Ключик
Ключик
Уже первые слова Анатолия Ткаченко удивили солдат. Он стоял среди палатки в расстегнутой гимнастерке, заложив руки в карманы брюк. Глаза его горели недобрым блеском, на широком лбу пролегли две глубокие морщинки.
— Вы небось думаете: вот сейчас Ткаченко начнет себя бить в грудь и каяться, — криво усмехался Анатолий. — Ах, дорогие товарищи, прошу прощения, я действительно виноват. Довольно! Хватит с меня опекунов! Не маленький, сам могу ответить за свои поступки...
Секретарь комсомольского бюро Фаиз Исхаков молча слушал Ткаченко. Он-то хорошо знал этого человека — вспыльчивого, неуравновешенного.
Анатолий еще совсем ребенком остался без родителей. Отец ушел на фронт в первый день войны, и больше семья не получила о нем никакой весточки. Когда немцы подходили к их родному городу, мать собрала в узелок детское бельишко, взяла на руки сына и вместе с такими же, как она, беженцами пешком отправилась в соседний поселок.
Когда они уже подходили к окраинным домишкам поселка, откуда-то из-за низкой тучи вынырнул самолет с черными крестами на крыльях. Поднимая смерч густой, тяжелой пыли, он пронесся над самой землей и снова нырнул в облака, а на дороге остались лежать сотни окровавленных трупов.
Осталась там и мать Анатолия. Кто-то из взрослых, не знакомых Толе людей подобрал потерявшего чувства мальчика и отнес в поселок. Потом мальчик долго ехал в набитом такими же детишками вагоне, не понимая, куда его везут и почему нет мамы.
Воспитывался Ткаченко в детском доме, потом учился в ремесленном. Вокруг него были хорошие, задушевные товарищи. Да и сам Анатолий тоже неплохой паренек, но, видно, страшные события первых дней войны наложили на него тяжелый отпечаток: Анатолий был вспыльчив, не сдержан на слова и поступки.
Сегодня вечером, когда солдаты уже укладывались спать, Анатолий потуже затянул ремень, поправил на голове пилотку и вышел на улицу. Он нарочито медленно прошелся вдоль дорожки, закурил папироску, с наслаждением несколько раз затянулся густым дымом и, бросив окурок на землю, растоптал его каблуком. Потом оглянулся по сторонам и, никого не заметив, смело побежал к забору.
— Ткаченко! — вдруг услышал он властный оклик. — Вернитесь назад.
Анатолий вдруг почувствовал, что ему стало нестерпимо жарко, будто кто-то невидимый прикоснулся к щекам горячей ладонью. Ткаченко остановился, рывком расстегнул ворот гимнастерки, потом резко повернулся и, минуя окликнувшего его сержанта Мурашина, прошел в палатку.
Солдаты, слышавшие строгий окрик сержанта, поняли все. Они встретили Ткаченко молчаливым укором. Никто не проронил ни слова. И это молчание было, пожалуй, тяжелее самых обидных слов. Оно вывело и без того возбужденного Анатолия из равновесия. Он окинул товарищей вызывающим взглядом, шагнул на середину палатки. Ткаченко меньше всего думал сейчас о том, что совершил недопустимый проступок, попытавшись самовольно уйти из расположения части, и, не стесняясь никого, злобно бросал в лица товарищей обидные слова.
— Ну, вот что, дорогой друг, — вспылил, наконец, и Фаиз, — поговорил немного — и хватит. Ложись спать, так лучше будет...
Ткаченко покосился на Исхакова, но, ничего не ответив ему, молча разделся, лег.
...В палатке давно уже все спали, а Ткаченко все ворочался с боку на бок, видимо думая о чем-то своем.
— Не спится? — тихо спросил его Мурашин.
Ткаченко промолчал.
— Ты на меня не сердишься? — сержант приподнялся с подушки.
— Нет, зачем же, — примирительно ответил Ткаченко. — Ты поступил правильно. На твоем месте я сделал бы то же самое. Ведь ты же отвечаешь за порядок в палатке...
— Ну, спи, завтра рано подниматься, — прошептал Мурашин.
Ткаченко тяжело вздохнул и, видимо успокоенный этим минутным разговором, быстро уснул.
А к Владимиру Мурашину сон все не шел. Он лежал с открытыми глазами, слушал, как ровно и глубоко дышат спящие в палатке солдаты, и думал об Анатолии Ткаченко.
Тяжелый характер у парня. В первые дни их совместной службы командир подразделения не мог нахвалиться этим солдатом. Исполнительный, волевой, находчивый в любом деле, Ткаченко был примером для многих солдат. И вдруг неожиданно для всех он самовольно ушел из части, а вернувшись в казарму, нагрубил всеми уважаемому старшине Лобанцеву.
В тот же вечер в подразделении состоялось комсомольское собрание. Владимир и сейчас хорошо помнит, как горячо, взволнованно говорили выступавшие солдаты.
— Ты что думаешь, если солдат нарушит дисциплину, он только сам себя опозорит? — горячился Василий Колесниченко. — Всей части этот позор. Значит, ты пятно на всех нас наложил своим поступком... Соседям в глаза теперь из-за тебя стыдно посмотреть. А еще комсомолец...
А Виктор Шамриков тогда предложил исключить Ткаченко из комсомола. Правда, собрание не поддержало его: нельзя же за один проступок так жестоко наказывать человека. Но все присутствующие решили: если Ткаченко еще раз допустит подобное, ему больше не носить комсомольского билета...
Анатолий, казалось, понял свою вину. Он дал слово исправиться и вот опять не удержался. Если бы его не остановили сегодня, он бы наверняка ушел самовольно в город.
Одним словом, не может Ткаченко держать сам себя в руках, видно, не хватает еще у человека силы воли, и надо искать к его сердцу особый ключик.
С такими мыслями и уснул Владимир Мурашин. Он, конечно, не знал, что в эту ночь также долго не спал и секретарь комсомольского бюро Фаиз Исхаков, думая о том, что надо к Анатолию Ткаченко найти какой-то свой особый подход и что одним обсуждением проступков на комсомольском собрании такого человека, как Ткаченко, конечно, не исправишь. Но в эту ночь Фаизу так и не удалось найти «ключик» к характеру Ткаченко. Нашел он его совсем неожиданно.
На другой день после вечерней поверки Ткаченко подошел к командиру подразделения:
— Сегодня у нас тренировка в секции. Разрешите отлучиться, — попросил он.
— Нет, — командир нахмурил брови. — Останетесь в части.
Анатолий вернулся в палатку печальный, задумчивый. Уж лучше бы командир дал ему сразу пять нарядов вне очереди, но не лишал возможности заниматься спортом. Еще с детства Анатолий увлекается гимнастикой. А здесь, в армии, он под руководством опытного тренера уже выполнил норму первого разряда и сейчас, готовясь к соревнованиям, начал работать по программе мастера спорта...
Невеселые размышления Анатолия прервал Фаиз Исхаков. Он присел рядом с Ткаченко, положил ему руку на плечо.
— Не отпустил командир? — Исхаков участливо заглянул Анатолию в глаза. Ткаченко промолчал. — И правильно сделал. Очень правильно. — Фаиз прищелкнул языком.
— Конечно, правильно, — вздохнул Анатолий. — Я разве что говорю...
— Слушай, Анатолий, — вдруг горячо заговорил Исхаков. — А что, если сделать так. Мы пойдем к командиру, попросим, чтобы он тебе разрешил ходить на занятия. От комсомольского бюро попросим, понимаешь?
— Это как же так? — удивился Ткаченко. — Вчера ругал меня, а сегодня вот что надумал. Что-то я не пойму тебя.
— А чего здесь не понять? — улыбнулся Исхаков. — Ошибся человек — поправили. Но мы верим, что ты нас не подведешь... Не подведешь ведь, а?
— Не подведу, — Ткаченко поднялся со скамьи, взял руку Исхакова в свою большую сильную ладонь, крепко пожал ее. — Честное комсомольское, не подведу...
Через пять минут Фаиз Исхаков и Василий Колесниченко — командир отделения, в котором служит Анатолий Ткаченко, стояли перед командиром части.
— А кто мне поручится за то, что Ткаченко больше не повторит своих проделок? — выслушав их просьбу, спросил командир.
— Я поручусь, — ответил Колесниченко.
— И я за него даю слово, — Исхаков утвердительно кивнул головой.
— Хорошо, — согласился командир. — Пусть будет по-вашему.
Исхаков нашел Анатолия в аллее маленького парка, разбитого солдатами еще ранней весной на опушке соснового леса. Ткаченко медленно ходил по усыпанной песком дорожке, нервно покусывал ногти на пальцах. Он на минуту замедлил шаги, потом бросил на Фаиза вопросительный взгляд и снова опустил глаза.
— Садись, поговорить надо, — Исхаков опустился на широкую скамью в тени дерева. Анатолий присел рядом.
— Ты мне кто? — медленно заговорил Фаиз, старательно подбирая русские слова. — Товарищ или нет? Ну зачем молчишь? Отвечай, пожалуйста.
— Конечно, товарищ, — застенчиво улыбнулся Ткаченко, не понимая еще, к чему клонит разговор секретарь бюро.
— Нет, не просто товарищ, — нахмурил брови Фаиз. — Ты комсомолец и я комсомолец. Ты солдат и я солдат. Значит, ты мне как родной брат. Всем брат, всему подразделению. Понимаешь?
Ткаченко согласно кивнул головой.
— А может брат обмануть брата, ответь, пожалуйста? По глазам вижу, скажешь: нет. И я так думаю. Все так думают. Мы тебе верим: не подведешь больше комсомольцев и все подразделение. Поручение за тебя дали командиру от всей комсомольской организации. Иди, пожалуйста, занимайся тренировкой — командир разрешил... Иди, иди, зачем будешь время терять?..
Анатолий молча поднялся со скамьи и пошел вдоль аллеи Но по тому, как благодарно глянул он на Фаиза и как дрогнули его по-девичьи пухлые губы с черной строчкой только-только пробивающихся усиков, понял Исхаков: заговорила в душе Анатолия совесть, проснулось гордое чувство личного достоинства. И Фаиз скорее сердцем, чем разумом, почувствовал: теперь этот паренек уже никогда не подведет своих товарищей, хоть сегодня, хоть вот сейчас можно идти с ним в самый жаркий и тяжелый бой.
...Мы сидим с ефрейтором Исхаковым в маленькой уютной комнате заместителя командира по политчасти. За окном ветер перебирает голые ветки тополя, раскачивает телеграфные провода, и они гудят ровно, монотонно, как струны большого контрабаса. Исхаков только что вернулся с работы. Его гимнастерка местами измазана маслом, а руки, большие, сильные, еще хранят тепло слесарного инструмента.
— Вы спрашиваете, как несет теперь службу Анатолий Ткаченко? — Исхаков улыбается. — Нашли мы «ключик» к его характеру. Любит Анатолий спорт, а он ведь тоже человеку дисциплину прививает. Исправился Ткаченко. Отличником боевой и политической подготовки стал. И гимнаст замечательный.
Фаиз Исхаков еще долго рассказывает о том, как четко выполняет Анатолий Ткаченко каждое задание, а я сижу и думаю: много значит найти к душе каждого человека «ключик», разбудить в нем совесть, чувство ответственности за себя, за коллектив, в котором ты живешь и трудишься. И, может быть, не всегда этот «ключик» лежит в президиуме общего собрания, которое обсуждает проступок товарища.