1.

1.

Весной 1921 года Василий Кандыбин возвращался в родную станицу Отрадную. Мартовское теплое солнце давно согнало с полей снег. Вобрав талые воды, Урюпа разлилась, затопив низкие места и балочки. И теперь, набравшая сил, словно проснувшись, шумела под мостом. Прислушиваясь к знакомому с детства шуму реки, он вспомнил, что три года не был в Отрадной с тех пор, как ушел комиссаром в кавбригаду Ивана Кочубея. Закрутила Василия война. Не слезал с коня, пока не разбили белое войско. Три года дрались. Легко сказать — три года, а их прожить еще надо. И не как-нибудь, а на виду у людей, не выбирая легких дорог и объездов. Если надо — принимал огонь на себя, стремя в стремя скакал с бойцами в сабельный бой на деникинцев, врангелевцев, а потом и махновцев под Гуляй-Полем, Пологами… Провалялся больше месяца в тифозной горячке под Астраханью, думал — конец. Потом освобождал Ставрополь… Да разве все упомнишь! На войне ничего просто не дается, потому что на каждом шагу жизнью рискуешь. От тех боев три отметины на теле остались да контузия от деникинского снаряда. «Вот и доскакался», — ведя коня в поводу, отыскивая глазами родную хату, взгрустнул Василий. Подчистую уволили из армии. Не вдруг, не сразу смирился он с таким решением. Начдив Хмельков и комиссар Сергунин горой стояли за то, чтобы оставили отважного казака в строю, доказывали командованию, что Кандыбин нужен армии. Но отменить приговор медицины и они не могли. Видно, судьба. «Ты не унывай, — успокаивал Хмельков, — и дома для тебя дела хватит. Если что, дай знать, поможем. Считай, что ушел в долгосрочный отпуск на поправку».

Попрощался Василий Кандыбин с бойцами своей 2-й кавбригады, поцеловал на прощание Знамя. И — в путь.

Воспоминания волнами наплывали, захватывали комиссара, уносили к лихим кавалерийским атакам. Чтобы не поддаться тоске, Василий поправил портупею, на которой висела именная серебряная шашка — награда за храбрость, проверил переметные сумки, подтянул подпругу и сказал себе: «Мы еще повоюем!» Сказал вслух, твердо, словно отдал приказ на всю жизнь.

Среднего роста, в длинной кавалерийской шинели, перетянутой командирским ремнем, серой кубанке с голубым верхом, Кандыбин шагал по улицам станицы, всматриваясь в лица прохожих, надеясь повстречать знакомых, поскорее узнать у них о матери, сестре, брате. Гремели воскресные колокола на станичной церкви. Чуть в стороне от колокольни гудел базар. Улицы заполнили женщины в ярких платках и сарафанах, седобородые старики в черкесках. На базаре полно бричек, на которых приехали казаки и иногородние с битой птицей, кабанчиками, салом, хлебом, вяленой рыбой. Кричали голосистые торговки, расхваливая виноградное вино, соленые арбузы, огурчики. Такого давно не было. Тут же торговали керосином, мылом, мануфактурой. Базар шумел празднично, беззаботно. Это передалось и Василию. Он широко улыбнулся, радуясь, как празднику, пестроте базара. Ожила станица!

На главной площади, где размещались Совет, почта, банк, тоже было многолюдно. Оглядывая знакомые до каждой щербинки здания, он вспоминал площадь, какой ее видел на рассвете вьюжного февральского утра восемнадцатого года, когда вел по ней красногвардейцев в атаку против белоказаков, поднявших мятеж. Кандыбин замедлил шаг, остановился перед старым осокорем со щербатой корой, прикрывшим его тогда от пуль. А вон и здание Совета, на нем развевался яркий от солнца и голубого неба красный флаг. Ни тогда на площади, ни потом в походах — никогда Василий не задумывался о смерти. Может быть, потому, что молод? Но двадцать лет не считали в те времена молодостью. Парни мужали рано, рвались в бой, становились бойцами. А Кандыбин успел прожить уже двадцать пять лет.

«Ежели до улицы Мостовой не встречу знакомых, — загадал Василий, — значит, мама здорова». На военного, ведущего в поводу коня, встречные не обращали внимания. Мало ли теперь мужиков ходит в военной форме… Мысли Василия перенеслись к матери — Марине Никаноровне, веселой, ласковой женщине. Вспомнил ее голос, мягкий и чистый, как серебро, спокойную походку. В нескольких шагах от дома всем сердцем понял, как эти годы ему не хватало матери. От томительного ожидания Василий напрягся, как струна. Кто бы мог подумать, что у этого отчаянного рубаки, храбреца так много еще не растраченной нежности от детства. Не в силах двинуться с места, Василий разглядывал свежевыбеленную хату, небольшой, еще темный цветник под низкими окнами. Печь под навесом, где мать готовила обеды. Все во дворе прибрано: лопата, грабли, вилы стояли у стены хаты. Сколько он помнил, мать всегда любила чистоту. Чуть выдалось время — белит хату, печь, приводит в порядок земляной пол. Пока стоял Василий возле хаты, никто не появился. «Есть ли кто в доме?» Конь, просясь на отдых, нетерпеливо вскинул головой. «Но-но, не балуй, — одернул его Кандыбин, — успеешь еще, настоишься». Открыл калитку, собираясь вести коня к сараю, где хранилось сено. Но за спиной послышались легкие шаги, металлически звякнули дужки ведер. Василий, не выпуская повода, круто повернулся. Оставив на дороге полные ведра, как птица крылья, разметав руки, в белом платочке, съехавшем на затылок, к нему, причитая, бежала мать.: «Васенька! Сыночек мой! Объявился! — И повисла на нем, забилась в рыданиях, словно в беспамятстве повторяя: — Сыночек… Живой!» На крик матери пришли Ауловы. Из хаты выбежал в расстегнутой рубахе подросток, вопросительно уставился на Василия.

— Борис, брательник! — узнал Кандыбин. — Ну и вымахал, настоящим казаком стал.

— А то, — зарделся Борис. — Здравствуйте…

Василий не дал договорить, притянул к себе. Лошадь, воспользовавшись, что хозяин занят, тут же потянулась к ведрам, осторожно опустила бархатные губы и втянула в себя прохладную речную воду.

— Не балуй! — снова окликнул Василий. Лошадь, озорно наклонив голову, сверкнула белками глаз, нехотя оторвалась от ведра.

— Та хай пьет, — мать махнула в сторону лошади рукой, — если не запалил.

— Я не гнал, совсем сухая, — Василий провел ладонью по крупу. — Пей! — похлопал он по шее коня.

Мать не отходила ни на шаг. Выбрав минутку, прижалась к скуластой щеке сына, шепнула:

В. П. Кандыбин

— Мне сказывали, что ты убитый, а я не верила. Ты вон какой у меня красивый, только худой и черный. Что же стоим? Заходи в хату, — заторопилась мать.

— Борис, веди коня! — Кандыбин передал брату повод, стащил переметные сумы и, весело дзинькая шпорами, вошел в сени. Снял шинель, кубанку. В доме, как и во дворе, за эти годы мало что изменилось. В большой комнате стояла печь. У стены за занавесками — посуда на полках. В горнице — большой стол с венскими стульями, платяной шкаф. На стенах — выцветшие от времени фотографии. Была тут и его фотография в казачьей форме, как призывался на царскую службу.

— Чудом спасла, — Марина Никаноровна кивнула на фотографию.

Василий вскинул брови.

— Когда белые захватили Отрадную, искали тебя ихние офицеры. В хате все перерыли. Потом вот эту карточку со стены отнесли на виселицу, мол, к смерти приговариваем, смотрите станичники… Я ночью к той виселке пробралась, унесла карточку.

Если бы это рассказал кто-нибудь другой, а не мать, он бы не поверил. Сказка какая-то, да и только.

— Стоило вам, мама, рисковать из-за карточки. Вот же я перед вами, завтра сходим на базар, рядком снимемся, — обнял Василий за плечи мать.

— Спасибо, вижу, что живой. — Она вглядывалась в лицо сына, чистое, добродушное, ее глаза наполнились слезами. — Не обращай на меня внимания.

Но то были слезы радости. Когда они текут, нет повода для беспокойства.

— А батька Трофим наш в песках погиб. Ироды треклятые, сколько горя принесли. Плохо жила, теперь полегче, Борис помогает по хозяйству. Ксению замуж выдала. Сейчас примчится, они недалеко живут.

— За кого?

— За Фому Федосеевича Крыгина, должен помнить.

Дверь распахнулась. На пороге, сверкая белозубой улыбкой, появилась сестра, крепкая, ловкая, красивая.

— Братушка! Милый! — кинулась Ксюша к Василию, горячими руками обвила шею. И ну целовать.

— Отстань, стрекоза, задушишь брата, — любуясь детьми, смеялась мать. Давно ей не было так хорошо. — Птахи мои милые…

Вырвавшись от Ксении, Василий развязал переметные сумы.

— Это тебе, Ксюша, — протянул сестре бирюзовые сережки на серебряных подвесках. — Нравятся?

— Спасибо, братушка!

— Носи на здоровье. Мама, а это вам, — он накинул на плечи матери турецкую шаль с голубыми цветами и кистями, на стол положил вышитую скатерть. И Борис получил подарок.

В старенькой хате царило радостное оживление, которое возникает между людьми, непритязательными в своих желаниях и привычках. Предметы, вещи были для них только поводом для общения, которое часто случается в дружных семьях. Оно обогащает взаимно, наполняет душу теплом и радостью. Его не заменит богатство, никакая редкая вещь. Ксения рассказывала брату о станичных новостях, общих знакомых, друзьях, сослуживцах Василия.

— Ивана Прокофьевича Пузырева, часом, не встречала? — поинтересовался Василий.

— Он в Баталпашинском ревкоме. Должно быть, с прошлого года, как из Армавира с войны прибыл раненый.

С большевиком Пузыревым Василия связывала давнишняя дружба. В Отрадной Пузырев появился до революции, как политический ссыльный, сосланный под надзор полиции. Иван Прокофьевич работал тогда машинистом на вальцевой мельнице. Может, его и угнали бы туда, где Макар телят не пас. Но казаки дорожили машинистом, мельницу ни богатые, ни бедные не обходили: мука-то всем нужна. А он молол любого помола. Аккуратный, обходительный — таких машинистов поискать надо. Им сам войсковой атаман был доволен. И потому на многое глаза закрывал. Машинист организовал в станице подпольную группу. Вокруг него сплотились местные большевики Лепесин, Борисенко, Савин. После Февральской революции они твердо проводили линию большевиков, привлекли на свою сторону казаков и иногородних.

— Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, — разъясняли большевики.

Василий хорошо помнил то бурное время, поскольку сам принимал участие в захвате помещичьих земель, организованном Пузыревым. Этот наглядный урок революционных действий запомнился Кандыбину. Отрадная становилась большевистским центром не только Баталпашинского отдела, но и Лабинского. Спохватившись, власти отдали приказ об аресте Пузырева, но было уже поздно — свершилась Октябрьская революция.

За прошедшие годы Василий не встречался с Пузыревым, но в душе всегда гордился своим учителем, человеком решительным и мудрым. От Сергунина он как-то слышал, что Иван Прокофьевич воюет в 10-й армии комиссаром военных сообщений. Рассказ Ксении вселил надежду на скорую встречу. Хотелось повидаться, а еще больше поговорить, посоветоваться, как дальше жить. Может, у Ивана Прокофьевича найдется работа для него.

До утра у Кандыбиных горел свет, никто не ложился спать. Повидаться, расспросить Василия о политике пришли соседи. И, как заведено было, каждый по такому случаю нес Марине Никаноровне гостинец: кто моченых яблок, кто яичек, кусок сала. Давняя привычка встречать миром радость и горе сближала людей, делала их добрее.

— Вот ты, Вася, был комиссаром, расскажи мне, что такое нэп, за что мы воевали с кадетами? Чтобы всякие богатеи и торгаши на шею сели? — требовал Аулов. — Скажи нам, красным бойцам, как быть?

— Ну, что вы пристали, — урезонивал гостя зять Крыгин, — дался вам этот нэп. Без него жили и далее как-нибудь проживем. Дайте же человеку отдохнуть с дороги. Может, споем?

Разгоряченный спором, словно в ударе, Кандыбин отозвался:

— Ты правильно задал вопрос.

Василий рассказал о сути новой экономической политики.

— Заменили продразверстку продналогом. Крестьянин разве от этого не выиграл? Есть излишки хлеба — пожалуйста, вези на базар. Продавай, меняй, покупай товары у рабочего класса. — Отвечал Кандыбин Аулову, а, видел, слушали все. — Советскую власть, сосед, никому не отдадим. Понял? Жизнь надо вдохнуть в села, в станицы и в города, конечно, торговлю наладить свою, а не заграничную, чтобы мировой капитал не задушил, нужен нам нэп.

— Так-то оно так, но того, как бы новых кадетов не родил ваш нэп, — не сдавался Аулов. — Зачем нам богатеи?

— Мы их вот где держим, твоих богатеев, — Кандыбин сжал кулак. — А от того, что торговлю наладят, всем будет польза. Сильно разгуляться нэпманам не позволим, так говорит товарищ Ленин.

Новое слово «нэп», а вот объяснил знающий человек — и всем стало понятно, что Советская власть на ногах стоит крепко. В тот вечер пели песни, говорили об урожае, строили планы на будущее. Василий чувствовал себя как рыба в воде: советовал, обещал помочь. Он нужен был людям, и от этого на душе у него становилось спокойнее. Василию хорошо было в тесноватой родительской хате, пахнущей незабываемым с детства запахом свежеиспеченного хлеба.

Через две недели после приезда Василий зашел в станичный Совет. Из-за заляпанного чернилами стола вышел Пузырев. Был он по-прежнему коренастым, круглолицым, улыбчивым. Годы нисколько не изменили его. Одетый в поношенную черную кожанку, шагал широко, уверенно.

— А я к тебе собрался. Здравствуй, Вася, друг сердечный! Иван Федорович Сергунин в письме сообщил, что ты в Отрадной. Тоже хорош, старых друзей забываешь, — хлопая Василия по плечу и тиская его сильными руками, улыбался Пузырев. — Да, подожди, а почему Сергунин тебя называет Петровичем? Помнится, у тебя было другое отчество?..

— Об этом потом…

— Потом так потом. Присаживайся, рассказывай, как здоровье, где живешь, чем занимаешься?

— Почти ничем, отлеживаюсь. Несколько раз выступил с докладами по текущему моменту перед станичниками. До тошноты мучают головные боли, сна нет, днем еще терплю, по ночам хоть на стенку лезь.

— Плохи дела, а я думал здоров, извини. Рассказывай, где воевал, побывал?

Василий умоляюще посмотрел на Пузырева:

— Долгим получится рассказ, Иван Прокофьевич.

— А я не спешу, затем приехал, чтобы с тобой повидаться.

— Тогда слушай. В последнее время был на Южном фронте в третьем конном корпусе, служил в седьмой Самарской кавдивизии. Слыхал, наверное, сформирована она из кубанцев, ставропольцев. Служили в ней и мои старые друзья — кочубеевцы. Бойцы что надо. — Василий умолк, задумался.

— Давай, давай, рассказывай, — поторопил Пузырев. — Мне не пришлось добивать Врангеля, в апреле двадцатого года нашу армию расформировали, меня подчистую. Приболел, да и устарел, видно, для атак.

— Ну а мне, Иван Прокофьевич, довелось и под Перекопом воевать, — продолжал Василий. — Войскам, чтобы сразиться с врангелевцами, предстояло форсировать Сиваш — Гнилое море и, не задерживаясь, атаковать мощную оборону беляков — Перекопскую и Ишуньскую. Самым крепким орешком был Турецкий вал. На нем держалась вся оборона белых на первой позиции. Ее прикрывали три ряда колючей проволоки. Сам вал тянется на одиннадцать верст. Высота — во, — Василий вытянул руку, — вверх — десять метров. Глубокий ров впереди вала вырыт, наверху — окопы, пулеметные гнезда, блиндажи, не вдруг перепрыгнешь. За Турецким — вторая, Ишуньская, позиция с проволокой в шесть рядов, с окопами. И конечно, с пушками и пулеметами. Сила Ишуньских позиций заключалась в их глубине. Тут у Врангеля оборону держали отборные полки дроздовцев.

По замыслу товарища Фрунзе, шестая армия Корка, куда входил и наш третий конный корпус, наносила главный удар. Простым и смелым был замысел Михаила Васильевича Фрунзе — наступать с двух направлений. — Василий припоминал подробности, детали тех боев, отчаянного, дерзкого наступления на Перекоп, как бы снова вел людей за собой. — Дивизия сосредоточилась южнее Строгановки. Правее нас — пятьдесят вторая стрелковая дивизия Маркиана Германовича, соседи надежные, верные. Но погода, черт бы ее побрал, была против нас. Установилась страшная холодина, ветер до костей продувал, а надо идти, и не твердью, а через Сиваш — Гнилое море. Тащили пушки, пулеметы на руках, вели коней. Не сразу, только со второго раза взяли Турецкий вал…

После Перекопа бригада получила боевой приказ — захватить Ишуньские позиции. Выступая на митинге перед боем, Василий призвал конноармейцев напрячь силы для последнего удара. Он говорил громко, уверенно. Голос дрожал от ожидания боя. «Смерть белому барону Врангелю! Смерть!» — как клятву повторяли за ним конники.

Прозвучал сигнал атаки, Василий обнажил шашку. Узнав, что выбыл из строя командир, сам повел бригаду в обход Ишуня в тыл врангелевцам. Дроздовцы бешено сопротивлялись. Казаки, пытаясь прикрыть Ишунь, бросились плотными рядами наперерез бригаде. Но их смяли в одночасье. Могучее «Даешь Врангеля!» неслось над татарской голой степью. Пока скакали к Ишуни, две лошади были убиты под Кандыбиным. Несдобровать бы ему, когда на гнедом жеребце налетел на него бородатый урядник. Спас Василия комиссар полка Саша Букаев, срубивший казака. Букаев отдал комиссару бригады свою лошадь, чтобы бойцы видели — Кандыбин жив и командует эскадронами.

12 ноября конники ворвались в Ишунь. Не сумев закрепиться, неся тяжелые потери, белые отходили к морю. Не замедляя темпов наступления, Кандыбин повел кавбригаду к Феодосии. Позже командир 7-й бригады Александр Хмельков напишет:

«Боевые успехи полков кавбригады неоднократно являлись результатом находчивости, распорядительности и личной храбрости тов. Кандыбина, принимавшего командование полком, бригадой вместо выбывших из строя командиров… За проявленную в боях храбрость и инициативу в 1920 году командованием 7-й кавдивизии был представлен к награждению орденом Красного Знамени».

16 ноября красные конники спешились в Керчи. Василий с Букаевым вышли на набережную. Море штормило. Волны с шумом налетали на берег и тут же, играя галькой, в брызгах пены уползали назад. Держа коня в поводу, Василий слушал шум прибоя, с жадностью вдыхал свежий, немного горьковатый, пахнущий рыбой и йодом воздух и смотрел на чернеющую полоску горизонта, за которой виднелись еще дымы последних пароходов бежавших врангелевцев…

— Вот и конец войне! — закончил Кандыбин.

— Конец, да не совсем, — возразил Пузырев. — Классовая борьба, дорогой товарищ, к сожалению, продолжается. Время нужно, чтобы покончить с разрухой, вдохнуть жизнь в фабрики и заводы. А нам его не дают. Недобитой контры полно, а главное — мировой капитал не оставляет нас в покое. Покончили с белыми — появилась новая беда — бандиты. Недавно в ревком заезжал уполномоченный ВЧК по Северному Кавказу, так вот он докладывал, что на Кубани, на Ставропольщине орудует более двадцати двух тысяч бандитов из недобитых белогвардейцев и кулаков.

По рассказу Пузырева, это были не какие-нибудь шайки воров-арканников, а хорошо вооруженные отряды, численностью от полутора десятков до несколько сот человек. Во главе их стояли боевые офицеры, а то и генералы, дерзкие, смелые. У атамана Сычева под командой было 400 сабель и 15 пулеметов. Батька Конарь командовал бандой в 400 человек, из них 300 конных, банда имела 10 пулеметов.

Пузырев из сумки вынул карту и, водя по ней карандашом, показывал, где действуют банды казачьего офицера Солнишкина, полковника Табиева. Они опустошали целые районы, убивали коммунистов, грабили, терроризировали население, срывали хлебные поставки. Зверства бандитов не знали предела. В соседней Ставропольской губернии, со слов уполномоченного, бывший сотник станицы Ессентукской Спиридон Есаулов организовал банду головорезов в лесах недалеко от хутора Юца. Перебив сторожей, ночью бандиты ворвались на Терский конный завод и угнали лучших производителей. Особенно зверское нападение они совершили на Водопадскую коммуну. Бандиты в поселке появились среди белого дня, когда коммунары были в поле. Они врывались в дома, уносили имущество, насиловали женщин, убивали детей, стариков. Несколько часов над поселком стоял стон. Перед уходом Есаулов казнил семнадцать человек, а двух младенцев бросил в горевший дом. Отряду чекистов и милиционеров стоило больших трудов отыскать банду у станции Белый Уголь и уничтожить.

— Кулаки из станицы Сторожевой, — рассказывал Пузырев, — схватили четырех комсомольцев, привели в хату и потребовали письменно отказаться от комсомола, бросить комсомольские билеты в печь. Но ребята не испугались угроз. Тогда кулаки закопали их живыми. И на Кубани у нас не лучше. Я все это говорю к тому — может, после поправки пойдешь в милицию, там люди храбрые, опытные очень нужны. Хочешь, здесь оставайся или поезжай в Армавир. Демус как-то мне говорил, что там нужен начальник милиции.

— Спасибо, Иван Прокофьевич, за совет. Я подумаю.