Владимир Дичев В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Владимир Дичев

В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ

Петергоф сиял. Июньское солнце щедро заливало аллеи парков. Золотились кудрявые кроны деревьев, мириады разноцветных искр вспыхивали и переливались в хрустальных брызгах взметнувшихся в безоблачную лазурь мощных струй: стройные ряды великолепных фонтанов окаймляли центральную фигуру композиции — могучий Самсон раздирал пасть льва.

— Какая сила и красота, — шепнул жене Сергей Гордеевич. — Сколько ни любуюсь, каждый раз впечатление просто ошеломляющее.

— Да, Петергоф неповторим, — отозвалась Елена Никифоровна. — А сегодня здесь как-то особенно хорошо — и празднично, и спокойно.

Повинуясь неторопливому течению потока гуляющих, Голубевы свернули в одну из боковых аллей. И почти сразу же их внимание привлекла группа людей. Они столпились вокруг пожилого человека в тюбетейке и рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Суматошно жестикулируя, выкрикивал он бессвязные вроде бы отрывки фраз:

— Каков подлец, а? На кого замахнулся? На Россию замахнулся! Вот сукин сын, гадина коричневая!

— Что случилось? Кого это он ругает? — Елена Никифоровна тронула за плечо русоволосую девушку в белом платьице. Та повернулась к Голубевым: в глазах — испуг и недоумение, пухлые губы вздрагивают, как от беззвучного плача:

— Война… ох… война… Гитлер на нас напал. Сегодня в четыре часа утра фашисты бомбили Киев.

И сразу все померкло вокруг. Будто солнце затмилось этим единственным, но таким всеобъемлющим, всепоглощающим словом: война!

— Леля, немедленно в город!

Через два часа заместитель начальника Ленинградского пожарного техникума подполковник Голубев входил в свой кабинет на Московском проспекте. А еще через несколько минут начальник техникума полковой комиссар Михаил Петрович Блейхман зачитал собранным по тревоге слушателям и преподавателям приказ военного времени: немедленно приступить к сооружению укрытий от бомбовых ударов врага.

Под развесистыми деревьями старого парка, примыкавшего к зданию техникума, закипела работа. Пошли в ход кирки и лопаты. Будущие специалисты пожарного дела вгрызались в землю так неистово, будто от их усилий уже сегодня, сейчас зависела безопасность жителей окрестных домов — женщин, стариков, детей. Когда к вечеру наметились контуры разветвленной сети глубоких щелей, Сергея Гордеевича подозвал начальник техникума:

— Подполковник Голубев, меня вызывают в городской комитет партии, так что остаетесь за старшего.

Едва Сергей Гордеевич вернулся к работавшим и взялся за лопату, подошел к нему слушатель старшего курса Щеголев:

— Разрешите, товарищ подполковник? Хочу подать рапорт, чтобы на передовую меня направили. Там сейчас мое место. Комсомолец я — это раз, — загнул палец Щеголев. — К тому же ворошиловский стрелок — это два, — он загнул второй палец. — В-третьих, нормы ГТО все сдал, только вот значок еще не получил. В-четвертых, батя мой в Москве наверняка сейчас заявление в военкомат подал, он ведь в гражданскую вместе с самим Фрунзе воевал. А в-пятых… в общем, вот… — И он для вящей убедительности потряс большим кулаком.

— Ну что ж, Щеголев, аргументы у вас действительно веские, — не смог сдержать улыбку Голубев. — И знаете, примерно такие же причины приводил каждый из тех ваших товарищей, которые уже обращались ко мне с просьбой немедленно направить их на передовую. Скажу вам то же, что сказал им.

Лицо его снова посуровело. Встал рядом со Щеголевым — такой же высокий, статный, широкоплечий. Привычным движением разгладил складки гимнастерки под поясным ремнем. Заправил под фуражку аккуратно подстриженные черные волосы. Зрачки серых глаз сузились, зажглись недобрыми огоньками, и все услышали, как в голосе его зазвенели металлические нотки:

— Враг на нас напал очень сильный. Чуть ли не половину Европы подмял под себя. И драться с ним придется не на жизнь, а на смерть. А потому сейчас, как никогда, буквально от каждого требуется железная дисциплина, готовность выполнить любой приказ. Понимаете, Щеголев? Лю-бой! Каждый в этой борьбе должен находиться на том месте, которое ему определено. Приказали сегодня рыть щели — роем. Доведется завтра спасать Ленинград от пожаров — пойдем в огонь. Пошлют послезавтра на передовую — возьмемся за оружие. Ну а пока — всем отдыхать! И это — тоже приказ.

Он отошел от ребят, поманил за собой Щеголева. Прилегли поодаль, за кустами густой сирени, чтобы не мешать остальным. Сергей Гордеевич спросил вполголоса:

— Так вы, оказывается, тоже москвич? Где жили?

— На Красной Пресне, товарищ подполковник. Баню там знаете? Так вот, через три дома…

— Вот уж не чаял земляка встретить, — обрадовался Сергей Гордеевич. — Да ведь я в Трехгорном переулке еще до революции жил, рядом с Прохоровской мануфактурой — там сестра моя работала.

И тотчас же память, эта несовершенная, но единственно реальная машина времени, перенесла его в начало века.

…Сережке пошел девятый годок, когда в одночасье помер его отец, крестьянин деревни Кузнечиково Клинского уезда. И до этой беды несказанной перебивались Голубевы с хлеба на квас, а тут и вовсе — хоть ложись рядом с покойным батей да помирай. Бедовали — страсть, а едва стукнуло Сережке двенадцать, поплакала над ним мать да и отдала в ученье в Высоковскую мануфактуру — дымила эта ткацкая фабрика в нескольких верстах от Клина. Там, у станка, начиналась для Сергея Голубева дорога в жизнь. Трудно приходилось, ох как трудно — работали ведь по двенадцать часов, но сумел все-таки любознательный парнишка окончить несколько классов в местной школе. Даже похвальный лист получил. И вот в пятнадцатом году привезла его мать в Москву, к старшей дочери — ткачихе: пора определить малого к стоящему делу.

Квартировали тогда в Трехгорном переулке, снимали комнату в полуподвале у Дмитрия Дмитриевича Титова — старшего писаря канцелярии начальника над всеми пожарными Москвы, брандмайора Матвеева. Дмитрию Дмитриевичу Сергей понравился, и старший писарь ходатайствовал перед начальством: дескать, имеется на примете паренек, семнадцати лет от роду, смышленый, к работе привычный и — грамотный. Их высокоблагородие милостиво снизошли: приводи парня. «Смотрины» прошли благополучно, тем более что всех здоровых мужиков подмела война. Последовал приказ: определить в Мясницкую пожарную часть.

Больше четверти века миновало с той поры, а перед глазами Голубева и сейчас тесная, темная, насквозь прокуренная казарма в Малом Трехсвятительском переулке, рядышком с печально знаменитым Хитровым рынком. Отсюда по звону сигнального колокола поскакал он на свой первый пожар, отсюда начал отсчет дням и ночам заполненной тревогами и опасностями службы.

…К действительности Голубева вернул голос посыльного:

— Товарищ подполковник, вас срочно вызывает начальник.

В просторном кабинете Блейхмана собрался руководящий состав техникума, преподаватели, все коммунисты. Полковой комиссар был, как всегда, спокоен, деловит, краток:

— Товарищи, городской комитет партии и исполком Ленсовета рассмотрели вопросы охраны Ленинграда от огня. Создан штаб пожарной службы города. Намечен ряд неотложных мер по укреплению противопожарной обороны. В частности, необходимо немедленно эвакуировать горючие материалы из промышленных и общественных помещений. Приказано также очистить все чердаки и расставить там бочки с водой. Разобрать сараи, заборы и другие деревянные сооружения. Но самое основное — предстоит в кратчайшие сроки обучить рабочих и служащих, домашних хозяек, студентов и школьников старших классов приемам борьбы с зажигательными бомбами, которые враг может применить при налетах на город.

Каждый из вас, товарищи, через час получит назначение на определенный объект и конкретные указания. Пока все свободны. Подполковника Голубева прошу задержаться.

Когда все покинули кабинет, Блейхман жестом пригласил садиться.

— Получено указание перейти на ускоренную подготовку специалистов, Сергей Гордеевич, — начал он. — И вы, как начальник учебного отдела, автор учебников и наставлений по тактике пожаротушения, конечно же, очень нужны сейчас в аудиториях. Но… — Он развел руками. — Горком и Ленсовет поставили перед нами одновременно и другие важные задачи. В частности, необходимо в очень короткие сроки подготовить к эвакуации сокровища искусства из Эрмитажа и Русского музея. Решено поручить эту работу вам. Так что придется поспевать на манер Фигаро, уж извините за не совсем удачное сравнение, — закончил с улыбкой Михаил Петрович.

— Когда прикажете дебютировать в этой роли? — принял шутку Голубев.

— Думаю, что обстановка не даст вам времени на длительную репетицию. — Он согнал с лица улыбку и продолжал уже в обычном для себя суховато-деловом тоне: — Суток двое… от силы — трое даю на коренную перестройку учебных программ всех курсов, на организацию учебного процесса в условиях военного времени. Об исполнении доложить в девять часов двадцать седьмого. Да, вот еще что. — Он пристально посмотрел на Голубева. Осунувшееся лицо… Резко обозначившиеся морщинки… Покрасневшие веки… — Сколько времени не спали?

— Тридцать часов.

— Немедленно поезжайте домой. Приказываю пять часов отдыхать.

С. Г. Голубев

Итак, отныне и для Голубева, и для всех его товарищей уже не существовало таких привычных понятий, как день и ночь. Они слились в один нескончаемый круговорот событий, дел, забот. Продолжительность суток измерялась теперь не количеством часов. Она оценивалась исключительно по количеству сделанного. Время нужно было сжать, спрессовать, утрамбовать — назовите этот процесс, как хотите, — но успеть сделать как можно больше, лучше, надежнее для обороны города.

И только каждый раз, когда в репродукторе или приемнике звучали слова «От Советского информбюро…», люди будто по команде останавливались, замирали, затаив дыхание. В такие минуты всем их существом овладевали трепетное ожидание и негасимая надежда. Но снова и снова в бархатистых переливах Левитановского баритона сквозили лишь сдержанно-скорбные нотки: «Сегодня после упорных, ожесточенных боев наши войска оставили…» И острой болью отзывались в сердцах такие знакомые, такие родные названия городов.

А потом… Проходило минутное оцепенение, люди будто стряхивали с себя гнетущую тяжесть только что осознанного и с яростной решимостью возвращались к прерванной работе: значит, нужно еще больше, лучше, надежнее.

В тот день, когда немного отдохнувший Голубев возвратился на Московский проспект и решил засесть за пересмотр учебных программ, его опять вызвали к Блейхману:

— Сергей Гордеевич, немедленно выезжайте на мясокомбинат. Там за последнее время скопилось много горючих материалов. Звонили из штаба пожарной службы, настаивают, чтобы именно вы организовали их срочную эвакуацию. В ваше распоряжение поступает отряд слушателей старшего курса. Когда закончите выполнение задания, сообщите в штаб и мне по телефону.

Он позвонил поздним вечером:

— Докладываю: эвакуация закончена в двадцать три часа.

И снова получил приказ:

— Возьмите на мясокомбинате любую машину и выезжайте в Пулково. Туда уже отправлено до роты слушателей нашего техникума и курсантов школы военизированной пожарной охраны имени Куйбышева. Примете над ними командование. Задача: помочь отдельному батальону саперов подполковника Северцева в сооружении дзотов.

…Уже немолодой, с густо припорошенными сединой висками, Северцев устало сказал:

— От ваших людей, подполковник, требуется только одно — кровь из носу, но чтобы к четырнадцати ноль-ноль закончить рытье котлованов под все огневые точки. — И невесело пошутил: — Вот видите, как оно обернулось. Приходится перекапывать Пулковский меридиан.

Домой он попал к четырем часам дня. Когда ввалился в квартиру, Елена Никифоровна только ахнула:

— Да ты же на ногах не держишься!

— Ничего, Леля, мы, клинские мужики, — народ жилистый, все сдюжим. Вот сейчас холодный душ приму — и снова как огурчик. Блейхман звонил?

— Просил сообщить, как только вернешься. Господи, неужели хоть немного отдохнуть не дадут?

Он подошел к жене, взял в большие свои ладони похудевшее за эти дни ее лицо:

— Леля, пока нет бомбежек — нет в Ленинграде и пожаров. И мы обязаны использовать такую передышку до дна, каких бы трудов и лишений это ни стоило. Потому что буквально каждый выигранный час сегодня означает сотни и тысячи спасенных жизней завтра.

— Я все понимаю, Сережа, но уж очень ты устал. Жалко ведь…

— Жалеть меня не надо, Леля. От жалости раскисают, а раскисать сейчас никак нельзя. Иначе — грош мне цена.

Созвонился с Блейхманом, бросил в трубку короткое: «Выезжаю» — и исчез. И снова подхватил его вихрь неотложных забот. Целыми днями сновал он из одного конца города в другой. По заданию штаба инспектировал состояние противопожарного инвентаря на заводах Нарвской заставы. Руководил разборкой сараев и заборов на Малой Охте. Возвращался на Московский проспект, чтобы прочесть запланированную лекцию по тактике пожаротушения. Контролировал состояние чердаков жилых домов на Лиговке. Проверял, достаточно ли специальных щипцов для борьбы с зажигательными бомбами доставлено в команды МПВО. А к полуночи снова возвращался в техникум. Обессиленно посидев несколько минут, подходил к телефону. Бодрым голосом спрашивал Лелю: «Ну, как ты там? Здорова? Сыта? У меня все в порядке, сейчас ложусь спать», а сам до утра корпел над новыми учебными программами.

Ровно в девять часов 27 июня на стол Блейхмана легли тщательно продуманные и скорректированные планы переподготовки слушателей в условиях военного времени. Начальник сказал одобрительно:

— Узнаю ваш опыт и эрудицию, Сергей Гордеевич. И успели вы с этой работой как раз вовремя. Звонил директор Эрмитажа академик Орбели: помощь музею требуется незамедлительная. Работать придется ночами.

В ту, первую ночь вызвались идти в Эрмитаж больше ста слушателей. Старенький, сгорбленный служитель с копной седых волос, заметно волнуясь, попросил Голубева:

— Уж вы, товарищ начальник, предупредите, пожалуйста, своих подчиненных, чтоб они… того… поосторожнее обращались с экспонатами. Красота-то ведь бесценная, нетленная… Восемнадцатый век…

— Смею вас уверить, — улыбнулся Сергей Гордеевич, — что наши люди понимают и умеют беречь красоту. Можете не волноваться.

Но когда стали снимать первые картины, сердце его все-таки дрогнуло: сколько раз стояли они с Лелей здесь, в этих самых залах, перед полотнами кисти великих мастеров! Стояли замерев, затаив дыхание, душою прикасаясь к невыразимо прекрасному, созданному гением человеческим. И вот теперь красота эта заколачивается в ящики, переносится в надежные укрытия, которые превращены в своеобразные запасники.

Когда утром повел Сергей Гордеевич своих слушателей по притихшим, построжавшим улицам, видели они, как закладывали мешками с песком и обшивали сплошным дощатым забором памятник Суворову у Троицкого моста, как маскировали Колонну Славы на площади Урицкого. Город преображался на глазах, надевал защитную форму, становился фронтовиком.

В стремительном калейдоскопе событий, в знойном предгрозовом мареве будто листочки отрывного календаря промелькнули для Голубева июльские дни. Все чаще в кромешной тьме августовских ночей завывали сирены воздушной тревоги. Все ближе, явственнее доносились откуда-то со стороны Тосно глухие раскаты артиллерийских дуэлей, и багровые сполохи зловеще озаряли небо над настороженно-темными проспектами и площадями Ленинграда. В одну из таких ночей, вернувшись из штаба пожарной службы, Сергей Гордеевич сказал, как отрубил:

— Завтра в Свердловск отправляется последний эшелон с женщинами и детьми… Постой, Леля, не перебивай! Я знаю обстановку на фронте и говорю тебе: послезавтра может быть поздно. Немцы — у ворот города.

Она подчинилась необходимости. Это была их первая разлука за двадцать лет.

А события продолжали развиваться с угрожающей быстротой: группа немецко-фашистских армий «Север» захватила Шлиссельбург, блокировала Ленинград по Неве до Колпина, Ижоры, Ладоги, Парицы… Стальной удавкой захлестывалось блокадное кольцо.

В те дни Голубев записал в дневнике, который регулярно вел с самого начала войны:

«6.09.41. Враг все ближе. Вынуждены воевать, отстаивать город. Начальник политотдела Тимошенко уже четыре дня как на фронте. Туда же ушел Куликов, наш физрук. Начальник техникума Блейхман назначен комиссаром одного из полков. Сегодня уходят на Кировские острова и в Новую Деревню наши два батальона».

…Они уходили тогда с Московского проспекта, прямо от стен ставшего родным техникума. Завидев среди провожатых Голубева, подошел к нему земляк с Красной Пресни Щеголев. Всегда улыбчивое лицо молодого человека серьезно, и весь он — большой, как-то по-особенному ладный в полном боевом снаряжении — показался Сергею Гордеевичу двойником бойца с плаката, призывавшего отстоять колыбель революции от фашистского нашествия.

— Помните наш разговор в первую ночь войны, товарищ подполковник? Вы правильно тогда говорили: каждый сейчас должен находиться на том месте, которое ему определят. Вот и я дождался своего часа. Хотели они, гады, драки — будет им драка. И знаете, для меня теперь Новая Деревня — то же, что Пресня родная. И вы мне сегодня вроде бы за батю…

Он помолчал несколько мгновений, поправил и без того аккуратно пригнанную скатку, вздохнул неожиданно совсем по-детски:

— Ну, не поминайте лихом, товарищ подполковник. Может, и свидимся еще когда на Пресне…

Последние его слова прозвучали полувопросительно, и от этой интонации защемило вдруг сердце. Но ответил Сергей Гордеевич, как всегда, твердо:

— Иди, сынок, иди за наше правое дело, за Ленинград, за Пресню. А мы уж здесь постоим…

И это не были просто слова. Те, кто не уходил на передовую, знали: для них очень скоро весь город станет фронтом. Вопрос только в том, как скоро? И ответ на него пришел даже быстрее, чем многие ожидали. Буквально через день, восьмого сентября, воздушная армада фашистов нанесла первый с начала войны, невероятной силы бомбовый удар по Ленинграду.

Когда уехала Леля, Сергей Гордеевич окончательно перешел на казарменное положение, переселился в свой кабинет на Московском проспекте. В тот памятный день ему, как обычно, довелось управляться с массой неотложных дел и в техникуме, и по заданию городского штаба противопожарной службы. Уже под вечер возвратился он к себе, и тут стоявший на этажерке репродуктор монотонным голосом диктора возвестил: «Граждане, воздушная тревога!»

Настороженную тишину разорвали хлесткие, гулкие очереди скорострельных зениток. В коротких паузах между ними явственно услышал Голубев, как приближается, нарастает ухающий, прерывистый гул. «Прорвались!» — мелькнуло в сознании. Он взглянул на циферблат — стрелки показывали 18 часов 52 минуты. И почти тотчас же, покрывая захлебывающееся тявканье зениток, в уши ворвались тяжкие, оглушающие разрывы. Из окна, сколько мог охватить глаз, были видны вздымающиеся к небу аспидно-черные столбы дыма. Они поднимались с территорий завода «Электросила» и фабрики «Пролетарская победа», заволакивали жилые дома на Московском проспекте.

Сергей Гордеевич понял: нанеся первый удар фугасками, фашисты сразу же сбросили тысячи зажигательных бомб. Такой обширный район поражения можно создать, только сбрасывая зажигалки кассетами, по нескольку десятков штук в каждой. При этом отдельные очаги пожаров неминуемо превращались в один мощный огненный смерч, бушевавший на площади в сотни квадратных метров. Он снова взглянул на часы. Бомбометание продолжалось всего семь минут…

Подняв по тревоге личный состав, Голубев уже собирался выбежать из кабинета, когда раздался телефонный звонок.

— Доложите обстановку в вашем районе, — потребовал оперативный дежурный городского штаба пожарной службы.

— Наблюдаю массовые очаги загорания по всему Московскому проспекту. Полагаю, противник применил кассетный способ поражения целей термитными бомбами.

— Приказываю направить две машины с боевыми расчетами на «Пролетарскую победу». Всю остальную технику и личный состав сосредоточьте для ликвидации очагов загорания на Московском проспекте. В ваше распоряжение поступают также команды МПВО этого района.

…Голубев сконцентрировал основные силы — и людей, и технику — на тех решающих участках, где еще сохранялась возможность остановить огонь, не дать ему возможности перекинуться на соседние здания. Поставив конкретные задачи командирам боевых расчетов и дружин МПВО, приказал:

— Расчет младшего командира Изотова и дружинники товарища Никитина остаются в моем распоряжении.

На себя он решил взять самую трудную и, пожалуй, самую опасную задачу — преградить путь огню от последнего горящего здания по Московскому проспекту. За ним начинался каким-то чудом сохранившийся квартал. Во что бы то ни стало нужно было отстоять его.

…На всю оставшуюся жизнь отпечаталась в памяти эта картина: громадный шестиэтажный дом пылал, как свеча. Видимо, в него попало сразу несколько зажигалок. Каждая из них весит всего килограмм, от силы — полтора, но температуру горения они развивают чудовищную — до трех тысяч градусов. И не было ничего удивительного в том, что белесо-оранжевое пламя буквально пожирало даже капитальные межэтажные перекрытия. Оно с торжествующим гулом бушевало в зияющих провалах окон, захлестывало целые марши лестничных пролетов и — что самое страшное — гигантским лисьим хвостом уже обмахивало соседнее здание. На его-то защите и нужно было сосредоточить все усилия. Голубев скомандовал:

— Автонасос на гидрант! Привести в готовность запас рукавов на продвижение! Подготовить две магистральные линии: одну — в очаг, вторую через разветвление на три рукава — на этажи! Ствольщики, вперед!

И люди пошли на огонь. Лицо обжигал нестерпимый жар, в горле саднило от едкого дыма, на воспаленных веках не оставалось ни реснички, но руки мертвой хваткой держали ствол, и мощная струя воды вонзалась в клокочущую, извивающуюся в угрожающих конвульсиях смертоносную багровую массу. Это — тоже бой, тоже атака, где все решают быстрота и стойкость, отвага и умение. И, как всегда в бою, эти слагаемые приносят победу. Нет, огонь еще не совсем укрощен, он еще ярится, но главное сделано: он отступает, а значит, наброситься на новые жертвы у него уже нет сил…

Один за другим подбегают к Голубеву связные, передают донесения командиров боевых расчетов и дружин МПВО. Он мгновенно оценивает обстановку на различных участках. Передает через связных четкие, исчерпывающие приказы командирам подразделений. Координирует, сводит воедино их действия. Теперь ему ясно одно: переломный момент наступил, пора переходить к полной ликвидации очагов загорания. Ну что ж, с такой задачей, пожалуй, справятся дружинники. И в это время появляется еще один связной, от начальника Управления пожарной охраны города полковника Серикова:

— Товарищ подполковник, пожар на Бадаевских складах. Приказано всех ваших людей и всю технику немедленно перебросить туда. Конкретную задачу получите на месте. Штаб — у основных ворот главного склада на Киевской улице.

Бадаевские склады… Так ведь там — огромные запасы продовольствия! Да, немцы знали, куда целить. Нанося устрашающий и, по их расчетам, парализующий волю осажденных бомбовый удар, они одновременно стремились задушить город голодом.

Когда Голубев со своими слушателями примчался на Киевскую улицу, большую часть складов уже поглотило море огня. Оно полностью охватило тринадцать деревянных пакгаузов и два огромных кирпичных амбара. Двор перед ними буквально затопила река расплавленного сахара, вытекавшая, подобно магме, из разверстой пасти прогоревших ворот. «Это, пожалуй, пофантастичнее сказочных молочных рек!» — невольно подумал Сергей Гордеевич. А в других складах горели, гибли, превращались в ничто тысячи тонн крупы и муки.

Голубев мгновенно оценил обстановку.

— Все это нам уже не спасти, — прокричал он, перекрывая гул и треск разгулявшейся огненной стихии, подбежавшему начальнику отдела службы и пожаротушения Георгию Георгиевичу Тарвиду. — Считаю, что основная задача — не дать огню распространиться к главному каменному зданию склада и заводу имени Карпова.

— Правильно, — поддержал его Тарвид. — Тем более, что рядом находится склад с консервами, а за ним — ящики с боеприпасами. Прошу вас, Сергей Гордеевич, взять на себя руководство четырьмя боевыми участками на левом фланге — вон от того, крайнего, лабаза и до штабелей бочечной тары. Полагаю, надо во что бы то ни стало «держать» огонь на этой линии.

Голубев мысленно прикинул площадь той части складской территории, на которой предстояло действовать его слушателям. Выходило приблизительно до семи тысяч квадратных метров. Он отдал приказания, и за считанные секунды в намеченных им местах уже развернулись боевые расчеты: отсюда, как правило, было кратчайшее расстояние до источников воды — и до гидрантов городского водопровода, и до мутноватой глади Обводного канала. Люди раскатывали рукавные линии. Их юркие сгорбленные фигурки особенно четко выделялись на фоне багровой стены огня. И вот один за другим вступили в дело четыре автонасоса. Ствольщики двинулись вперед, и тугие струи стремительно обрушились на причудливо-хищные языки пламени.

Однако не успел Голубев даже мысленно похвалить ребят за быстроту и хватку, как по барабанным перепонкам ударил пронзительный свист и чья-то чудовищная лапа вдруг сдавила его, приподняла на воздух и тут же со страшной силой швырнула обратно наземь. Оглушенный, он несколько мгновений пролежал пластом. Потом, опираясь о землю руками, медленно приподнялся на дрожащих ногах. В ушах звенело, на зубах скрипел песок, глаза застилала мутная пелена. «Фугаска, — еще не совсем опомнившись, понял он. — Бомбят по пожару».

Когда спала застилавшая глаза завеса, увидел Голубев: с пламенем борются лишь трое из четырех ствольщиков. Тотчас подбежал связной:

— Товарищ подполковник, осколком бомбы перебит рукав автонасоса младшего командира Изотова.

— Начальнику тыла срочно обеспечить запасной рукав!

Связной бросился выполнять приказание. И сразу же бойцы расчета Изотова начали раскатывать запасной рукав. Но тут снова — в который уже раз — раздался тяжкий, оглушающий взрыв, а следом за ним хлестнули по людям и машинам пулеметные очереди. Истребители сопровождения прицельно били по ярко освещенной мишени. Бойцы приникли к земле, но когда отгремел очередной свинцовый шквал, опять принялись за дело. Вскоре все четыре расчета продолжали борьбу с бушующей стихией.

Обстановка изменялась ежеминутно. Едва успевали люди преградить путь огню на одном участке, как он прорывался в другом месте. Приходилось непрерывно маневрировать, с различных направлений отсекать все новые плацдармы пламени, ставить перед расчетами продиктованные сиюсекундной обстановкой тактические задачи. Под непрерывным обстрелом вражеских истребителей связные метались от машин к Голубеву и обратно. У него нестерпимо болела голова. Порою мелкой противной дрожью подрагивали ставшие чужими, ватными ноги. Но именно теперь с какой-то обостренной восприимчивостью улавливал он все перипетии ситуации, и решения приходили мгновенно.

Четкие приказы следовали один за другим. Исполнявшие их люди воочию убеждались: операцией руководит не только смелый, но и умелый командир, знаток своего дела. Это сознание придавало сил, вселяло уверенность, помогало победить естественное чувство страха. И они наступали на огонь, повинуясь приказам Голубева, как пошли бы за ним в атаку.

…Сентябрьская ночь была уже на исходе, когда боевые расчеты пожарного техникума подавили последний очаг огня на своих участках. Со всех концов громадного складского двора поступали в штаб донесения: пожар ликвидирован. Голубев взглянул на часы — стрелки показывали ровно четыре. Он тяжело опустился на стоявший ящик, рядом с Тарвидом.

— Ну что ж, — устало перевел дух Георгий Георгиевич, — можно считать, что первый экзамен мы выдержали.

Да, это был беспрецедентный экзамен на мужество и стойкость бойцов, на оперативность и тактическую зрелость руководителей. И хотя большая часть продовольствия погибла в огне, все же сотни тонн муки и крупы, десятки тысяч банок консервов удалось спасти.

— А ведь каждый килограмм муки теперь — на вес золота, — задумчиво прошептал Тарвид.

Голубев слушал товарища и поразился совпадению: эту же мысль, и почти теми же словами, высказал когда-то другой человек, но в очень похожей обстановке.

…Шел грозовой восемнадцатый год. Молодая Советская Республика задыхалась в огненном кольце фронтов гражданской войны и интервенции. Рабочая Москва голодала на осьмушке хлеба в день. И вот в конце мая столицу буквально потряс грандиозный взрыв. В результате диверсии на товарной станции Казанской железной дороги взлетели на воздух несколько эшелонов с боеприпасами. На путях загорелись вагоны с другими грузами, и с каждой минутой огонь неудержимо приближался к складам лесоматериалов и хлопка, к пакгаузам с продовольствием.

Когда пожарные Мясницкой части прискакали на станцию, там уже действовали несколько десятков красноармейцев из охраны горевших эшелонов. Опрометью соскочив с линейки, увидел Сергей, как пытались они сбить пламя с вагонов, стоявших неподалеку от заполненных нефтью цистерн. Командовал ими совсем еще молодой парень. В распахнутой кожаной куртке и такой же фуражке с красной звездочкой, он торопливыми, но уверенными движениями переводил стрелку, покрикивая мальчишеским фальцетом:

— Федотов, отцепляй к чертовой матери вон тот вагон! Давай, ребята, навались, надобно подальше откатить его на запасные пути — в нем снаряды содержатся…

Подбежав к бойцам, вместе с ними стал толкать отцепленный вагон, а едва завидев пожарных, озорно присвистнул:

— Ух ты, мать честная, теперь дело пойдет — подмога прискакала!

«Хваткий парень и соображает быстро, — одобрительно подумал Сергей. — Видно, что жизнь многому его научила».

— А кто у вас за старшо?го? — снова крикнул «хваткий парень». И, не дожидаясь ответа, озабоченной скороговоркой посоветовал:

— Надобно, товарищи, ближний к путям лабаз спасать — видите, крыша-то уже занялась. А ведь там мука да крупа разная хранится. Погорит это добро — как перед людьми, перед революцией ответ держать будем? Москва и так на осьмухе сидит, детишки голодают… Так что каждый фунт хлебушка теперь — на вес этого распроклятого золота…

…Сколько часов продолжалась тогда схватка с огнем, Голубев уже и не помнил. Под градом осколков от взрывавшихся боеприпасов, в маслянистом чаду горевшей нефти расцепляли, оттаскивали они уцелевшие вагоны, не давали пламени подобраться к пакгаузам с продовольствием. И неизменно в самых опасных местах рядом с ними чернела кожаная куртка отчаянного парня.

— Ты бы поосторожнее, — кричал ему Сергей. — Мы-то к огню привыкшие, одно слово — пожарники, а ты… Смотри, неровен час…

— Да ничего, — отмахивался парень, — на то мы и большевики, чтоб за народ — и в огонь, и в воду…

Во время короткой передышки, когда все в изнеможении повалились на землю у спасенного пакгауза, Сергей присел рядом с полюбившимся ему парнем. Тот тоже дружелюбно посмотрел на Сергея и спросил:

— Ты как в пожарники-то попал?

— Сначала на фабрике ткацкой работал…

— Значит, происхождения нашего, рабоче-крестьянского, — обрадовался парень. — А на платформе пролетарской власти крепко стоишь?

— А как же? У нас, в Мясницкой части, почитай что все в прошлом октябре с кадетами дрались. И у Яузских ворот, и в Колпачном переулке. На Лубянке тоже пришлось с ними столкнуться. Мы тогда троих недосчитались… Ну а у них мало кто ноги унес.

— В партии состоишь?

— Да пока нет… Молодой я еще, разве примут?

— А я, брат, уже полгода, как записался в партию большевиков. В райкоме обещали на фронт послать. Текущий момент серьезный, так что драки с беляками не миновать. И ты, как сознательный рабоче-крестьянский элемент, никак не можешь в стороне от партии стоять.

Задел этот разговор струну в душе Сергея. Пытливый юноша давно уже зорко подмечал, что вихревой круговорот революционных потрясений раскидывает людей по разные стороны баррикады. На одной окопались недавние хозяева жизни, бывшие господа. На другой — плечом к плечу сплотились все угнетенные и обездоленные.

И он, сын безлошадного крестьянина и рабочий человек, не задумываясь, встал рядом с ними. Чтобы в семнадцатом драться с кадетами на Покровке. Чтобы в восемнадцатом подавлять эсеровский мятеж в Большом Трехсвятительском переулке. И чтобы в девятнадцатом — самом голодном, самом трудном для народной власти году — прийти, наконец, в партячейку пожарных Москвы на Пресне: «Как сознательный рабоче-крестьянский элемент, никак не могу в стороне от партии стоять!»

…Память сердца с годами не тускнеет, и тот неповторимый, единственный в жизни день видел теперь Сергей Гордеевич сквозь призму времени так отчетливо, объемно и живо, будто все это было только вчера. Не потому ли еще, что нынешний Ленинград день ото дня все более разительно напоминал тогдашнюю Москву? И он, коммунист Голубев, как и двадцать два года назад, снова находился на линии огня. С той только разницей, что теперь было еще труднее: город на Неве стал фронтом в буквальном смысле слова.

Ранним сентябрьским утром Голубева вызвали в управление. Полковник Сериков был немногословен:

— Ваш техникум, Сергей Гордеевич, приказано расформировать. Часть слушателей направляется для пополнения комсомольского противопожарного полка, часть поступает в распоряжение командования фронта. Вы назначаетесь моим заместителем. Так что переселяйтесь сюда, на Мойку.

Добавил доверительно:

— Немцы почти полностью замкнули кольцо. Теперь единственная наша связь с Большой землей — по железной дороге через Тихвин.

Фашисты разрушали прекрасный город на Неве, колыбель социалистической революции, с исступленной жестокостью громилы, которого не впускают в облюбованный для грабежа дом, педантично, изо дня в день враг всаживал в живое тело города все новые тысячи снарядов и бомб. Город горел в лихорадке пожаров. Его сотрясала буйная дрожь бомбежек и артобстрелов. На его теле рваными ранами зияли чудовищные воронки, все новыми струпьями выступали искореженные остовы разрушенных зданий. Город корчился от нестерпимой боли, город страдал денно и нощно, но — не сдавался.

Враг целил не только по заводам и фабрикам, которые выпускали продукцию для фронта. Он поставил своей целью уничтожить город полностью, до основания.

После полудня восемнадцатого сентября в кабинете Голубева раздался звонок. Старший диспетчер Центрального пункта пожарной связи доложил:

— Противник ведет артобстрел Исаакиевского собора. Осколками повреждена часть колонн. Кроме того, в результате прямых попаданий загорелось здание Центрального исторического архива. По приказу полковника Кончаева на ликвидацию очага прибыло отделение второй пожарной части. Работы ведутся под непрерывным обстрелом.

«Варвары, вот уж поистине варвары!» — Сергей Гордеевич взволнованно встал, подошел к окну. Нет, разрушения города, его исторических ценностей допустить нельзя, и он, Голубев, сделает для этого все возможное.

А над городом продолжал стлаться дымный чад пожарищ. Сразу после улицы Короленко Голубев ехал на завод имени Свердлова. Оттуда на Московскую товарную станцию, потом — в больницу имени Боткина, на фабрику «Пролетарский труд»… Почти двадцать часов подряд метался Голубев по городу. И так — изо дня в день…

Он не заметил, как миновал сентябрь. А вот первое октября врезалось в память накрепко: в третий раз — и очень значительно — сократили суточную норму хлеба. Теперь город не только горел — город стоял на грани голода.

В самом начале ноября окончательно замерзла Нева. И горящий, истощенный город тоже стал замерзать.

Восьмого ноября пал Тихвин. Последняя ниточка, связывавшая Ленинград со страной, оборвалась.

Едва Голубев успел в тот день вернуться в управление с Лиговки, его вызвал Сериков:

— Сергей Гордеевич, фашисты разбомбили и подожгли госпиталь на Обводном канале… Да, да — для этих извергов нет ничего святого: ведь они не могли не видеть опознавательных знаков Красного Креста и все же… Так вот, поезжайте туда, в случае необходимости примете руководство.

Старинный четырехэтажный корпус госпиталя тонул в море огня. Прямое попадание тяжелой фугаски раскололо его пополам. Тушением пожара руководил начальник районной части Карзанов. Он доложил:

— Товарищ подполковник, все оставшиеся в живых раненые эвакуированы. Тушение ведут команды Лаврентьева и Павликова. Только что прибыла с Малой Охты команда Бравичева. Но положение очень серьезное, и я затребовал еще десять отделений, чтобы…

Не успел Карзанов закончить фразу, как ближняя к ним массивная стена здания вдруг дрогнула, пошатнулась и… стала оседать, разваливаться, распадаться буквально на глазах. Страшный грохот покрыл гул и треск бушевавшего пламени… Сквозь огонь и дым взметнулась к небу туча кирпичной пыли…

Через несколько минут Карзанов доложил:

— Товарищ подполковник, произвели перекличку по командам. Под обвалом — пятнадцать человек.

Ни на секунду не прекращая борьбы с огнем, лихорадочно растаскивали, разбрасывали бойцы и командиры груды кирпича, под которыми были погребены их товарищи. И вот уже кладут на носилки начальника двадцать третьей команды Бравичева, несут на руках политрука части Шалыгина, помощника командира отделения Ходыбуло… Все они — в очень тяжелом состоянии, без сознания… Десять тяжелораненых и пятеро убитых — кровавый итог только одной катастрофы…

Глядя, как уносят носилки с телами товарищей, вспомнил Сергей Гордеевич командира отделения Ивана Викентьевича, погибшего ровно два месяца назад. Да, именно с него начался тогда скорбный этот счет. И почитай что каждый день подстерегала смерть отважных огнеборцев — кого под руинами обрушившихся стен, кого прямо в вихре огненного смерча, а то и от взрыва фугаски. Так было на заводе имени Свердлова, где погибли боец Козлов и несколько его товарищей по двадцать первой команде. И на заводе художественных красок, ставшем последним огневым рубежом для шофера Петрова и бойца Подкопаева…

Да, каждый из них знал, что любой такой рубеж может оказаться для него последним. Но святой закон пожарных блокадного города гласил: ты обязан выйти на тушение во что бы то ни стало. Под артобстрелом и бомбежкой. В лютый мороз, когда вода замерзает в рукавах. Когда ноги подкашиваются от голодной немочи и удержать ствол под силу только двоим.

Голод… Это он, подобно коварному грабителю, нападающему из засады, беспощадно отнимал последние крупицы сил. Истощенный организм уже не мог сопротивляться воздействию дыма, и на каждом пожаре несколько бойцов падали наземь в бредовом чаду отравления.

Ежедневно поступали в управление сведения о погибших и раненых, выбывших из строя от истощения, болезней, отравления. Вот и вчера — в шестнадцатой и двадцать первой командах два человека погибли, двое — тяжело ранены. В двадцать третьей команде из тридцати двух бойцов дежурного караула по боевой тревоге смогли подняться лишь двадцать. И так — во всех районах…

Голубев перечитывал сухие цифры очередной оперативной сводки, и перед его мысленным взором возникали лица людей. И тех, которых он хорошо знал, и тех, с кем даже никогда не встречался. Да, сегодня он видел, равно уважал и любил их всех суровой, спрятанной на дне души любовью человека, готового в любую минуту разделить их судьбу….

Когда-то, еще перед войной, зачитывался Сергей Гордеевич «Тилем Уленшпигелем» — легендарной историей о гордых и непокоренных патриотах. Чужеземные изуверы-инквизиторы сожгли на костре отца Тиля — Клааса, но так и не смогли обратить его в свою веру. Свободолюбивый фламандец и перед лицом мученической смерти не предал родину и народ. И тогда сын, заняв место отца, восстал против иноземных захватчиков, и как боевой клич звучал его девиз: «Пепел Клааса стучит в мое сердце».

Теперь пепел всех сгоревших в чудовищном костре блокады стучал в сердца живых. Изнемогая от истощения и усталости, они заступали места павших. И как боевой клич звучал тогда всеобщий девиз: «Отстоим колыбель революции!» И это — несмотря на то, что людей становилось все меньше, а пожаров — все больше.

…В тот морозный декабрьский день диспетчеры Центрального пункта зарегистрировали больше тридцати загораний. Голубев руководил тушением большого жилого дома на Лермонтовском проспекте. Понадобилось больше пятнадцати часов, чтобы справиться с огнем. Когда все было кончено, наступила ночь. Сергей Гордеевич вернулся на Мойку.

Гремя обледеневшим кожаным плащом, вошел в кабинет. Повернул выключатель — света не было, видимо, что-то случилось на электростанции. Медленным, неверным движением снял каску, стащил мокрый шерстяной подшлемник. Осторожно ступая, подошел на ощупь к окну, поднял штору светомаскировки. И сразу комната озарилась лунным сиянием. Он бережно вынул из нагрудного кармана фотографию. На него пристально — глаза в глаза — смотрела Леля.

В бликах зыбкого, мерцающего света родное лицо ее, казалось, ожило, и он вдруг вспомнил: «Луч луны упал на ваш портрет…» Когда же, Леля, в последний раз танцевали мы это танго? Конечно же, минувшим летом, на веранде дома отдыха в Ессентуках. Тогда тоже светила луна, только было очень тепло, играл патефон и ты шутливо жаловалась, что цикады заглушают певца. С тех пор прошло всего несколько месяцев, но как же давно все это происходило!

Нет, никогда не считал он себя сентиментальным, но в эти минуты накатила на него такая щемящая тоска: «Как ты там, Леля, за тысячи километров, в завьюженном, заснеженном Свердловске?! А знаешь, у нас здесь теперь тоже, как на Севере. И мороз нешуточный, вполне с уральским может поспорить».

Да, он хорошо помнил Урал, те годы, когда они с Лелей жили в Свердловске. Он работал тогда заместителем начальника областного Управления пожарной охраны. За двадцать лет совместной жизни им вообще довелось немало поколесить по стране: Голубев всегда считал, что его место там, куда направит партия. Но где бы он ни работал — в Астрахани или Горьком, Ярославле или Москве — всюду учился. Учился настойчиво и постоянно. После школы повышенного типа — было в те годы такое звено в системе народного просвещения — окончил рабфак. Когда жили в Москве и Горьком, стал одним из самых прилежных слушателей университетских лекториев. И всегда много, запоем читал.

Предвоенные годы… В истории страны они запечатлелись целой эпохой, спрессованной волею партии в два десятилетия. В судьбе народа они стали полосой невиданного энтузиазма всех и каждого. Большевики сказали: «Время, вперед!» — и в буднях великих строек рождалась та прекрасная новь, во имя которой красноармеец Голубев дрался с белополяками под Гродно и Докшицами. В железном грохоте, огнях и звонах вставали гиганты индустрии. На поднятой целине миллионов единоличных дворов рождалась и утверждалась новая, социалистическая деревня. Богатства, созданные народом и для народа, надо было беречь как зеницу ока. И он, специалист пожарного дела Голубев, и в мирное время постоянно чувствовал себя солдатом, стоящим на посту.

…Однажды вечером — они жили тогда в Ярославле — Сергей Гордеевич вдруг оторвался от книги и подозвал жену:

— Послушай-ка, Леля, какая замечательная мысль: «Каждый человек, в конечном итоге, — это сумма того, что сумел он отдать людям».

— Очень метко и правильно сказано, — отозвалась Елена Никифоровна.

— Я давно хотел с тобой посоветоваться… Понимаешь, у меня накопилось много материалов, рождается немало мыслей по теории и практике нашего дела. Так вот, чем дальше, тем больше тянет меня все это систематизировать, обобщить, изложить в стройном и законченном виде.

— Конечно, Сережа, знаний и опыта тебе не занимать, и будет очень хорошо, если ты поделишься ими с людьми.

Так сделал он тогда первый пробный шаг, и в тридцать пятом году появилась небольшая брошюра «Что нужно знать для предупреждения пожара» Ободренный удачным началом, Сергей Гордеевич всерьез засучил рукава. В тридцать седьмом году увидел свет его «Учебник для рядового состава пожарной охраны», потом вышло еще несколько пособий, а перед самой войной — капитальный «Справочник по вопросам пожарной охраны». Многим людям отдавал свои знания и опыт коммунист Голубев, еще до войны часть его трудов была переведена на украинский, грузинский, узбекский, эстонский языки.

Но вот теперь жизнь поставила перед ним и его товарищами парадоксальный вопрос: как тушить пожары без воды? И они сумели найти на него ответ.

…Как-то в январе сорок второго Сергей Гордеевич вернулся на Мойку далеко за полночь. На всякий случай щелкнул выключателем… Вот счастье-то: свет есть! Скорее, скорее записать все, что произошло сегодня. Не снимая плаща, он торопливо присел к письменному столу, раскрыл тетрадку дневника, опустил ручку в чернильницу. Перо глухо стукнуло о донышко… и осталось сухим: чернила замерзли. Чертыхаясь и опасливо поглядывая на лампочку — а вдруг погаснет? — он отыскал в планшете карандаш. Поставил дату, начал записывать:

«В городе ежедневно по тридцать пожаров. Четвертые сутки не сплю. Крупные пожары один за другим — на улице Жуковского, 5-й Красноармейской, Лиговке, на каждом приходится работать часов по 15—17. Только что вернулся с завода имени Кулакова. Тушили без воды. Мороз сильнейший — 32 градуса ниже нуля. Пробовали брать воду из Невы. Проложили рукавную линию на 700 м, но вода не дошла — замерзла в рукавах. С трудом все же удалось организовать перекачку воды из Невы, но неожиданно порвался рукав. Пока меняли его — снова сковало льдом. Поэтому работали с помощью огнетушителей, гидропультов, боролись с огнем песком, разбирали конструкции на пути развития пожара. Когда воспламенилась кровля соседнего цеха, пожарные принялись крушить ее ломами, топорами, сбрасывая на снег горящие конструкции. Впервые применили тягу морозного воздуха в безопасном направлении. Работать сложно при таком морозе…»

Не успел закончить, как в дверь постучали.