Ремарка

Ремарка

Я помню Николая Симонова в Сальери в спектакле Ленинградского Пушкинского театра – незабываемое его начало роли: открывался занавес, в глубине сцены стоял спиной к публике Симонов – Сальери в полнейшей тишине. И чем дольше молча стоял Симонов, тем больше сгущалась эта тишина. И когда это предгрозовое ощущение уже невозможно было вынести, он резко поворачивался и гневно, резко, со своей характерной четкой артикуляцией выстреливал долгожданную фразу: «Все говорят, нет правды на земле, но правды нет и выше…»

Незабываемое впечатление!

«Зоны молчания» были в спектакле Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека» в Московском театре Станиславского. Это был сознательный режиссера расчет и воспринимался тогда новым языком театральных выразительных средств. Актеры на сцене молча и долго делали салат. А перед этим они о чем-то говорили – о чем? – не помню, а помню эту зависающую паузу. Это не было просто молчание – это была «зона» молчания – «зона» напряжения и мы, зрители, знали, о чем молчат актеры, потому что жизнь персонажей на сцене и наша – были адекватны. А нашу жизнь и нас самих мы научились понимать без слов. Чебутыкинское «тарарабумбия – сижу на тумбе я» говорит нам больше, чем какой-нибудь монолог, если актер, играющий Чебутыкина, умеет играть без слов. А знаменитое «трам-там-там» Вершинина и Маши? Тут уже скрытое, бессловесное, телепатическое общение доведено до простого звука.

После театра «запрещенного слова», театра сюжета, истории, психологической подробности чувств – когда все слова были сказаны впрямую или как «ширмы-загородки», после того, как прекрасные актеры самовыявлялись на пике остроты чувства – эти васильевские «зоны молчания» тогда воспринимались чудом открытия. Мне казалось, что театр для себя нашел новый язык выразительных средств. Жаль, что потом этот язык забыли. Правда, говорить на нем очень трудно.

Рассказывают, что когда Михаил Чехов играл Гамлета, в середине одного монолога, замолкал и долго держал паузу. Зал напряженно следил за этим. Чехов вроде бы говорил, что в это время он просто напряженно разглядывал гвоздь в полу. Не знаю, правду ли он про себя сказал или выдумал, чтобы отвязаться от досужих вопросов, но даже если это и так, то, видимо, на этом гвозде была такая сильная концентрация энергии и воли, что сам по себе гвоздь ничего не значил.

Актер, когда он один на сцене, всегда почувствует силу напряжения зала и перейдет к другому куску. И тем более для меня тогда в 79 году у Васильева была ценна эта пауза, потому что на сцене было 2 или 3 человека (сейчас не помню), и, конечно, каждый из них не мог сменить ритм действия. Тут нужен был расчет режиссера.

Я мечтаю о том времени, когда мы придем в театр, актер выйдет на авансцену, сядет в удобное кресло, и мы помолчим часа полтора. Но такой актер еще не родился, к сожалению, поэтому, может быть, в профессиональную награду «Золотая маска», например, ввести новую номинацию – «за актерскую паузу»? «Золотая маска» – это наша театральная награда. Я была несколько раз в жюри, но ни разу ее не получала. Правда, она появилась, когда я уже перестала играть большие роли.