всех обрадовал тот факт, что ферейданцы сохранили не только язык, но и религию, хотя хозяев смущали мусульманские обычаи, перемешанные гостями с христианством, и некоторые из возвращенцев решили вернуться в Иран[358]. С другой стороны, к концу 1972 года Шеварднадзе вызвал к себе представителей еврейской общины, чтобы объявить новости: и плохие — ожидается разгром черного рынка, и хорошие — грузинским евреям будут выдавать выездные визы в Израиль. В 1970 году в Грузии жили 55400, а в 1979-м — 28300 евреев[359]. Ашдод и Хайфа обросли еврейскими кварталами, а тбилисский рынок, от которого зависели даже официальные учреждения, развалился. До 1973 года машины ползали у тротуара вблизи колхозного рынка, и водители заказывали все, что хотели, — резину для «мерседеса», запчасть для пишущей машинки, чтобы точно через сутки получить требуемое за наличные.

Передавать наличные деньги стало опасным; но рука все-таки руку мыла: ленивый сын инспектора милиции сдавал экзамены, если милиция прекращала дело пьяного профессорского сына, сбившего двух пешеходов. Все знали, что хирурги оперируют только «благодарных» больных; водители привыкли вкладывать в документы трехрублевку, чтобы гаишник вернул права. Тех, кто протестовал, наказывали как раньше: певчая Валентина Паилодзе, пожаловавшаяся на коррумпированных духовных лиц, была отдана под суд. В КГБ ей сказали, что сам Шеварднадзе приказал арестовать ее «под любым предлогом»[360]. В Тбилиси в предварительном заключении арестованных били, пока те не сознавались или не испускали дух. Всего раз, в 1975 году, когда одна жертва умерла не в тюремной больнице, а в камере, и насильственную смерть уже нельзя было скрыть, обвинили мучителей (обыкновенно преступников, зарабатывающих себе сокращение срока): один из этих «колунов», Цирекидзе, удивился, когда ему прибавили шесть лет за убийство по приказу, — ведь Шеварднадзе пожал ему руку и похвалил его за то, что он сломил двести подсудимых[361].

Шеварднадзе, однако, заигрывал с интеллигенцией, назначив творческих людей вместо часто криминальных подручных Мжаванадзе директорами театров и институтов. Как многие партийные вожди, Шеварднадзе больше всех других видов искусства любил кино и грузинским режиссерам разрешал создавать фильмы, которые по жанру и по идеологии не следовали линии партии. Даже в 1967 году Мжаванадзе не помешал Тенгизу Абуладзе снять экспрессионистский и глубоко религиозный фильм Мольба по мотивам трех поэм Важи Пшавелы. В 1980 году при поддержке Шеварднадзе сняли фильм Покаяние, хотя из-за открытой религиозности и гротеска на Берию, фильм нельзя было показывать в кинотеатрах в СССР до начала перестройки, когда публика настроилась на гласность и отречение от прошлого. Но Шеварднадзе счел нужным расстрелять актера Гиорги Кобахидзе, игравшего Торникэ, внука тирана, за то, что тот попытался угнать самолет, и Абуладзе пришлось заново снять фильм. Покаяние много значило для Грузии, так как история героини отражала всем известную судьбу Кетеван Орахелашвили, лишившейся родителей и мужа, композитора Микеладзе, из-за кровавой мстительности Берии. Поведав о страданиях миллионов советских людей при сталинизме, Абуладзе, грузинские художники и сам Шеварднадзе смогли занять моральную высоту и стать подвижниками перестройки.

Чем усерднее Шеварднадзе заигрывал с интеллигенцией, тем быстрее она вставала в оппозицию и беспощаднее проявляла диссидентство. Поводом к диссидентским акциям служила коррумпированность КГБ, неизменно возглавляемого Инаури, несмотря на уход Мжаванадзе. Сочувствующим иностранцам КГБ дарил экспонаты из государственного музея и образа из церквей. Последнее стало возможным при потворстве нового патриарха Давита X, ставленника епископа Гайоза, человека сомнительных моральных качеств. Все улики преступной деятельности КГБ были сожжены, чтобы не вмешался прокурор Давит Коридзе, но в 1973 году Звиад Гамсахурдия и Мераб Костава начали публиковать подпольный журнал Золотое руно, разоблачавший преступления КГБ и рассказывавший о горькой судьбе грузинской интеллигенции в 1920-х годах. К 1975 году Гамсахурдия стал влиятельным: СССР подписал Хельсинкский заключительный акт по безопасности и сотрудничеству в Европе и в обмен на «закрепление политических и территориальных итогов Второй мировой войны» вынужден был принять обязательства по вопросам прав человека. По всему социалистическому миру диссиденты могли теперь искать защиты от карательных мер коммунистической партии. В Грузии Гамсахурдия организовал собственную «Хельсинкскую группу» и связался с московским офисом «Международной амнистии». Он сумел уговорить американского депутата Уаггонера из Луизианы зачитать Конгрессу воззвание грузинского патриарха Амброси, обращенное к Генуэзской конференции 1922 года, и затем убедить депутатов, что США обязаны признать де-юре независимую Грузию, как они уже признали прибалтийские республики.

В 1975 году умер самый значительный из современных грузинских прозаиков, Константинэ Гамсахурдия, написав завещание, в котором отказался от похорон в Пантеоне, потому что «в каждой стране Христа и Иуду упоминают на одном и том же дыхании, и только в Грузии их хоронят рядом». (Выпуск журнала Мнатоби, в котором это завещание собирались напечатать, был превращен в макулатуру.) Звиад унаследовал не только дом отца, но и его мантию и стал гвоздить правительство и партию. В апреле 1976 года Звиад обвинил КГБ в попытках отравить отца, ограбить дом и изъять архив (он обвинил КГБ и в инсценировке самоубийства поэта Галактиона Табидзе, выбросившегося из окна психиатрической лечебницы в 1958 г.). Нападки Гамсахурдия до такой степени взволновали Шеварднадзе, что он все лето встречался с представителями Союза писателей, КГБ и партии[362]. Уже несколько лет Звиад и Мераб Костава сидели у властей в печенках: они печатали не только свои материалы, но и Архипелаг ГУЛаг Солженицына, разоблачали разрушение экологии и уничтожение памятников искусства — например описывали, как Красная армия своей артиллерией громила монастыри Давит-Гаресджа и Гелати. Диссиденты остановили строительство ядерной станции на Черноморском побережье и железной дороги под Крестовым перевалом, хотя им не удалось остановить строительство Рокского туннеля, сегодня соединяющего Южную Осетию с Северной.

Шеварднадзе и Инаури посредством дезинформации старались заставить диссидентов замолчать, уговорив иностранных друзей, в особенности профессора Дэвида Ланга, объявить, что все, что пишут Гамсахурдия и прокурор Давит Коридзе, попытавшийся расследовать грабеж музеев, — выдумки парижских эмигрантов. После вброса дезинформации диссидентов начали травить газом. Когда Звиад опубликовал в Хронике текущих событий статью «О пытках в Грузии», терпение Шеварднадзе лопнуло. В 1976 году в Москве Звиад уже активно контактировал с Андреем Сахаровым, Андреем Амальриком и Юрием Орловым: его не раз задерживал КГБ. Западные друзья (включая автора этой книги) пытались спасти его, пригласив в Великобританию и Швейцарию, но чиновники Союза писателей СССР отказали в выезде. Весной 1977 года грузинский Союз писателей получил инструкцию осудить Звиада. Два поэта, Мурман Лебанидзе и Ана Каландадзе (крестная мать Звиада), осмелились защищать его, но в конце концов и они проголосовали за исключение. Люди, которые печатали и переплетали диссидентские материалы, были уволены с работы. Звиада изгнали из университета и арестовали. Досье КГБ в 56 томов содержит обвинение Звиада и Мераба Коставы в измене родине. В августе Звиада положили в Институт психиатрии им. Сербского, выйти из которого ему помогли Всемирный съезд психиатров в Гонолулу и Союз французских психиатров, открыто заявившие, что использование Советским Союзом пыток является злоупотреблением психиатрией. Но к весне 1977 года Звиада уже сломали и заставили участвовать в телевизионной программе, составленной из допросов, в которых он отрекался от своей деятельности. (Поклонники Звиада были убеждены, что ему вкололи наркотики, и прокуратура в Москве преследовала двух западных журналистов, обличивших программу как фальсификацию.) Тбилисские газеты печатали статьи епископа Гайоза, ругавшего диссидентов; 19 мая 1977 года Звиад и Мераб были приговорены к трем годам лагерей и двум годам ссылки; врача, который лечил Звиада, заключили в психиатрическую лечебницу[363]. Шеварднадзе сразу освободил Звиада «для занятий культурной работой с грузинскими пастухами в ногайских степях»; не раскаявшийся же Мераб проведет десять лет в ГУЛаге[364]. В 1979 году уже старый Инаури вызвал Звиада в Тбилиси и предложил ему отеческую защиту. Несмотря на то что американцы выдвинули Гамсахурдия на Нобелевскую премию, и коммунисты, и диссиденты старались не иметь дело с Звиадом как с парией и подопечным КГБ: первый раунд в двадцатилетней борьбе первого секретаря с будущим президентом выиграл Шеварднадзе. Гамсахурдия попытался оправдать свое покаяние, утверждая, что спас сообщников от преследования, прекратил разгром монастыря Давит-Гаресджа и помог Шеварднадзе сохранить официальный статус грузинского языка. Он написал в газете Правда, что остается патриотическим и гуманитарным подвижником. Погрузив себя в религиозные занятия (они с Мерабом уже давно были приверженцами теософии и розенкрейцерства), он начал страдать болезненным мессианским самолюбием.

Компартия Грузии больше всего боялась повторения волнений марта 1956 года, но демократические высказывания Шеварднадзе поощряли студенческие протесты. Партия сидела сложа руки, когда тбилисцы начали выходить на улицу. Уже в 1975 году их насчитывалось сотни тысяч. Когда в июле 1975 года хоронили Константинэ Гамсахурдия, звонили церковные колокола. В 1977 году появился новый патриарх, Илья II: диссиденты и некоторые верующие считали, что Илья II, как и большая часть православной элиты, был проверенным подопечным КГБ и не раз участвовал в репрессиях против истинно верующих священников, но в отличие от предшественников был образованным богословом и в определенной степени грузинским патриотом. При Илье II освящались новые церкви и молодые люди принимали постриг, пока в 1983 году в Москве не пришел к власти и не начал давить на православие воинствующий атеист Юрий Андропов.

Кое в чем, однако, Шеварднадзе и Звиад Гамсахурдия оказывались единомышленниками: обоих возмутил возродившийся абхазский национализм. В апреле 1957 года, еще при Мжаванадзе, абхазы потребовали, чтобы их республику перевели из состава Грузии в состав РСФСР, в 1961 году по всей Абхазии указатели и объявления на грузинском языке закрашивали или перечеркивали; в 1973-м, когда курортом Гагры начал распоряжаться Тбилиси, абхазы настаивали, что только они должны управлять абхазскими городами, хотя в населении республики преобладали картвелы (большей частью мингрелы) и русские. В 1977 году 130 абхазских интеллигентов попросили Кремль принять Абхазию в РСФСР, и в сухумской аудитории на Шеварднадзе шипели. В мае 1978 года в Сухуми вспыхнули протесты против грузинских иммигрантов и назначенцев. Москва приказала Шеварднадзе пойти на уступки, и в 1978 году Сухумский пединститут стал Абхазским государственным университетом, в нем начали преподавать на абхазском языке. (В Тбилиси грузины в свою очередь протестовали, когда абхазы попытались закрыть в Сухуми грузинский театр.)

Борьба за превосходство грузинского языка ожесточилась, когда новая советская Конституция 1977 года отменила статью, признающую грузинский язык официальным республиканским языком, таким образом намекнув, что национальные меньшинства должны общаться с тбилисскими властями по-русски. Более того, Москва потребовала, чтобы на всех уровнях в системе образования, от детских садов до университетских курсов, по крайней мере один из главных предметов преподавался на русском языке и чтобы докторские диссертации защищались на русском. 14 апреля 1978 года студенты и профессора митинговали около университета; десятки тысяч человек, включая женщин с детьми, осаждали Дом правительства. Армия и КГБ готовились принимать те же беспощадные меры, что и в 1956 году; Шеварднадзе висел на телефоне, пока Кремль не убедился, что надо восстановить статью 75-ю, гарантирующую официальный статус грузинского языка. Но волнения не унялись: в апреле 1981 года предложение сократить преподавание грузинского языка в школах привело к молебнам в Мцхетском соборе.

В начале 1980-х годов общественное мнение не раз одерживало победу: правительство приняло меры, чтобы воскресить жизнь в обезлюдевшей Хевсуретии; уволенных профессоров восстановили в должностях; даже номенклатуре больше не препятствовали креститься, венчаться и отпевать усопших в церкви. Гамсахурдия осыпал Шеварднадзе жалобами[365]. Но в 1983 году Юрий Андропов заставил Шеварднадзе подчиниться партии: грузины были вынуждены с благодарностью отметить двухсотлетие Георгиевского трактата (хотя в это же время в Тбилиси издали полный текст трактата на обоих языках с такими комментариями, что всем стало ясно, что Россию благодарить не за что). События 18 ноября 1983 года лишили, однако, Шеварднадзе общественного доверия: несколько молодых людей и девушка, решив полететь в Турцию и рассказать президенту Рейгану о жизни под тоталитарной властью, угнали самолет, летевший рейсом Тбилиси — Батуми — Ленинград. Пилот посадил самолет в Тбилиси, где родители уже были готовы вывести угонщиков; но спецназовцы, открыв огонь, убили девять человек — членов экипажа и пассажиров. Уцелевшие угонщики вместе с учителем богословия отцом Теодорэ Чихладзе (хотя он уже год не виделся с угонщиками) были отданы под суд.23 августа 1984 года, после потока петиций (за и против), трех угонщиков и священника расстреляли в тюрьме Орточала. Шеварднадзе заверил родителей, что угонщики отсидят срок в Магадане, но когда через год они начали наводить справки, приказал им забрать в ЗАГСе свидетельства о смерти. Слепое подчинение жесткой линии Андропова аннулировало все то положительное, чего достиг Шеварднадзе в либерализации страны и в повышении уровня жизни за последние десять лет.

Когда в 1985 году Михаил Горбачев пришел к власти, пообещав новую эру без вранья, репрессий и международной напряженности, он назначил министром иностранных дел СССР Эдуарда Шеварднадзе. Хотя Шеварднадзе, кроме русского, не знал иностранных языков, своим актерским обаянием он сумел убедить мир, что появился новый, лояльный СССР. В июле 1985 года Шеварднадзе уехал в Москву членом Политбюро, оставив перестройку в Грузии в руках посредственного Джумбера Патиашвили. В Грузии перестройка никого не вдохновляла: грузинский термин гардакмна был любимым словечком Берии в конце 1930-х годов и также означал «вырождение».

Между тем грузинский КГБ боролся не только с противниками войны в Афганистане и государственной лжи и коррупции, но с национальным движением, грезившем о независимости. В мае 1987 года Мераб Костава вернулся из ГУЛага: обняв у всех на глазах Звиада Гамсахурдия, он вновь сделал и его и себя лидерами оппозиции. Появились и другие народные партии, конкуренты Хельсинкской группы, под руководством поэтов Мухрана Мачавариани и Гиа Чантурия, без не для всех приемлемого антропософического мистицизма Звиада и Мераба. Эта неофициальная оппозиция умела защищать окружающую среду, приостановив постройку ГЭС и железных дорог, но против армии, обстреливающей древние памятники, она оказалась бессильной. Инаури ушел в отставку, его сменил Гумбаридзе, но КГБ не переставал арестовывать и избивать диссидентов и их родственников, хотя под давлением общественного мнения арестованных все же освобождали. Невозможно было запретить Гамсахурдия летать в Москву, беседовать с американскими телевизионными журналистами и в мае 1988 года вместе с семьей встретиться с президентом Рейганом. 26 мая 1988 года, впервые с 1922 года, на улицы Тбилиси вышли тысячи людей, отмечавших 70-ю годовщину грузинской независимости (и день рождения Мераба Коставы). Осенью на демонстрациях в Тбилиси и Батуми народ уже требовал независимости.

Требование независимости в Закавказье походило на удар ногой по осиному гнезду. Абхазы боялись в случае грузинской независимости попасть под грузинское ярмо: 18 марта 1989 года в Лыхнах движение Адждгылара («Единство») собрало около тридцати тысяч человек, требующих, чтобы Абхазия стала полноправной республикой Советского Союза. В этот момент Гамсахурдия и Костава, став союзниками коммуниста Джумбера Патиашвили, полетели в Сухум, чтобы взбаламутить мингрелов, проживающих в Абхазии (оба диссидента были по происхождению мингрелами). Забастовки и демонстрации превращались в драки и беспорядки. Картвелы Сухумского университета отделились, основав собственный университет и тем самым очаг будущей гражданской войны. Тем временем в Южной Осетии организация по защите прав человека Аджмон Ныхас («Народное собрание») требовала либо полной автономии, либо объединения с Северной Осетией в пределах РСФСР. Грузины, считавшие, что Южную Осетию искусственно создали из грузинской Самачабло, решили объединить ее с Картли, и в январе 1989 года сотни автобусов и машин выехали из Тбилиси, чтобы занять Цхинвали. В пограничной деревне Эргнети им перекрыли дорогу БТРы Министерства внутренних дел, и Гумбаридзе лично уговорил грузинских нацоналистов вернуться в Тбилиси.

Тбилисские диссиденты освоили новые методы: с осени 1988-го по апрель 1989 года они выводили на улицы не только студентов, но и фабричных рабочих. После футбольного матча 40000 болельщиков наводнили весь город и парализовали КГБ и милицию. С гигантских заводов Рустави в Тбилиси потоком текли рабочие. Забастовщики, объявившие голодовку, разбили лагерь у Дома Правительства. Горбачеву пришлось обратиться к ним по радио из Москвы. Патиашвили и Гумбаридзе воззвали к Политбюро о помощи, и Москва отправила войска МВД, чтобы подкрепить закавказскую армию. 8 апреля 1989 года Шеварднадзе прервал работу и полетел в Тбилиси: после телефонного разговора с Горбачевым (тот находился тогда в Лондоне) он получил неограниченные полномочия. Ночью с 8 на 9 апреля патриарх Илья II, хорошо осведомленный о планах КГБ, умолял демонстрантов больше не кричать «Независимость!», а пойти в церковь молиться. Гамсахурдия предупредили, что надо распустить митинг, но громадная толпа уже стала упрямой и яростной. Войска МВД бросились на демонстрантов с саперными лопатами и газовыми пистолетами. Двадцать один человек был убит на месте — кто от ударов лопат, кто от концентрата хлорацетофена, а может быть, и от нервно-паралитического газа[366]. Мнимых зачинщиков арестовали и избили сотрудники КГБ; в Тбилиси был объявлен комендантский час.

Эта расправа, так же как убийства в Вильнюсе и беспорядки в Праге, обрекла весь советский блок на развал. Напрасно Шеварднадзе освобождал арестованных, отменял комендантский час и объявлял об образовании следственной комиссии, которая якобы объективно расследует причины, по которым демонстрантов, несших только знамена и свечи, убили и искалечили газом и лопатами. Джумбер Патиашвили уступил должность Гиви Гумбаридзе, но компартия и КГБ уже не пользовались влиянием, поскольку власть перешла к толпе. В конце мая, в День независимости, после еще более многочисленного митинга, был объявлен бойкот армии призывниками. Кроме антирусского гнева, появилась зловещая враждебность к местным меньшинствам — абхазам, осетинам, армянам, азербайджанцам, дагестанцам. Речи Гамсахурдия, как и новые брошюры псевдоисториков и псевдоязыковедов, утверждавшие, что единственными гражданами Грузии являются христиане-картвелы и что всех остальных надо считать более или менее желанными «гостями», придавали новой идеологии фашистский оттенок. Даже языковеды, до тех пор пользующиеся заслуженной международной репутацией, например Тамаз Гамкрелидзе, оказались приверженцами нелепых теорий, по которым изначальный «абхаз» относится к исконно грузинским племенам, а сегодняшний абхаз, «апсуа», — это обманщик, только что переселившийся из-за Кавказского хребта.

В октябре 1989 года Костава, возвращавшийся в Тбилиси из Кутаиси, погиб в аварии. Его похороны стали поводом для очередной демонстрации: без вдумчивого и осторожного Коставы Гамсахурдия вышел из-под контроля. Ему помог новый президент Чехословакии Вацлав Гавел, добившись для него иммунитета от ареста и представив его Борису Ельцину. У грузин появилась надежда на «бархатную» революцию чехословацкого типа. В марте 1990 года Национальный форум подготовил план свободных выборов в многопартийный парламент, бескровного роспуска всех коммунистических организаций и народной независимости. Хаотичный распад СССР — инфляция, обесценившая сбережения и пенсии, закрытие заводов, брошенные на произвол стихии пашни — обрек экономику на гибель. Само общество раскололось, исчезли блюстители закона и порядка. Политические и криминальные шайки, которые трудно было отличить друг от друга, разграбливали склады оружия. Джаба Иоселиани, вор в законе, ставший ученым-востоковедом и преподавателем драматургии, основал дружину Мхедриони («Боевики»), которая якобы должна была укрепить независимую, этнически вычищенную Грузию. Мхедриони нервировали Гамсахурдия, который уговорил политические организации — свою Хельсинкскую группу, Общество святого Ильи [Чавчавадзе], Общество Коставы и другие — объединиться вокруг Круглого стола под его председательством. Мхедриони воссоздали эмигрантское фашистское общество Белого Георгия, но пока защищали Национальный форум. Поклонницы Гамсахурдия, фанатичные женщины средних лет, одетые в черное, получившие прозвище Дедриони («Матери-боевички»), внушали страх, преследуя подозрительных «красных интеллигентов», на которых иногда набрасывались с ножницами.

Все это время Шеварднадзе поддерживал контакт с неофициальными вождями, тем самым помогая каждому дискредитировать остальных. Шеварднадзе предупреждал русских диссидентов, что Гамсахурдия — расист: в Праге и в Тбилиси Гамсахурдия осудили как врага национальных меньшинств. Но Круглый стол беспрепятственно шел к власти: блокировал железнодорожный узел в Самтредиа, где пересекались пути между Москвой и Батуми, и на два месяца лишил Тбилиси бензина и сигарет. Наконец 19 августа 1990 года грузинский Верховный совет не без давления со стороны московского министра внутренних дел провел закон, по которому, как того и хотел Гамсахурдия, свободные выборы дадут выигравшей партии неограниченную власть над страной. 28 октября 1990 года впервые за семьдесят лет свободные выборы в Грузии кончились тем, что Гамсахурдия получил более половины голосов и без малого две трети всех мест в Верховном совете, а коммунисты — 30 % голосов и четверть мест. 14 ноября 1990 года Гамсахурдия стал председателем Верховного совета и пообещал восстановить в пересмотренном виде Конституцию 1921 года.

В Грузии настал беспредел. Гамсахурдия, обращавшийся с министрами как с прислугой, не признававший своего невежества в экономических, дипломатических и военных делах, не умел управлять. Вооруженные шайки, не только Мхедриони, грабили дома и пешеходов, угоняли машины, похищали людей. Коммунальные службы перестали функционировать по мере того, как инженеры переставали работать на электро— и компрессорных станциях; инфляция обесценила рубль, и к оплате принимались только доллары. Больницы, школы, магазины, сельское хозяйство пребывали в бездействии. Правительство Гамсахурдия получало международную помощь товарами или деньгами, но большая часть шла в карманы чиновников и министров. Гамсахурдия временно примирился с дружинниками Джабы Иоселиани и Тенгиза Китовани (бывшего преподавателя рисования, а теперь вождя Национальной гвардии) и с самым влиятельным из молодых националистов, Гиа Чантурия. Гамсахурдия даже угодил публике, предоставив Илье II права автокефального патриарха.

Все были озабочены этническими вопросами. Абхазы избрали президентом Владислава Ардзинбу, неожиданно искусного и упрямого политика, который добился для абхазов, пятой части населения Абхазии, ведущей роли в местном парламенте. Абхазией управляли три интеллигента: Ардзинба, специалист по древним языкам Анатолии, археолог Юрий Воронов и историк Станислав Лакоба, один из немногих уцелевших родственников Нестора Лакобы. В Цхинвали осетины избрали председателем Верховного совета РЮО учителя-коммуниста Тореза Кулумбегова, с которым грузины расправились немилосердно. В декабре 1990 года, особенно лютой зимой, в Южной Осетии вырубили газ и электричество, а мхедриони угнали грузовики с продуктами, шедшие из Северной Осетии через Рокский туннель. В январе Кулумбегова пригласили в Тбилиси и посадили; грузинские дружины подожгли 117 осетинских деревень, осетины в отместку подожгли грузинские. Этническая чистка была доведена до кровавого завершения: выселение одного семейства кончилось опустошением целого края. Толпы беженцев шли кто во Владикавказ, кто в Гори. Население Южной Осетии сократилось почти вполовину. Кулумбегов сидел до декабря 1991 года, когда Международная амнистия добилась его освобождения; вернувшись на родину, он провел референдум и стал президентом никем не признанной республики. Такова была родильная горячка современной независимой Грузии.