Лубянка и Кремль летом 1938 г.

Как уже говорилось, идеология «левого поворота», провозглашенная Сталиным осенью 1936 г. оказалась наиболее востребована той группой «Почетных чекистов», которые выдвинулись в период коллективизации. Репрессии привели к тому, что политический авторитет руководства НКВД заметно вырос, и они могли стать самой влиятельной группой в ЦК. Входе массовых операций реальный контроль за руководством НКВД был утерян. Особенно это заметно на примере хода репрессий против верующих. «Левый радикализм» Ежова сделал его имя символом для той группы Почетных чекистов, которые ставили задачу очищения советского общества и видели в этой борьбе путь к карьерному росту. Все это вместе ставит вопрос о мотивах самого наркома. Понимал ли он, что именно происходит, точнее, когда он стал понимать суть происходящего и как к этому относился.

В ноябре 1938 года Ежов, уже после отставки, писал вождю: «Решающим был момент бегства Люшкова (13 июня 1938 г., см. об этом подробнее ниже). Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: «Ну, теперь нас крепко накажут…» Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время». Но когда на самом деле сложилось «настороженное отношение»? Внимательный анализ событий показывает, что это произошло не ПОСЛЕ, а ДО бегства Люшкова.

В ноябре 1938 г. начальник отдела охраны И. Дагин давал показания, что «последние шесть месяцев Ежов почему-то находился в мрачном настроении, метался по кабинету, нервничал. Я спрашивал у близких к Ежову людей, у Шапиро, Литвина и Цесарского — в чем дело, но не получал ответа. Сами они тоже ходили мрачными, пропала их былая кичливость, они что-то переживали».

Сам Дагин предполагал, что причиной изменения состояния Ежова в том, «что в ряде краев и областей вскрылись серьезные перегибы и извращения в работе органов НКВД». Дагин говорит об Лепелевском, Дмитриеве, Булахе, Радзивиловском. «Я понимал так, что Ежову тяжело идти в ЦК рассказывать о таких вещах, и не был уверен, рассказал ли он».

Павлюков в своем исследовании так и выстраивает концепцию, опираясь именно на факт «кадровых проблем» в контексте реализации «массовых операций». В принципе, он прав и я также считаю, что именно «массовые операции» — тот индикатор, который позволяет определить наличие/отсутствие контроля за НКВД.

Однако, в данном случае мы изучаем не факт наличия/отсутствия контроля, а то, насколько участники событий отрефлексировали отсутствие контроля, как они его объясняли? Вспомним слова жены С. Миронова: «Нам казалось, что Ежов поднялся даже выше Сталина». Так ли это, прав ли Дагин в своих предположениях о том, почему именно Ежов «находился в мрачном настроении, метался по кабинету, нервничал»?

Начнем с хронологии: на самом деле, отстранение Ваковского, Леплевского, Булаха и Радзивиловского прошли еще в апреле 1938 г., и Сталин не мог не знать об этих решениях. Однако, кажется, что это не стало причиной «ежовской депрессии». Дагина арестовали 6 ноября 1938 г., показания он дал в середине ноября: «последние шесть месяцев» приходятся на начало — середину мая 1938 года. Сам Ежов 23 ноября писал Сталину, что «с 13-го апреля ровно два месяца я почти не ходил в НКВД» (он получил новое назначение наркомом водного транспорта).

«Через месяц я уже почувствовал нелады в работе НКВД», — признается он, то есть тоже говорит о середине мая. «Фриновский никогда не был полноценным замом, а здесь это сказалось вовсю. Я этого не скрывал и перед ним. Говорил в глаза. Заставлял заниматься всеми делами Наркомата, а не только ГУГБ. Практически из этого ничего не вышло. Помнится, я говорил об этом с Молотовым, однажды при Вашем очередном звонке ко мне в кабинет — говорил Вам», — оправдывается бывший нарком внутренних дел.

Итак, «проблемы» стали очевидны не в апреле, а в мае 1938 г. В чем же нарком видит суть этих проблем? «Все поплыло самотеком, и в особенности следствие… за следствием [я] не следил, а оно оказалось в руках предателей». «Следствие находилось в руках предателей», что именно он имеет в виду, кто эти предатели?

В этом контексте важно еще одно утверждение Ежова: «Особенно… чувствовалось тогда, что аппарат НКВД еще не дочищен. Я об этом также не однажды говорил Фриновскому. Просил его заняться чисткой. Просил без конца у Маленкова человека на кадры. Фриновский чистку оттягивал тоже ссылкой на отсутствие проверенного кадровика и ждал его прихода. Однажды, раздраженно, в присутствии многих, и Фриновского в том числе, я потребовал личные дела сотрудников тогдашнего 4-го отдела, чтобы заняться этим самому. Конечно, из этого ничего не вышло. Опять запарился во множестве текущих дел, а личные дела сотрудников продолжали лежать. Должен для справедливости сказать, что кое-что я и в это время подчищал и подчищал немало».

Проблемы нарком видел в двух сферах: плохая работа следствия и засоренность аппарата НКВД.

Попытаемся разобраться в ситуации. Что не устраивало Ежова (и Сталина) в работе следствия? Трудно ответить на этот вопрос точно, но кажется, что самым острым был вопрос сроков окончания следствия. Для того, чтобы понять, о чем идет речь, мне кажется, надо посмотреть таблицу представления на утверждение Сталина т. н. «расстрельных списков». В 1937 году списки направляли несколько раз в месяц, и интервал между представлениями списков колебался от 4 до 18 дней. В 1938 г. ситуация стала более упорядоченной: списки направляли 1–2 раза в месяц, максимальный интервал составил 37 дней. Одновременно выросла продолжительность ведения следствия. Следует обратить внимание на май 1938 года: 3 мая центральным аппаратом было направлено два списка на 103 человека, а следующие списки поступили только 10 июня. Конечно, у Сталина могло сложиться впечатление, что «все поплыло самотеком и в особенности следствие».

Но кроме сроков следствия, надо учитывать еще персональный состав тех заключенных, по делам которых следствие забуксовало. Пытаясь оправдаться и успокоить вождя, Ежов в июле подготовил на подпись «расстрельный список» на 139 человек, среди них 17 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б): Я.Э. Рудзутак, Т. Я, Чубарь, Н.К. Антипов, А.С. Аматуни, А.С. Бубнов, И.М. Варейкис, И.А. Пятницкий, В.И. Межлаук, И.С. Уншлихт, Я.А. Яковлев и А.И. Стецкий, Н.К. Крыленко, Я.И. Алкснис, И.П. Белов, Я.К. Берзин, Я.С. Агранов, Т.Д. Дерибас, П.Ф. Булах, И.М. Леплевский и др. Понятно, что задержка следствия именно по этим делам могла показаться особенно подозрительной.

Второй вопрос — кадры. Конечно, сразу возникает вопрос: почему Ежов взялся проверять дела сотрудников именно 4 отдела? По ним у него были наибольшие сомнения? 4 отделом ГУГБ до 28 мая 1938 года руководил старший майор ГБ Цесарский, а затем старший майор Журбенко. Оба чекиста — не случайные люди на Лубянке. Про Цесарского выше уже говорилось. После отставки Ежов писал «В этот период ЦК ВКП(б) неоднократно обращал мое внимание на то, что меня окружают подозрительные люди, пришедшие со мной на работу в НКВД. В ЦК был поставлен вопрос о снятии Цесарского, мне было предложено убрать с работы в НКВД Шапиро, Жуковского, Литвина».

Тогда становится понятно, почему именно ближайшее окружение Ежова ощущало тревогу: критика началась именно с тех, кто составляли его команду.

Важным, кажется, будет уточнить и роль Жуковского в окружении Ежова. Во время следствия Жуковский дал показания о деятельности т. н. специальной химической лаборатории НКВД на Мещанской улице. «До перехода в состав 12-го оперативно-технического отдела НКВД руководителями этой лаборатории были сотрудники НКВД Серебровский и Сырин. Когда я возглавил этот отдел, начальником лаборатории был назначен мною инженер-химик Осинкин.

По заданию заместителя наркома внутренних дел комкора Фриновского задачей лаборатории должно было быть: изучение средств диверсионной работы, снотворных средств, ядов и методов тайнописи для целей оперативной работы. По распоряжению Фриновского был также установлен порядок пользования указанными средствами для оперативной работы. Оперативный отдел, который желал для своих целей получить, например, снотворное средство, мог его получить только с санкции наркома или заместителя наркома — начальника ГУГБ».

Интересно, что Жуковский честно признался в том, что реальная практическая работа лаборатории началась именно по его инициативе: «выяснилось, что в ее составе было всего два научных работника, оба беспартийных, и никакой серьезной разработки средств для оперативной работы не велось. В связи с этим, при помощи аппарата ЦК ВКП(б), были получены три научных работника — инженер Осинкин и доктор Майрановский, члены партии, и еще один комсомолец, фамилию его не помню. Кроме того, для работы в лаборатории были использованы заключенные профессор Либерман — по зажигательным средствам и инженер Горский — по отравляющим веществам».

Реальный доступ к отравляющим веществам, кроме сотрудников лаборатории, имел капитан госбезопасности Алехин, у которого хранились также и ключи от шкафов лаборатории. Напомним — «северокавказец».

«Один раз, когда — не помню, — вспоминал Жуковский, — Фриновский сказал мне, что в лаборатории у Алехина есть средство, принятие которого вызывает смерть у человека, как от сердечного приступа. Такое средство необходимо, когда нужно уничтожать врагов за границей». Понятно, что «за границей», не в СССР же их использовать против руководителей партии и правительства…

Были проведены эксперименты над осужденными и, как выяснилось, яд действует. Так, по мнению следствия, был отравлен Слуцкий — хотя Фриновский сказал Шпигельглясу именно про «сердечный приступ».

Как можно догадаться, Берия боялся, что его отравят. Всего полгода назад прошел процесс право-троцкистского блока и на всю страну было рассказано, как Ягода пытался отравить Ежова.

Но очень вероятно, что на самом деле боялся и Сталин. Спустя несколько месяцев Фриновский даст показания, что планировалось отравить Сталина: тем более, что «открытое использование прислуги для теракта было не обязательно, прислугу можно было использовать втемную, потому что лаборатория и заготовка продуктов были в руках Баркана и Дагина, они могли заранее отравить продукты, а прислуга, не зная об отравлении продуктов, могла подать их членам Политбюро».

Конечно, что если бы «северокавказец» Алехин, у которого собственно и хранились ключи от шкафов с ядами, по инициативе «северокавказца» Фриновского, передал бы яд начальнику охраны Сталина «северокавказцу» Дагину, то у последнего были бы все возможности организовать смерть Вождя «как от сердечного приступа». Минуя посредничество Фриновского, и Алехин, и Дагин действовать, возможно, побоялись бы. Но в июле-августе 1938 года Фриновский организовать эту «операцию» не мог — он очень своевременно для Сталина был на Дальнем Востоке (см. ниже). Когда же 25 августа он вернулся в Москву, то узнал, что его переводят из НКВД и заменяют Берия. А Берия, приехав в начале сентября в Москву, первым делом уже 13 сентября арестовал именно Алехина, сначала как «немецкого шпиона». Но как же Берия мог найти доказательства, изобличающие Алехина всего за неделю, ведь арестовать начальника отдела центрального аппарата НКВД можно только с санкции Сталина? Очевидно, что дело не в «шпионаже», да и инициатива этого ареста, наверное, не только Берия принадлежит.

Подведем итог. В мае-июне 1938 года Ежов, очевидно, заметил недовольство со стороны Сталина. Но это недовольство было направлено не на то, что нам кажется сейчас реальной проблемой- выход массовых операций из-под контроля, а на другие вопросы. В первую очередь, это срыв сроков следствия по «важнейшим политическим делам» и «сомнительные личности в руководстве НКВД». Причем, у этих сомнительных личностей были «большие возможности по устранению членов Политбюро.

Здесь возникает еще один вопрос. А почему Сталин назначил Ежова наркомом водного транспорта? Официальная версия этого назначения понятна — надо укрепить «важный участок народохозяйственного фронта». Неофициальный подтекст этого назначения тоже был понятен: в апреле должны были закончится массовые операции (что, как мы помним, НЕ ПРОИЗОШЛО), к лету планировалось завершение «большой чистки» (что, как мы помним, в целом было осуществлено). Иными словами, на Лубянке «горячая пора заканчивалась».

Были ли еще какие-то скрытые основания для подозрений?