Глава XXIII. Наша последняя экспедиция 1844 года. Отъезд в Россию

Глава XXIII. Наша последняя экспедиция 1844 года. Отъезд в Россию

О дагестанской экспедиции 1843 года и о действиях генерала Фрейтага я уже упоминал в эпизоде о Фредриксе. Теперь перейду в моих воспоминаниях к самому Роберту Карловичу Фрейтагу, этому замечательному деятелю того времени на Кавказе, на долю которого выпал завидный жребий быть достоянием избавителем наших войск в самых гибельных положениях и обстоятельствах. Он небольшого роста, крепкого сложения, довольно плотный, с самыми приятными чертами лица, живой и чрезвычайно энергичный во всех своих действиях. Простота его обращения, доступность для каждого, снисходительность и доброта привлекали к нему сердца всех служивших под его командой. Его называли "наш маленький Робертик", и к нему вполне можно было отнести старинную солдатскую песнь:

       Мы тебя любим сердечно,

       Будь нам начальником вечно.

И действительно, это был человек, выходивший из ряда обыкновенных, несмотря на то, что, по простоте сердечной и скромности, он, кажется, и не подозревал в себе тех достоинств и великих качеств, которые все сознавали и видели в нем. Полковником он одно время командовал Куринским полком, не нажив от командования ни гроша, в то время как другие командиры наживали, и всю экономию обращал на полк и на улучшение положения солдат. Начальником левого фланга он изумлял своей энергией, быстротою и своими всегда удачными действиями. В экспедиции под Грозной он был ранен в шею, но, благодаря Бога, рана была излечена. В 1842 году, когда Граббе отступал Ичкерийским лесом, он, с удивительной быстротой собрав все, что мог, явился на помощь в ту самую минуту, когда помощь была настоятельно необходима, так как горцы с большими силами ожесточенно преследовали отряд, уже сильно ослабленный и потерей в людях, и в большом количестве отряженных под раненых, — и спас его, может быть, от гибели.

В 1843 году он с такою же неустанною быстротою проскакал по линии за маршевыми батальонами и также, собрав все, что мог, пехоты и казаков, внезапно явился под Темир-хан-Шурой, разбил и рассеял скопище Шамиля, бросился в Зырянское ущелье и освободил генерала Пассека, запертого в ущелье и уже лошадиным мясом кормившего людей. Наконец, в 1845 году Фрейтаг же явился на помощь тогдашнему графу Воронцову в том же Ичкерийском лесу после взятия Дарго. Эта экспедиция была, как известно, предпринята против мнения Воронцова. Когда Фрейтаг появился в Ичкерийском лесу и раздались его пушечные выстрелы, то между горцами пронеслась весть, что пришел "счастливый генерал", и они тотчас отступили, так как, по их фатализму, постоянную удачу его они приписывали року, с которым нельзя бороться. Затем, в том же 1845 году, Шамиль бросился в Большую Кабарду, чтоб и ее поднять, и если б это ему удалось, то он много прибавил бы хлопот правительству; но Роберт Карлович Фрейтаг не дремал, вслед же за ним пошел в Кабарду и занял позицию против Кабарды. Этот приход Фрей-тага остановил волнение; кабардинцы оставались глухи к увещаниям Шамиля, и он должен был распустить свою пехоту, так как боялся очутиться между двух огней, а сам с кавалерией, оставив огни на месте своего расположения, бросился обратно за Терек, и так быстро было его бегство, что, как говорят, он в одни сутки сделал 150 верст, что способны выдержать только горские кавказские лошади. Узнав о его отступлении, Фрейтаг дал знать во Владикавказ, чтобы Нестеров немедленно выступил и пересек Шамилю переправу через Терек.

Я сидел вечером у Вревского, когда он получил предписание немедленно приготовиться к выступлению. Еще не рассветало, а отряд уже тронулся; но в первом же переходе увидели нарочного, посланного от Меллер-Закомельского, уведомлявшего, что Шамиль переправился через другой брод и не пошел туда, где ждал его Меллер, с одним, кажется, батальоном. Хотя Меллер поспешил за ним и туда, но уже застал всю почти партию переправившеюся. Тут валялось еще несколько трупов, когда мы проезжали этой дорогой, возвращаясь в Россию.

В 1845 году, после рассеяния Шамилева скопища, мы уехали в Россию, где потом узнали, что Фрейтаг был переведен в Варшаву генерал-квартирмейстером и там уже умер. Как теперь смотрю на него в его ойсунгурской землянке за преферансом; а тут в то же время делалась жженка, освещавшая синеватым пламенем землянку и потом весело распивавшаяся; помню, как радушно угощал он своих всегдашних гостей ужином; помню также, как заходил он вечером в палатку к Вревскому, где заставал нас за религиозными прениями, вставляя тут изредка и свое мнение.

Приятно вспоминать и в то же время напоминать всем о высоких доблестях таких людей и делать это правдиво и по совести.

Обращаюсь к рассказу.

В 1844 году была большая экспедиция в Дагестан. Мы, конечно, не знали, что там делал Шамиль, как велики были его успехи в этой борьбе, да и не помню всех названий возмутившихся местностей и племен. Помню, что в 1843 году говорили об опасном положении Тарковского владетельного князя и генерала нашей службы; о переходе к Шамилю тоже генерала нашей службы султана Инисуйского и других; но об этом будет говорить история; мои же воспоминания ограничиваются виденным и мною самим испытанным или слышанным из уст самых верных свидетелей и участников. Помню, что в этом походе мы шли горами с сильной перестрелкой, и когда наш полк и другие отряжаемые отдельно в сторону брали с бою позиции, потом возвращались к главным силам и наконец пришли на пункт соединения нашего отряда с отрядом, приведенным корпусным командиром генералом Лидерсом, так что весь отряд совокупно составлял, кажется, более нежели 20 батальонов пехоты с артиллерией и кавалерией, в которой был также Нижегородский драгунский полк, под командой генерала Безобразова, — на другой стороне огромного оврага стоял Шамиль с большою партиею. Прогуливаясь из лагеря с некоторыми офицерами, мы встретили отряд генерала Лидерса; сам он отправился с конвоем кавалерии в наш лагерь. Войска эти пришли из России, и мы с удовольствием смотрели на пришедших из нашей матушки России земляков.

Вечером мы сидели в палатке у Петра Петровича Меллера и узнали тут о расписании всех войск для завтрашней атаки Шамиля. Помню, что наш полк был назначен идти в колонне. По всему видно было, что предстояло дело жаркое, так как у Шамиля была большая масса разноплеменных войск. К вечеру устроена была батарея, которая и открыла огонь, бросая гранаты в неприятеля. Шамиль, как видно было, ожидал нашего движения и решился встретить, расположившись на другой, противоположной, стороне огромного лесистого оврага. Генерал Безобразов отправлен был со всей кавалерией в обход к горе Ибрагим-Дада, где овраг суживался и представлял возможность перейти его. Многие, ложась спать, конечно, думали, что с завтрашним днем, может быть, наступит конец их земной жизни. Но вот рассвет; барабаны молчат, не звучат трубы, в отряде все тихо, на своем месте. Что это значит, все спрашивают друг у друга. Перед нашей колонной были палатки корпусного командира и штаба. Из палатки выйдут корпусный командир господин Нейдгардт и штабные, посмотрят в трубу долго и внимательно и возвратятся. В трубу хорошо была видна палатка Шамиля с вооруженным перед ней зеленым знаменем. Все видели и его палатку, и его полчище; батарея бросала гранаты, а Шамиль не шевелился, как будто чего-то ждал, и это продолжалось довольно долго. Наконец у него забил барабан, и вся его армия потянулась от оврага в степь: вероятно, он узнал, что кавалерия наша идет ему в тыл. Тут только увидели, как из лесистого оврага потянулась масса черкесов, запрятанных в трущобах оврага и алчно ждавших нашего движения в овраг. Если б это движение состоялось, то потеря наша была бы огромна, потому что, проходя этот овраг, все ясно видели, как трудно было переходить его и без боя. Безобразов, перейдя овраг, застал уже быстро уходившего неприятеля, преследовал его сколько мог; но тот успел уйти в горы, куда с кавалерией уже нельзя было идти. Таким образом кончился этот день, обещавший не сражение, на которое, конечно, не мог бы решиться такой умный вождь дикарей, как Шамиль, а верную гибель, припоминая неимоверную трудность перехода страшной местности, загороженной завалами и множеством других препятствий. Мудрая и человеколюбивая осторожность главнокомандующих спасла тысячи геройских жизней; но в то время все не понижавшие соображений главных начальников роптали громко, что не повели их захватить Шамиля, не рассчитывая, что их можно было вести на явную гибель, а отнюдь не на бой. После этого перехода отряд наш остановился на ночь на какой-то неровной местности и пришел на место поздно. Лидере, вероятно, пошел другой дорогой, и ночью слышались пушечные выстрелы; но что это такое было — я не знаю и не помню, если после рассказывали что-нибудь.

Затем войска возвратились в Темир-хан-Шуру, где мы и узнали, что произведены в офицеры и должны были ехать в Ставрополь, а оттуда во Владикавказ — штаб-квартиру своего Навагинского полка, в котором делали последние экспедиции переведенные из Кабардинского. Из Шуры мы вышли с колонной, или так называемою оказией. С нами ехали также генерал Безобразов, Фредрикс, Меллер-Закомельский, разжалованный за дуэль и присланный на Кавказ бывший уланский офицер, родственник Петру Петровичу Меллеру, и мы с братом. Эта поездка наша был очень приятна по сопутникам нашим, которые все были хороши и дружески знакомы с нами, не исключая и Безобразова, с которым я и доехал в коляске до Ставрополя. Самое же путешествие наше было чрезвычайно утомительно: мы шли к Кизляру безлесной степью во время страшных июльских жаров. Сперва оказию вели апшеронцы, кавказские ходоки, и потому переходы делались скоро; а когда далее к линии их заменили линейные батальоны, то медленность их шага показалась нам нестерпимой. Невыносимый зной, ни кустика, ни капли воды, кроме единственного болотного озерка, поросшего камышом и покрытого болотною травой, где сделан был привал; несмотря на это, на привале все бросилось в воду, чуть не кипяченую.

Ночлеги наши, при огромном количестве мошек и комаров, были истинной пыткой. Напившись чаю на берегу какой-то речки, где был ночлег, под страшным дымом, выедавшим глаза, без чего нельзя было дышать, не проглотивши массы насекомых с пищею, которую нам готовили на ужин, мы тут же располагались спать на потнике, снятом из-под седла лошади, и под шинелью, и что это был за сон! Несмотря на все материальные неудобства, мы все были очень веселы. Не помню, как звали Безобразова: Леонид ли Григорьевич или наоборот; его, как генерала, приглашали на ночь к местному военному начальнику, который при этом случае, вероятно, сам выходил куда-нибудь. Он также с нами разделял и чай, и ужин, а как это был человек веселый, приятный и в нашем странническом положении добрейший товарищ, то неудобства нас более смешили, нежели сердили, и часто раздавался веселый смех. После нескольких переходов, с горем и весельем пополам, мы наконец достигли Кизляра.

В Кизляре в это время был жандармским полковником Прянишников, родной брат бывшего министра почт. Когда он узнал о прибытии в Кизляр генерала Безобразова, он просил его и всех нас, его спутников, остановиться у него, отвел нам особый флигель, прислал сейчас чаю, кофе, пришел сам, довольно долго беседовал с нами, расспрашивал о военных действиях и, уходя, просил обедать и провести у них весь день. День этот был для всех нас одним из приятнейших в нашей страннической жизни. Жена его, помнится, Варвара Андреевна, была одна из тех умных, любезных и интересных дам, которые не скоро забываются. К тому же, мы нашли в ней единомыслие с нашими религиозными убеждениями, живую и истинную веру, усиленную и укрепленную в ней виденными ею чудесными действиями Божественного Промысла. Так, она рассказывала, как одна знакомая или родственница ее, молодая дама, умерла; над ней уже служили панихиды, читали Псалтирь, как незадолго до погребения вдруг псаломщик увидел, что она откинула покров и в гробе села; он, конечно, в суеверном страхе бросился вон из комнаты, а муж, увидев ее ожившею, в восторге поднял ее из гроба и отнес на постель. Подобные обмирание и оживления случаются нередко, но тут то было знаменательно, что она, как видно, переходила в тот мир и видела Спасителя, потому что тихо приговаривала и все повторяла: "Как Он хорош! Как светел!" — и еще прибавила окружающим ее родным, конечно, в жизни нежно ею любимым: "Вы не поверите, как все вы мне кажетесь теперь гадки". Ее спрашивали, конечно, из любопытства, о многом, но она не отвечала ни слова и, кажется, на другой или третий день скончалась уже обычною человеческою смертию. Этот рассказ так врезался в моей памяти, что как будто я вчера слышал его.

На другой день мы отправились на Наур, где Меллер заболел и умер, а мы с братом в Ставрополь и потом во Владикавказ. На следующей станции Безобразов просил меня сесть к нему в коляску и дорогой рассказал мне, с каким нетерпением он летит в Ставрополь, где ожидала его жена, с которою он был более десяти лет в разлуке. При этом он также рассказывал мне, что в его решимости примириться и вновь соединиться с женою, с которой так давно расстался, он много обязан Михаилу Александровичу Назимову, одному из наших товарищей, пользовавшемуся большим уважением всех знавших его. По своему уму, высоким качествам, серьезности, прямоте характера, правдивости Михаил Александрович Назимов слыл и был каким-то мудрецом, которого слово для многих имело большой вес. Много раз он уговаривал и убеждал Безобразова примириться с женой и, вероятно, сильны и вески были его доводы с религиозной и нравственной точки зрения, что "я, — как говорил Безобразов, — вполне согласился с ним, и тем более, что доводы эти проникали в сердце его любовью и искренним благожеланием мне добра, и я всегда буду ему сердечно благодарен".

По приезде в Ставрополь Безобразов пригласил меня идти к нему на завтрашний день к утреннему чаю, что я с величайшим удовольствием исполнил.

Он познакомил меня со своей женой, женщиной средних лет, но уже носившею на себе следы глубокой скорби в проседи ее черных или темных волос и в каком-то меланхолическом настроении. Черты у нее были правильны и все лицо прекрасно и симпатично; видно, что она была еще недавно красавицей. Я простился с ними, поблагодарив, что они доставили мне сердечное наслаждение, дозволив быть свидетелем их нового счастья, продления которого также пожелал им от всего сердца, с уверенностью, что это желание осуществится и что они до конца дней своих будут счастливы. Потом, уже в России, мне рассказал о них один мой родственник, хорошо с ними знакомый, что, бывши у него в Воронеже, где он уже командовал корпусом, он узнал, что жена его умерла, что он сделался спиритом и постоянно был в общении с ее духом посредством переписки. Это уже показывало, что они были счастливы взаимною любовью, если и по смерти ее он был в общении с ее духом и руководился ее советами. Я не спирит, но заявляю здесь слышанное мною из самого верного источника, а насколько это была у него иллюзия или действительность — судить не решаюсь.

Обмундировавшись в Ставрополе, мы поехали во Владикавказ, где и явились к нашему полковому командиру генералу Михаилу Петровичу Полтинину. Это был веселый, очень оригинальный добряк и несколько чудак; он очень любил поговорки и особенно в рифмах, которые слагал без разбора. Помню, как в одной экспедиции в ауховские земли он пошел высматривать позиции; лагерь стоял на высоте, которая оканчивалась обрывом, а в глубине скрывались черкесы, стрелявшие по лагерю, и когда он нагнулся с кручи, чтоб посмотреть, нельзя ли их выбить оттуда, пуля попала ему прямо в живот, что нисколько не смутило его, и когда его принесли на носилках в его палатку, он громогласно вскрикнул: "Генерал Полтинин, тверской дворянин, три раза ранен, два раза контужен, но ни разу не сконфужен. Ура!" Он часто нас приглашал к себе обедать и на свои довольно частые вечера, где собиралось все владикавказское общество и все танцевали весьма усердно. Он сам танцевал и руководил танцами, и у него всегда было очень весело. Однажды во время танцев случилась тревога, необычная для балов.

Особенность Владикавказа в наше время была та, что в темные ночи по улицам было небезопасно. За Владикавказом в нескольких верстах возвышались черные Галаховские горы, отроги хребта, увенчанного великаном Казбеком. Тут жило племя галаховцев, самое злое и мятежное. Конечно, много раз туда посылались отряды, как и в Чечню, опустошали их аулы и поля, всегда, впрочем, при горячем бое и порядочной потере, но все же без окончательных результатов, как и вся Кавказская война до полного и совершенного покорения Кавказа. Соседи галаховцы, конечно, имели кунаков (друзей) и сообщников в форштадте, заселенном мирными гражданами, семействами военных, торговцами армянами и разным другим людом, между которым жили также и горцы под названием мирных. Пользуясь темнотою ночи, хищники, скрываясь у них днем, часто ночью уводили лошадей, скотину, а иногда эти хищения сопровождались убийствами, и никогда нельзя было найти следов, так как они мгновенно укрывались в местных трущобах. Потому часто случалось слышать ружейные выстрелы, неизвестно куда направленные. Так однажды помню, что во время самых танцев у генерала Полтинина раздалось несколько выстрелов; дамы страшно перепугались, думая, что будут стрелять в окна, но их тотчас же закрыли ставнями, посланы патрули и танцы продолжались с прежним оживлением. Бывали случаи, что стреляли в идущего с фонарем, так как в дождливое время грязь была невылазная и необходимо было искать тропинки с фонарем. После этого я уже держал всегда фонарь подальше от туловища, когда шел домой.

Не помню, в 1844 или в 1845 году Полтинин был назначен бригадным командиром и на его место поступил командир полка полковник Генерального штаба Михаил Николаевич Бибиков, прекраснейший и благороднейший человек, но он командовал полком очень недолго. В известной экспедиции, под командой графа Воронцова, в 1855 году, он сначала был просто ранен, но, переносимый на носилках к перевязочному пункту, был вторично поражен двумя пулями и умер. Тело его перевезли во Владикавказ, где с подобающими почестями и похоронили; его провожало все население Владикавказа. Он был женат на прелестной молодой женщине, умной, любезной и чрезвычайно талантливой. Ее ум, красота, таланты, обращение были восхитительны, и дом ее был самым приятным приютом в нашей жизни во Владикавказе. Она рисовала на стекле, и можно сказать, что эти произведения ее досуга были действительно художественны по изяществу исполнения. Уже после нашего отъезда я узнал, что она вышла замуж за артиллерийского офицера Есакова, очень умного и образованного молодого человека, который был приятелем ее мужа и по смерти его уже видно было по его беспрерывным посещениям, что он ему наследует. Не знаю, были ли они счастливы, но по наружности, кажется, все обещало, что выбор Софьи Николаевны (сколько помню) был хорош.

После Бибикова полк наш принял полковник барон Ипполит Александрович Вревский. Знакомство наше началось с самого начала нашего пребывания на Кавказе. Вревский был дружен с Михаилом Александровичем Назимовым, который и познакомил нас с ним. С самой первой нашей экспедиции и до самого выезда нашего судьба соединяла нас с бароном И.А. Вревским везде, начиная со Ставрополя, потом в чеченских и дагестанских экспедициях, в отряде под Ойс-Унгуром и особенно во Владикавказе, где уже мы служили под его начальством, как нашего полкового командира, и где сблизились с ним еще более. Барон Ипполит Александрович Вревский был, могу сказать, одним из образованнейших и умнейших людей своего времени. Помнится, что он кончил курс или учился в Дерптском университете, где слушал также курс медицины, знал многие иностранные языки, был очень любознателен, имел чрезвычайно многосторонние познания и специально изучил военные науки. В приемах своих он был очень оригинален и несколько застенчив, что к нему удивительно как шло. Небольшого роста, брюнет, с проницательными карими глазами, правильными, несколько южными чертами, тихою, как бы вкрадчивою поступью, он, тем не менее, был очень живого и веселого характера. По его уму, многосторонним познаниям, по его вполне геройскому мужеству и страсти к военной боевой службе я тогда еще предсказывал ему великую военную роль в будущем, и если б не ранняя смерть его в лезгинском горном походе 1859 года, я и до сих пор уверен, что, проживи он долее, то, без сомнения, был бы одним из замечательнейших русских военноначальников. Вревский с самого начала не довольствовался одною штабною службою, а всегда в делах, по его собственному желанию, командовал батальоном и всегда старался выбирать самые почетные по опасности позиции. Как теперь смотрю на него в левой цепи в одной из горных экспедиций с Куренским батальоном, на огромной высоте, в страшном огне, прокладывающего себе дорогу. Я восхищался его хладнокровием и мужеством. Невозмутимо спокойный, с коротеньким чубуком в зубах, он шел вперед, разрушая завалы и все преграды самой дикой природы. Однажды также один из батальонов его Навагинского полка вел оказию, в которой находился и он. На дороге он был окружен огромною партиею горцев; бывшие тут в оказии, конечно, оробели, ожидая дурного исхода, но он хладнокровно переезжал от одного фаса к другому, распоряжался отчетливо и так успешно, что неприятель был отбит и "оказия" приведена благополучно. Как я упомянул выше, он слушал в Дерпте курс медицины, и отмечу как особенность: он имел охоту Петра Великого рвать зубы. Однажды, когда мы были у Суслова, командовавшего Гребенским полком в Червленной станице, между нами был также уже знакомый читателю по Науру граф Штейнбок, у которого сильно болел зуб; вдруг слышим колокольчик и подъехавший экипаж, а затем входит Ипполит Александрович; поздоровавшись со всеми, он, увидев страдания графа, тотчас же предложил ему выдернуть зуб; тот, хотя, быть может, и усомнился в его искусстве, однако ж, мучимый болью, согласился. Он немедля достал инструменты, которые возил с собой, и операция мгновенно была совершена вполне успешно, и как благодарен был ему его пациент!

Приняв полк, барон Вревский купил свой дом на Большой улице. Все приезжавшие в Тифлис или из Тифлиса были гостями Вревского. Тут можно было видеть цвет петербургского военного общества или, лучше сказать, цвет русской армии. У него я познакомился со многими тогда еще молодыми людьми, которые впоследствии занимали, а некоторые еще продолжают занимать высокие посты в государстве. Между ними помню прославившегося во всем свете знаменитого комиссара в освобожденной Болгарии князя А.М. Дундукова-Корсакова, тогда еще молодого адъютанта главнокомандующего графа Воронцова; помню также двух братьев Глебовых, старший из коих был героем дня, так что в Петербурге что-то из принадлежностей дамского туалета называлось a la Gleboff, и потом был убит в каком-то деле. О его смерти мне писал Ипполит Александрович Вревский в Россию, называя его "русским баярдом". Был также, кажется, еще полковником, флигель-адъютантом Николай Васильевич Исаков, граф Штейнбок, который жил одно время в Науре у полкового командира Аминова и с которым мы были коротко знакомы и вместе были в некоторых экспедициях; опять я должен сказать, что это был очень умный, приятный и благороднейший человек. К Ипполиту Александровичу он заехал проездом, уже на деревяшке лишившись ноги в воронцовскую-даргинскую экспедицию. Штейнбок был большой остряк и шутник… Во Владикавказе начальником округа был генерал Петр Петрович Нестеров, высокий ростом красавец в полном смысле и опять-таки прекраснейший человек. Мы у него иногда бывали и часто виделись с ним у Вревского. Жена его была очень хороша собой, а также и ее сестры, при нас еще девицы. С благодарностью должен вспомнить при этом, что, по моему ходатайству, Нестеров возвратил из Сибири одного черкесского князя, жившего с другими черкесами в Минусинске, о чем я упоминал в своих сибирских воспоминаниях.

Случилось как-то, что у Ипполита Александровича Вревского съехались в одно время многие из упомянутых мною молодых изящных военных, и он вздумал устроить импровизированный бал.

На задуманном Ипполитом Александровичем бале были, конечно, все знакомые семейства. Из дам были: вдова Софья Николаевна Бибикова, жена начальника округа с сестрами, Ознобишина, с сестрой княжной Орбельяни, Мылова, Вера Максимовна, с племянницей, Павленковы, сколько помню, и другие. Помню только, что все дамы и девицы, бывшие на вечере, как нарочно отличались красотой и грацией. Открылся бал очень оригинально: польским; в первой паре шли вдова Софья Николаевна Бибикова с безногим графом Штейнбоком. Других танцев, уж конечно, они танцевать не могли: граф так как, на деревянной ноге, Софья Николаевна по причине траура; все остальные танцевали до упаду, и весь вечер до поздней ночи был самый оживленный и приятный, оставивший во всех самое приятное воспоминание.

Тогда еще, в 1845 году, Владикавказ был не то, что теперь, но все же и тогда там было устроено собрание, где собиралось до 40 пар танцующих. Ипполит Александрович и все военные принимали живое участие в танцах. Нельзя не сказать, что между танцующими только немногие отличались грацией и ловкостью, на которых я и любил смотреть, но зато были и такие пары, которые отличались неуклюжестью и угловатостью, без чего, впрочем, я думаю, не обходится ни один бал. Прекрасный оркестр полковой музыки, которую Ипполит Александрович много улучшил, выписав хорошие инструменты и хорошего капельмейстера, разнообразное общество, много знакомых, несколько прелестных женских головок — все это доставляло очень приятное препровождение времени. Во Владикавказе зимы нет, но бывает, что вдруг забушует буря, нависнут тяжелые тучи и выпадет снег, хотя опять скоро исчезнет. В эти дни с полатей сараев снимаются сани, тотчас устраиваются веселые пикники. Саней десять или пятнадцать запрягаются тройками и отправляются по дороге к ущелью даже до укрепления Ларса, верст двенадцать, где иногда закусывают и отдыхают. При мне в один из таких пикников, случилось маленькое неудовольствие, которое могло кончиться очень печально. Ипполит Александрович предложил свои сани племяннице Николая Григорьевича Гылова, той самой, которая весьма нравилась Вревскому. Все это было в порядке, так как все кавалеры предлагали свои сани девицам и дамам и сами садились с ними. Все сани ехали одни за другими, но как у Вревского были очень резвые лошади, то его сани уехали далеко вперед. Дядя ее, бывший в числе катающихся, погнался за ними, чтобы не оставлять племянницу одну с глаза на глаз с молодым человеком, хотя настолько возвышенно и рыцарски благородным, что ему можно было поверить и сестру, и дочь, и жену. Но тут вышло, что дядя был очень недоволен их удалением от других, рассердился на племянницу и даже хотел вызвать Ипполита Александровича на дуэль, но, благодаря его умной, кроткой, чудной жене и моему содействию, дело обошлось без последствий.

Жизнь наша и здесь, во Владикавказе, была так же приятна, как и в Науре. Там и тут мы истинно были счастливы, и именно потому счастливы, что любили искренно, так же, как любили и нас. А где же и счастье, как не в чувствованиях сердца!

Служба моя во Владикавказе до получения отпуска и дотом отставки состояла в заведовании школой солдатских детей или, по-тогдашнему, кантонистов, устроенной на полковом дворе, куда я каждый день ездил наблюдать за ходом учения и экзаменовал учеников. Прогулки во Владикавказе верхом и пешком были чрезвычайно приятны по прелестному местоположению Владикавказа. Бульвар был расположен на самом берегу Терека. Что за прелесть был этот бульвар в лунную ночь, когда луна всплывет над вершиной Казбека и осветит очаровательную окрестность с черными мрачными Галаховскими горами, с ревущим Тереком, с его пенистыми волнами, прядающими по огромным камням его русла! Этот молодой, но уже тенистый сад с благоухающими белыми акациями, ароматический воздух и чудная картина — все это доставляло истинное наслаждение мне, как страстному любителю природы. И теперь, переносясь туда в моих воспоминаниях, я как будто смотрю на всю эту чудную красоту!

Получив отпуск, мы простились со всеми любившими нас — с искренним чувством благодарности за их дружбу, гостеприимство, радушие и, отъезжая, увезли в душе все те чувства, которые нас наполняли тогда, наполняют теперь и которые сохранятся навсегда.

Проездом мы остановились в Екатеринограде у полкового командира князя Эристова Георгия Романовича, которого гостеприимством и приязнью пользовались во все то время, когда мы живали в Науре и потом из Владикавказа по пути в Наур, так как это был соседний полк с Моздокским и мы довольно часто езжали к нему или с Аминовым, или я один. Это был, опять же должен сказать, прекрасный человек, благородный, сын чудной Грузии. Он воспитывался, кажется, в Пажеском корпусе, а потом служил в гвардейской кавалерии и был командиром Горского полка, был добр, гостеприимен, благотворителен, от него все проходящие бедняки или отставленные от службы и оставшиеся без средств к жизни получали всегда положенное и определенное им пособие. Стол у него всегда был превосходный и радушие хозяина безмерно. Иногда мы езжали с ним по станицам его полка, иногда проводили у него вечера, куда приходили военные стоявшего там полка с полковым командиром, и, конечно, все садились за карты, а иногда у полкового командира. Все проезжавшие в Тифлис непременно бывали у него; тогда же проезжал архиепископ Исидор, назначенный экзархом Грузии, я помню, что в доме была всенощная.

Теперь мы проезжали Екатериноград уже в последний раз, и в последний раз пользовались радушным гостеприимством князя Эристова, и грустно было нам расстаться с ним навсегда. Потом мы остановились в Науре, который при приезде нашем на Кавказ был первой станцией из станиц казачьих и где теперь простились с незабвенным другом нашим Аминовым, со старушкой Найденовой и ее дочерью Александрой Ивановной: кумушка моя Елизавета Ивановна Баскакова жила с мужем в другой станице того полка, которым теперь уже командовал ее муж, Алексей Петрович Баскаков, на правом фланге. Вот все те милые, добрые благородные существа, с которыми судьба связала нас на Кавказе и память о которых будет жить во мне до конца дней моих.

Некоторые отголоски из этого незабвенного края я получал еще некоторое время в России…

Но теперь уже все это замолкло, многие подробности изгладились из моей памяти и многие из действующих лиц и добрых друзей уже сошли в могилу, чтобы в той же взаимной чистой любви, с верой и любовью к Богу, соединявшими нас здесь, соединиться, без сомнения, и в вечной жизни.

Конец первой части[6]