Глава XX. Пребывание на Кавказе

Глава XX. Пребывание на Кавказе

Ровно чрез три месяца по выезде из мирного Минусинска, 12 июня 1840 года, мы приехали уже из Тифлиса в Ставрополь, главную квартиру войск правого фланга Кавказской линии и столицу Кавказской области. Из Тифлиса мы ехали тем же путем чрез Кавказский хребет, Крестовой горой, проезд чрез которую теперь уже был свободен от снега; потом очаровательным ущельем до Владикавказа и Грузинской дорогой до Екатеринограда. Отсюда мы ехали уже новой для нас дорогой, не представлявшей, впрочем, ничего нового сравнительно с прежней. Те же станицы, многолюдные, чистенькие, напоминавшие Малороссию своими белыми мазанками. Везде станции содержали казаки, потому почтовые лошади были превосходные и езда очень быстрая. Не доезжая Георгиевска, тогда уже заштатного города, показался гигантский Эльбрус, а за ним Пятигорье, от чего получил свое имя Пятигорск. Георгиевск тогда, в 1840 году, был небольшой, но чистенький городок; он расположен на реке Кума, и помню, что тут мы были поражены удивительною белизною пшеничных хлебов, что, впрочем, и понятно, так как тут была родина знаменитой во всем мире пшеницы-кубанки.

Вся эта линия в то время была безопасна для проезда, хотя и бывали случаи нападения, но гораздо реже в сравнении с левым флангом. Так, тогда рассказывали, как погиб один майор, приводивший маршевые батальоны (так назывались батальоны, назначенные для укомплектования кавказских войск). Он уже возвращался в Россию и на одном переезде, к вечеру, подъезжая к одному оврагу, внизу которого был мост, под мостом заметил нескольких человек и лошадей. Догадавшись, что это были хищники, он, вместо того чтоб поворотить назад и скакать к посту или станице, зарядил ружье, велел зарядить также своему человеку и начал спускаться; подъезжая к мосту, выстрелом была ранена лошадь, что помешало ему пуститься во весь дух; тогда выскочили хищники, и хотя он сделал два выстрела и, может быть, убил или ранил кого-нибудь из них, но все же они его изрубили; ямщик, тоже раненый, свалился с козел, где его и нашли сторожевые казаки, прискакавшие на выстрелы. Казаки преследовали разбойников. По линии распространилась тревога, и не помню уже, чем кончилось это преследование.

Другой случай был с женою артиллерийского полковника Мяхина, между Георгиевским и Пятигорском; на нее напали хищники, она была взята в плен и потом уже выкуплена.

Верст за шесть открылся Ставрополь; он расположен на возвышенности и очень красив, осененный садами и рощами, которые, вперемежку с белыми каменными строениями, придавали ему прекрасный вид.

В Ставрополь мы приехали в обеденное время и были очень рады встретить здесь нашего товарища декабриста Николая Романовича Цебрикова, того самого, о котором я упоминал, описывая происшествие 14 декабря. Он имел солдатский Георгиевский крест за штурм Ахалцыха и носил в петлице офицерского сюртука (он уже был произведен) Георгиевскую ленточку; а как в густых, коротко остриженных волосах его была значительная проседь, то, вероятно, его принимали более за генерала, нежели за прапорщика, так что проходившие мимо военные отдавали ему честь, при чем он крайне конфузился. Это был человек весьма оригинальный: правдивый, честнейший, пылкий до сумасбродства и либерал в душе. Он очень легко поддавался мистификации, что мы знали еще в Пятигорске, быв дружески с ним знакомы. Когда мы пришли к нему и увидели, что при нем в услужении был крепостной человек, которого он очень любил и баловал, то в шутку заметили ему: "Как это, Николай Романович, вы декабрист, а еще пользуетесь крепостным правом и имеете при себе в услужении раба?" — надо бы видеть, как он сконфузился и растерялся, приняв шутку за чистую монету; начал оправдываться тем, что взял его единственно для того, чтоб дать ему вольную, потуплял глаза, как будто уличенный в каком-нибудь дурном деле, так что мы едва удерживались от смеха и едва уверили его, что эта была шутка, что в Сибирь за своими барынями многие из крепостных девушек поехали, чтоб служить им.

У него мы познакомились с одним Преображенским полковником, фамилии не помню, который был при кончине Одоевского, нашего милого поэта и друга. При поездке нашей на Кавказ любимою нашею мечтою всю дорогу было увидеть его и Нарышкина, Михаила Михайловича, спутников наших, с которыми мы выехали из крепости в Сибирь, и как было грустно нам узнать, что его уже нет на свете. Мы очень много говорили о нем. Каким знали мы его в тюрьме, таким точно и остался он до конца: всегда или серьезный, задумчивый, во что-то углубленный, или живой, веселый, хохочущий до исступления. Он имел порядочную дозу самолюбия, а как здесь он увидел во всем блеске удальство линейных казаков (он был в Нижегородском драгунском полку, но прикомандирован к казачьему), их ловкость на коне, поднятие монет на всем скаку, то захотел непременно достигнуть того же, беспрестанно упражнялся и, конечно, не раз летал с лошади. Да, если б он был жив, то, конечно, оставил бы своей милой родине, пламенно им любимой, много прекрасных, возвышенных идей в звучных, прекрасных стихах; но ревнивая смерть нежданно похитила его во цвете лет из этого мира, и сбылось то, что он как бы предсказал, написав еще в Чите в своем стихотворении под заглавием "Предчувствие":

       И грубый камень,

       Обычный кров немых могил,

       На череп мой остывший ляжет

       И соплеменнику не скажет,

       Что рано выпала из рук

       Едва настроенная лира.

В Ставрополе нам отвели хорошую квартиру у одного купца, претендовавшего на звание цивилизованного человека, но на самом деле больше подходившего к московскому гостинодворцу 1820-х годов; претензия же его на цивилизацию возродилась по следующему случаю: он имел торговые дела в Таганроге, бывал там часто и по этим же делам был знаком со многими иностранными негоциантами. Они постоянно подшучивали над его бородой, говоря, что образованному человеку постыдно носить бороду наподобие какого-нибудь мужика и что через бороду он даже лишен возможности бывать в клубе и благородном собрании (тогда борода была еще в гонении и немногие дозволяли себе это отступление от общего обычая; видно, что петровская пошлина на бороду еще тогда не утратила своей силы). Прислушиваясь к этим убеждениям, он мало-помалу начал склоняться на них, и вдруг им овладела отчаянная решимость сбрить свою бороду и открыть себе вход во все европейские собрания и получить патент на цивилизованного человека. Цирюльник сначала коротко срезал ему бороду и усы, затем гладко их выбрил — и вот готов новый цивилизованный европеец. "Но когда, после операции, я посмотрел на себя в зеркало, — рассказывал он, — то лицо мое показалось мне величиною в палец, тут, господа, я уже не выдержал и, верите ли, слеза прошибла меня. Поздравление моих друзей-искусителей, обеды с шампанским, вход в их семейства, конечно, развеселили меня; но когда я собрался домой, меня крепко взяло раздумье. Кажется, ничего дурного не сделал, а совесть стала мучить меня, как будто изменника своей родине. По приезде домой еще большая мука ожидала меня: жена сперва не узнала меня, а когда узнала, то так осердилася, что и на глаза не пускала, а потом, хотя и помирилась, но все же попрекала, зачем изменил обычаю отцов". Весь этот рассказ он сопровождал очень смешной мимикой, так что все слушавшие его от души хохотали.

По приезде в Ставрополь мы явились к начальнику штаба, полковнику Александру Семеновичу Трескину, который представил нас нашему полковому командиру генералу Ивану Михайловичу Лабынцеву, тогда известному кавказскому герою, который и назначил нас в 3-й батальон своего знаменитого Кабардинского полка, в 7-ю роту, которою командовал капитан Владимир Васильевич Астафьев. В этом полку из наших сибирских товарищей был один Вегелин. Полк наш находился на реке Лаба в отряде генерала Засса, знаменитого тогда своими летучими набегами на аулы, своею отвагою, предприимчивостью, ставшими грозою для всего враждебного нам закубанского населения, так что крикливых детей своих матери стращали Зассом. Рассказывали, что он однажды, перед каким-то важным набегом, распустил слух, что Засс умер; говорили, что и гроб был поставлен, и многие из мирных черкесов, пребывавших в отряде, пропустили эту радостную весть по аулам, а он в ту же ночь с казаками вышел из лагеря, приказав следовать за собой пехоте, совершил внезапный набег и разгромил аул. Но по возвращении, как рассказывали бывшие в экспедиции офицеры, речка, которую перешли вначале вброд, при обратном движении сильно поднялась, так что пехоту переправляли на конях, а орудия были почти покрыты водою. Эту переправу и все движение совершал отряд под прикрытием нескольких рот кабардинцев, под начальством поручика или штабс-капитана Ивана Николаевича Струкова, который геройски отбивал все отчаянные нападения черкесов. Пока переправлялась колонна и раненые; а когда уже весь отряд был на другом берегу и выстроен, он переправил свои роты также постепенно, а за остальными, подогнем орудий с другого берега, переправился и сам.

Пробыв в Ставрополе дней шесть, мы отправились в станицу Прочный Окоп, штаб-квартиру Кубанского казачьего полка. Тут мы нашли из наших товарищей одного Михаила Александровича Назимова, который сообщил нам все сведения относительно нашей будущей службы, об экспедициях, обо всем, что необходимо иметь для походов. Сообщил нам, что здешнее начальство разрешило нашим товарищам в походе быть верхом, иметь вьючную лошадь для вещей, как все офицеры кавказских войск в экспедициях, но, разумеется, мы должны были носить солдатские шинели и иметь за плечом солдатское ружье и патроны. По его же совету мы заготовили себе вьюки и лошадей. В это же время приехал генерал Засс, и мы отправились являться к нему в крепость Прочный Окоп, расположенную в одной версте от станицы. Мы представились генералу и были приняты им очень радушно.

Генерал Засс был еще молодой, средних лет человек, высокий и стройный. Он носил серую черкеску с кинжалом у пояса — общий костюм черкесов и казаков; с проницательными голубыми глазами, с огромнейшей длины русыми усами, орлиным носом и чрезвычайно живыми движениями — он и наружностью своею поддерживал молву о его подвигах. Он приказал нам отправляться в отряд к своему полку, но ни слова не сказал об экспедиции. Он терпеть не мог, чтобы кто-нибудь знал о его преднамеренных движениях или выражал свои соображения о его планах; их никто не знал, так таинственно он вел свои дела.

От него мы пошли к нашему товарищу Вегелину, который на форштадте нанимал небольшую комнату, безукоризненно опрятную, с белейшими полами и сетками в окнах от мух, комаров и мошек. Александр Иванович Вегелин, личность очень занятая собой, любил покой и возможный комфорт; он был всегда серьезен и важен, смотрел на все критическим взглядом, выражался докторально, хотя и нельзя сказать, чтобы толково; любопытно, что все наши товарищи прозвали его диктатором. Он, с другим его товарищем по Литовскому корпусу — Игельштромом, где они оба командовали саперными ротами, кажется, за отказ присягнуть Николаю, были осуждены в работы и присланы к нам, в Читу, и оттуда выпущены раньше нас. Мы застали их на Кавказе: Вегелина — портупей-прапорщиком, а Игельштрома — офицером, командовавшим полуротой саперов. Константин Евстафьевич Игельштром, один из числа 34 (?) детей отца его, генерала Игельштрома, был совершенною противоположностью Вегелину. Это был школьник в полном смысле слова, всегда веселый, беззаботный и действительно несносный, когда хотел кому-нибудь надоесть; но оба они были славные личности, благороднейших и честнейших правил и добрые товарищи.

Получив приказание отправляться в отряд, где ожидали движения, мы, возвратившись на квартиру в станицу и приготовив все к походу, сели на коней и отправились сперва в крепость, чтобы захватить Вегелина, который тоже отправлялся в отряд; М.А. Назимов уехал еще раньше.

У Вегелина был слуга из России, молодой малый, а нам генерал дал донского казака; мы уложили все наши вещи в телегу и направились к Кубани. Крепость была расположена на высокой горе, и дорога вниз к реке была высечена в скале, имея с одной стороны отвесную стену, а с другой скат, поросший луговою зеленою травой.

Мы с Вегелиным ехали верхом, а брат присел сзади на повозку, но потом сошел, и только что слез с повозки, как лошадь в возу как-то оступилась, телега попала на край кручи и в тот же момент опрокинулась; лошадь, кучер, воз — все это полетело вниз. Мы были уверены, что и лошадь, и человек были убиты, так как воз, по крайней мере, пять или шесть раз перевертывался, пока долетел донизу, — и что же?! Оказалось, что воз даже не развязался, так крепко он был увязан, лошадь осталась невредимой, человек тоже, только на несколько минут как будто, потерял сознание от страшного кружения.

Гора эта составляла берег Кубани и была очень высока. Отделавшись так счастливо, мы от всего сердца возблагодарили Бога и, спустившись вниз, переправились за Кубань вброд. В то же время в отряд шел казачий полк, с которым мы и располагали идти вместе; но потом узнали, что полк остался дневать на той стороне реки. Пускаться в ночь одним было опасно, и мы тоже расположились на ночлег возле полка. Под большим ветвистым дубом мы разостлали свои бурки, велели разложить костер, поставили чайник и, осушив его, передали людям чай и сахар, а сами улеглись спать. Безграничная степь, ароматный чистейший воздух, шум быстрой Кубани скоро нас усыпили.

Фырканье лошадей и собиравшиеся тучи хотя и предвещали дождь, но ночь прошла покойно. С рассветом мы пустились в путь, и только что тронулись с места, как началась гроза и пошел дождь, но бурки и башлыки не дали нам его почувствовать, да, к счастию нашему, и дождь шел с перерывами и часто разъяснивало. Вся эта дорога от Кубани до Лабы, где стоял наш отряд, простиралась на 50 или 60 верст, и вся эта сторона Кубани находилась во владении мирных черкесов, обитавших по берегу Кубани. Несмотря на то тут часто появлялись хищнические партии, переходившие через Кубань для грабежа. Они угоняли скотину у казаков на линии, а иногда и у своих братьев, мирных черкесов. Так однажды, года два тому назад — как рассказывал наш казак, — отправлено было 26 донских казаков для следования в какую-то крепостцу. На реке Чемлык, единственной на этом пространстве, они остановились напоить своих лошадей, а затем пустились дальше, но, к несчастию, в беспорядке, без всякой предосторожности; одни уже выехали, другие оседлывали лошадей и один за другим выезжали, растянувшись на большое пространство, как вдруг передовые на отдаленном кургане увидели что-то черное, но как там очень часто встречаются огромной величины орлы, которые садятся на вершины курганов, то они и приняли этот черный предмет за орла, однако же мгновенно исчезнувшего. Это был черкес в бурке, которая, расширенная, действительно представляет вдалеке подобие орла, — и. это постоянная уловка хищников. В тот же момент из-за кургана помчалась на них целая хищническая стая, человек во сто; казаки потерялись от этой неожиданности, некоторые стали стрелять, другие отбивались шашками, но как все были разрознены, то дело окончилось тем, что 19 человек были убиты, а остальные взяты в плен. Слушая рассказ казака об этом и о других происшествиях, мы сами вдруг увидели вдалеке что-то быстро несущееся против нас; по пересеченной же местности мы не могли сначала рассмотреть, что это такое, так как при спусках они пропадали, а при подъеме показывались снова; когда же мы увидели человек шесть или восемь всадников, в черкесских папахах, с винтовками за спиной, то, признаюсь, несколько сконфузились, хотя и приготовили свои ружья. Казак наш, так же, как и мы, признав их за черкесов, но не знавши, мирные ли то были или хищники, внезапно пустился в сторону от дороги, что нам сначала могло показаться за бегство; но он, сделав полукружие, возвратился на дорогу. Вслед за этим маневром увидели, что из той партии отделился также один всадник и, сделав такое же полукружие, возвратился; тогда только наш казак растолковал нам, что это был условный сигнал между нашими и мирными черкесами; если же с той стороны не повторится сигнал, то надо было готовиться к бою или пускаться наутек, когда силы были несоразмерны. Это был посланный из лагеря на линию с депешей от генерала из штаба. После этой встречи, которая произошла почти на половине дороги, нам оставалось до Чемлыка верст десять. Мы очень обрадовались этому привалу с водой и под сенью дерев, росших на берегу. Разумеется, мы и до этого отдыхали раза два, так как расстояние было большое и нам, уже отвыкшим от верховой езды, в которой упражнялись в Сибири, проехать его было трудновато.

Около Чемлыка тянутся небольшие возвышенности, на одной из которых тогда уже был выстроен казачий пост, человек на 80; строилась также казарма, офицерские квартиры, конюшни, и все это окружалось канавой и валом. На высотах по дороге уже поставлены были казачьи пикеты с вышками для наблюдения за появлением неприятеля, так что крепостца была совершенно безопасна от внезапных нападений. Когда лошади наши выкормились, мы отдохнули, закусили хлебом с водицей, так как, располагая выступить с Кубани еще перед вечером, с казачьим полком, мы не взяли с собой съестных припасов, надеясь все это найти в лагере у маркитантов, и пустились уж в окончательный путь. От Чемлыка до Лабы, где стоял отряд, было 10 верст; на этом переходе — те же степи и та же богатая растительность. По всей дороге беспрестанно попадались красивые зеленые и красноватые ящерицы, очень крупные; они проскользали около ног лошадей, а иногда и грациозно поднимались и как бы с удивлением смотрели на незваных гостей, нарушивших их незыблемый покой под тенью ароматической и густой травы. Подъезжая к лагерю, мы увидели многочисленную команду солдат, косивших эту роскошную траву, скошенные ряды которой походили на валы более аршина вышиною. Тут же попались нам фуры, идущие из лагеря на линию, вероятно, за провиантом.

Наконец около самого лагеря мы увидели верблюдов, которых так испугались наши лошади, что едва можно было их сдержать. Две стороны прямоугольника занимали 4 батальона нашего Кабардинского полка и артиллерия; третий фас занимала кавалерия, казаки и милиционеры, а в четвертом новостроившаяся крепость под названием Махошевской просеки. В центре возвышалась большая палатка с крестом — это была походная церковь. Подъехавши к указанному нам месту, мы увидели знакомую нам юрту, в которой кочевали во время перехода нашего из Читы в Петровский и которую так часто посещали потом при наших разъездах в Минусинск.

Товарищи наши уже ожидали нас; мы крепко-крепко обнялись, как старые друзья, несколько лет пившие одну горькую чашу, соединившую нас неразрывной и самой сладостной братской дружбой. Нас поместили в юрте, напоили чаем, накормили, что было очень кстати после такого перехода и голодухи. В расспросах, ответах и рассказах время пролетело быстро; затрубили зорю по сигнальной ракете и пушечному выстрелу, и тут еще в первый раз наша молитва слилась с молитвою наших самоотверженных воинов, всегда готовых умереть за свою родину и православную веру.

И вот мы снова воины, теперь уже в неприятельской стороне, под навесом палаток и юрт, среди товарищей, с которыми сроднились в течение заключения; а между теми, которые там еще оставались, и нами теперь уже легло пространство на многие тысячи верст. Все, что нас окружало, уже не похоже ни на море, ни на петербургские лагери, ни на мирную и трудолюбивую жизнь тишайшего Минусинска.

Тут все ново для нас, все интересует, возбуждает дух, воинственно настраивает, и теперь даже не остается и тени того раздумья, тех опасений, которые приходили в голову на пути к Кавказу и иногда щемили сердце и обращали взоры к мирной прежней жизни — спокойствию и довольству, но это было дурное неблагодарное чувство маловерия и малодушия. Теперь мы уже не обращались назад, а всецело и с радостью предались водительству пресвятого и преблагого Промысла Божия!

Из наших товарищей декабристов в отряде были Михаил Михайлович Нарышкин, Михаил Александрович Назимов, Александр Иванович Вегелин и Константин Евстафьевич Игельштром.

Когда мы приехали, то в юрте Нарышкина всех вас помещалось пять человек.

Отряд строил Махошевское укрепление, и потому мы стояли на месте. Однажды только при нас генерал Засс сделал один из своих летучих набегов, тронувшись с кавалерией перед вечером и приказав следовать за собой одному батальону пехоты. Аул был, конечно, уничтожен и Засс возвратился.

В отряде нашем было прекрасное общество офицеров, много было из прикомандированных гвардейцев и штабных, а также из пехотных закаленных в бою кавказских офицеров, и время проходило весьма приятно. Тут мы сошлись с Петром и Сергеем Павловичами Мезенцовыми; Петра Павловича я впоследствии потерял из виду, а Сергей Павлович был убит в Севастополе, уже командиром полка, присоединившись к сонму героев, павших за честь Отечества и изумивших мир своим непобедимым мужеством. В этом же ртряде был Краснокутский, еще юношей, поручиком, сколько помнится, Гродненского гусарского полка, а потом уже генерал-адъютантом, племянник нашего товарища Краснокутского, с которым мы виделись в Красноярске проездом на Кавказ; Лев Сергеевич Пушкин, брат поэта, был постоянным посетителем нашей юрты, очень приятный, веселый собеседник и остряк, перед которым, помню, за чаем ставилась всегда бутылка рома и осушалась им между разговорами, не производя на него никакого действия, — так он был крепок. Юнкер Чернов также был близок с нами; он перешел во Владикавказский казачий полк и потом уже, в Турецкую кампанию, в армии генерала Муравьева-Карского командовал со славою летучим отрядом, о чем я с удовольствием прочел в газетах. Два брата Аторщиковы, близнецы, удивительно похожие друг на друга, состояли при генерале Зассе. Я упомянул только о тех, с которыми мы были короче знакомы, но сверх того часто бывали у нас наши батальонные командиры, которые относились к нам самым дружеским образом и никогда не давали нам почувствовать нашего солдатского ранга.

Хотя периодические издания получались редко, но были книги, шахматы, военные рассказы о текущих делах и хищнических набегах, веселые шутки и шалости молодежи, в которых особенно Игельштром был неистощим; он был, как я прежде упомянул о нем, премилый человек, но когда он выбирал свою жертву, то нужно было иметь не только терпение, но и много короткой дружбы, чтобы не рассердиться уже не на шутку. Более всех он преследовал своими шалостями нашего вечного диктатора и своего товарища Вегелина, который после обеда всегда ложился спать на своей из кольев и жердей устроенной постели, под пологом, чтобы ни мухи, ни комары не тревожили его сна, но, на беду, являлся Игельштром, набирал несколько мух, подкрадывался к его ложу, осторожно приподымал край полога и пускал мух, наблюдая за их партизанским действием. Все мы, смотревшие на эти проделки, сдерживали смех, чтобы не ускорить пробуждения. Через несколько минут Вегелин начинал отмахиваться, вопрошая мух, откуда они забрались, несмотря на тщательно заткнутые полы, поднимал край полога, выгонял мух и снова укладывался; гонитель же его, выждав храпение, снова повторял операцию; тот снова выгонял мух и, услышав наш сдержанный хохот, догадывался и говорил с досадой: "Уж это, верно, несносный школьник Игельштром!" Еще в лагерной жизни приятное развлечение составляло купанье в Лабе, весьма быстрой и светлой, где всегда много было солдат купающихся; ежедневные прогулки по лагерю, всегда оглашаемому молодецкими, а иногда очень затрагивающими сердце песнями солдат, из которых мы запомнили и вынесли с собой одну, петую превосходно пришедшими из России маршевыми батальонами: "Реченька, речка быстрая", мотивом своим производившую чрезвычайно грустное и в то же время очень приятное впечатление. Случались и кутежи в некоторых офицерских палатках с пением, бубнами и пляской, иногда такою, может быть, про которую говорит пословица: "Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет". Когда генерал бывал в лагере, то около его избы по временам играла музыка; так что вообще, при новых для нас ощущениях и новых явлениях, жилось очень приятно; но это продолжалось недолго.

Наш Кабардинский полк был вызван в трехбатальонном составе на левый фланг для действия против возмущенных Шамилем чеченцев. Один первый батальон оставался, остальные же выступили чрез Ставрополь на Терек. Мы простились с Михаилом Михайловичем Нарышкиным и Михаилом Александровичем Назимовым и супругой Нарышкина Елизаветой Петровной, жившей в станице Прочный Окоп, и отправились за полком. При этом переходе погода была прекрасная, ночлеги и дневки в чистеньких казачьих хатах самые покойные; вступление в станицы с военной музыкой, не слышанной нами в течении 15-летнего заточения и теперь снова напоминавшей нам о давно минувшем; новый край, ожидание дел с горцами, надежда на выслугу и возвращение на родину — все это вместе взятое производило в нас самое приятное настроение.

Переправившись через Терек, не доходя станицы Червленой, штаб-квартиры Гребенского полка, мы пошли на крепость Грозную, где и стали лагерем вместе с другими полками чеченского отряда в ожидании командующего войсками, генерала Павла Христофоровича Граббе, который вскоре и прибыл. Объехавши выстроившийся отряд и поздоровавшись с батальонами, он приказал выступить. Загремели барабаны и трубы; затем раздались звуки воодушевляющей музыки, и отряд тронулся в боевом кавказском порядке.