Н. Логинов Жизнь подсказала

Н. Логинов

Жизнь подсказала

— Хочу посоветоваться. — Старший матрос Константин Олехов присел, положил на стол книгу, на обложке которой Николай Щеглов прочитал название «Поднятая целина». — Это я в библиотеку, да не дошел, — перехватив взгляд лейтенанта, пояснил Олехов. — Перечитывал, чтобы вспомнить. Говорят, скоро вторая часть выйдет... Здорово все-таки пишет! Никто Шолохову не ровня. Верно, верно... А посоветоваться вот о чем: думаем устроить вечер о трудовых успехах советских людей, о доблести их.

— Тема хорошая, — заметил секретарь комсомольской организации корабля.

— Мне тоже так кажется. Собираемся включить рассказ отпускника об успехах в родном краю. Кое-кто получает с родины газеты — им дадим слово про дела земляков. Некоторые сами недавно работали на заводе, в колхозе — интересно и таких послушать. Есть письма об убывших в запас — зачитаем одно поинтересней. Участники художественной самодеятельности выступят с рассказами, стихами, с песнями.

— А что, удачно задумано. Только, — Щеглов чуть улыбнулся, — пускай говорят без шпаргалок, без бумажек — как умеют.

— О, наши ребята речистые! Приходите послушать.

— Зайду. А если еще пригласить на вечер несколько городских комсомольцев — с фабрики, из артели? Командир разрешит.

— Вот хорошо бы! Поможете?

— Сделаем. А от целинников нет ответа на последнее ваше письмо?

— Рано еще, — ответил Олехов. — Я слышал, пионеры опять прислали.

— Большое письмище, веселое. Турбинисты взяли почитать.

— Молодцы ребята! Поди-ка, многие задумали моряками стать...

Щеглов помнил, как просто завязалась переписка с пионерами. На корабле узнали, что у матроса Яковенко есть в Харькове сестра — старшая вожатая дружины имени Героя Советского Союза Ивана Голубца. Написали пионерам коллективное письмо. Те не только ответили, но еще и подарки прислали — альбом с фотографиями из своей учебы и жизни, книги с надписями: «Командиру корабля», «Боцману», «Коку», «Кочегару». С корабля пошли в Харьков ответные подарки: альбом «Жизнь и деятельность Владимира Ильича Ленина», пионерское знамя, барабан, шлюпочный военно-морской флаг, ленточка с бескозырки. Пионеры и моряки стали большими, верными друзьями.

Когда вопрос о вечере был решен, Щеглов спросил Олехова:

— Разве тебя Сашей звать, а не Костей? — Он взглядом указал на синюю татуировку на его левой руке.

Старший матрос ладонью другой руки прикрыл простенький цветочек и надпись:

— Да нет. Это так, по глупости. Это имя старой знакомой.

— Значит, крепко любил?

— Кажется, и теперь еще люблю.

— Почему «кажется»?

— Замуж она вышла...

Их беседе никто не мешал, и Олехов рассказал историю своей любви:

— Жил я в Вологде. Окончил ремесленное, комсомольцем стал. Когда познакомился с нею, был токарем. Она — на третьем курсе педучилища. Потом уехала в село Романовку преподавать русский язык и литературу. Той же осенью меня призвали. Побывал на прощанье у ней в школе. Провожала вся учительская. Ну, а на Новый год она вышла... Прислала покаянное письмо, извинялась, что не дождалась. «Выхожу, — писала, — за Михаила». Я видел его, когда был в селе. Счетовод колхозный. «Один у родителей. Свой дом, корова, две свиньи». Шибко задели меня эти слова.

Олехов попытался улыбнуться, но улыбки не получилось. И снова заговорил:

— А сперва ведь она боялась, что я разлюблю ее. «Ты теперь моряк, — писала, — забудешь, не приедешь».

— Так и не виделись больше? — спросил Щеглов.

— Был я в отпуске в Вологде. До того полгода ходил будто в тумане. И тут опять ожило старое. Куда ни шагну, все о ней напоминает. О Саше... В Романовке мне, конечно, нечего было делать. Дважды поздравлял с Новым годом. Отвечала. Но к чему все это теперь?

— Встретишь девушку еще лучше, — попытался утешить лейтенант. — Сколько их хороших, умных, красивых, верных!

— Пока об этом не думаю. — Безразличие прозвучало в словах старшего матроса. Но вот он энергично повел рукой по светлым густым волосам, встрепенулся, ожил. — Думаю подняться в знаниях. Учиться буду...

Секретаря комсомольской организации артиллерийской башни Константина Олехова Щеглов знал как дельного организатора, авторитетного вожака, всегда прямого, принципиального, справедливого. Но после сегодняшней беседы в его характере открылась еще одна черта — по-юношески чистая, неподдельная верность в дружбе, искренность.

Оставшись один, Щеглов вспомнил беседу с другим комсомольцем — Павлом Масликовым. Какая разница! Бросить жену из-за случайной связи и в свое оправдание — ничего, кроме лепета: «Не по любви сошелся». А она, прежняя жена его, прислала на корабль умное, полное горьких упреков письмо.

Щеглову стало досадно не только за то, что он и члены бюро по-настоящему не осудили недостойное поведение своего комсомольца, но больше всего- за то, что остались равнодушны к письму жены Масликова. А она писала что-то и в адрес комсомольцев. Щеглов не смог припомнить, что именно. Не утерпел, в тот же день зашел в строевую канцелярию, чтобы разыскать письмо.

Писарь долго листал подшитые бумаги и, найдя то, что требовалось, подал раскрытую папку лейтенанту.

«С мужем Масликовым Павлом Семеновичем, — читал про себя Щеглов на листке из школьной тетради, исписанным ровным почерком, — жили мы хорошо. На заводе, где работали, получили комнату. В то время радости нашей не было конца. Потом его призвали на флот. Письма друг другу мы слали очень часто. Я радовалась его успехам в службе, он интересовался моей работой, жизнью в Москве. Прошел год. Паше дали отпуск. Нам опять показалось, что мы самые счастливые. Минул отпуск, и мы снова врозь... И вдруг что-то треснуло, надломилось в нашей жизни. Я все реже стала получать письма. Однажды, придя с работы, увидела тощий конверт и в нем небольшую обидную записку на четвертушке: «Сколько ни тяни, а говорить надо. Дело в том, что я нашел себе другую девушку. С этого дня не считай меня своим мужем, не пытайся писать — отвечать не буду». На мое новое письмо, над которым я досыта наплакалась, вспоминая всю нашу жизнь с мужем, он ответил грубо, оскорбительно.

Конечно, такой удар не остался без последствий для меня. Как я ни старалась сдерживать себя, но работать по-прежнему не могла. Меня пытали вопросами подруги: «Что с тобой, Вера? Почему ты такая стала?» Я про свою беду ничего никому не говорила. Раз начальник цеха заметил, что я плачу. Вызывает и спрашивает: «Что случилось? Что-нибудь дома или с мужем что?» Я не утерпела, рассказала ему все. Он просил адрес, чтобы написать на корабль, но я ответила, что сама напишу. Муж мой комсомолец. И мне думалось, что он осознает, поймет свою ошибку. Раньше он возмущался такими поступками. Но, видно, сам жил одним днем. А мы ведь боремся за счастливую и крепкую советскую семью...»

Щеглов отыскал копию ответа, посланного Вере Масликовой по ее московскому адресу. В нем было всего несколько строк. Сообщалось, что «военнослужащему Масликову П. С. предложено поддерживать регулярную переписку с женой и установить с ней нормальные взаимоотношения».

Щеглов покраснел от стыда, хотя ответ этот писал не он. Подумать только, не найти ни единого сердечного слова, не утешить женщину в большом горе! Сейчас он знал, что бы следовало сделать. Во-первых, вынести поведение Масликова на суд всех комсомольцев. Это заставило бы его, да и других всерьез задуматься над своими поступками. Во-вторых, поддержать жену Масликова, написать ей теплое письмо, которое помогло бы пережить горечь измены. В-третьих... А в-третьих, устроить, скажем, беседу, лекцию о культуре поведения советского молодого человека, о правилах коммунистической морали. Да, это непременно надо сделать. Любовь к труду, уважение родителей, коллектива, подчинение личных интересов общественным, бескорыстная дружба, дисциплинированность, честность, скромность, вежливость — сколько такого, что тронет молодые сердца! А как захватывающе можно рассказать о беседе Ленина с Кларой Цеткин, о его гневном разоблачении теории «свободной любви»! Обязательно надо подсказать эту тему лекторам.

Так рассуждал Николай Щеглов наедине с самим собой, все еще держа в руках папку, где было подшито письмо Веры Масликовой. Затем он вернул папку писарю, спустился на нижнюю палубу и направился к себе в каюту.

Утром предстоял выход в море, и сегодня, хотя и была пятница, экипаж жил по субботнему распорядку. Уже закончилась большая приборка. Команда занялась самообслуживанием.

Щеглова привлек шумный разговор в кубрике артиллеристов.

— Сказанул тоже! Да любовь, хочешь знать, она, наоборот, не мешает, а помогает делу. Тот, кто по-настоящему любит, он — как бы это точнее? — он строже к себе относится, хочет лучше быть. Нет, любовь возвышает человека, сил прибавляет.

— Не помешаю? — весело спросил Щеглов, шагнув в кубрик.

В ответ раздалось несколько голосов:

— Что вы, товарищ лейтенант! Присаживайтесь. У нас тут интересная дискуссия.

Щеглов обвел взглядом матросов и старшин. Все они были заняты делом: приводили в порядок обмундирование, чистили пуговицы на шинелях, чинили рабочее платье, кое-кто писал письма родным и друзьям или склонился над книгой.

Спор о любви с приходом секретаря на какой-то миг оборвался. Но вот старший матрос Олехов кинул:

— Верных девушек-то мало...

— Опять не то говоришь! — тотчас же возразил ему старшина второй статьи Степанов.

Щеглов понял, что и тогда слова старшины о том, что любовь возвышает человека, были адресованы тому же Олехову.

— Нельзя по одной неверной судить обо всех, — продолжал убеждать Степанов.

Его поддержали:

— А каждому ли из нас-то верить можно? Вот вопрос.

Заговорили о тех, кто увлекается «заочной любовью». Увидит снимок красивой девушки в журнале или в газете, шлет письмо, и потом, дальше — больше, и в любви признается и в верности клятв не жалеет. Упомянули фамилии таких «заочников», которые уже со счета сбились, скольким девушкам одновременно голову морочат.

Досталось и тем, кто на полубаке в перекур или за чисткой картошки для камбуза в ночной час потешает товарищей хвастовством о своих легких победах на берегу, о покоренных девичьих сердцах.

— Такая вот любовишка службе вредит, — воспользовавшись паузой, вставил Степанов. — Нашли чем бахвалиться! — негодовал он по адресу любителей легкомысленных увлечений. — Но беда еще в том, что мы-то, вместо того чтобы вразумить такого пошляка, слушаем его да похихикиваем. Вроде и невдомек, что не туда уводит он молодежь.

Кто-то высказал упрек комсомольцам в том, что они слабо борются со сквернословием на корабле, а подчас и сами подают молодежи дурной пример в этом, и разговор принял другой оборот — о культуре советского моряка, о душевной красоте молодого человека.

К Щеглову подсел Олехов. В одной руке он держал заполненный денежный переводный бланк. Лейтенант знал, что Олехов каждый месяц аккуратно посылал в Вологду матери и сестренке почти все свое денежное содержание.

— Степанова не собьешь, — шепнул он Щеглову. — У него крепкая, настоящая любовь. Таня в Архангельске. Работает и учится .

Видно, этим он хотел объяснить лейтенанту, что своими недавними замечаниями он лишь испытывал прочность любви Степанова. Слушая его, Щеглов подумал: «А сам все еще тоскует по волжанке. Но хорошо, что не унывает». И опять рядом с ним поставил Масликова: «Запутался, перестал быть настоящим комсомольцем». Снова колыхнула досада: «Недоглядели, не вмешались, не помогли разобраться человеку в своих неверных поступках».

— А как считаешь, на пользу этот разговор? — спросил он Олехова.

— Конечно! — с жаром ответил тот. — По-моему, стоит продолжить потом.

— Мы так и сделаем. Продолжим...

Когда Щеглов вернулся в каюту, он, перебирая в памяти все, что пришлось выслушать в кубрике артиллеристов, упрекнул себя, актив: «Слабо мы вникаем в быт комсомольцев, в их личную жизнь. Как это плохо!»

* * *

Поведение Масликова бюро решило вынести на обсуждение комсомольцев.

И вот он держит ответ перед товарищами. Выступают многие. В словах каждого слышится суровое и справедливое осуждение поступка провинившегося. Кое-кто предлагает исключить Масликова из комсомола. Товарищи вправе говорить о нем резко. Когда Масликов похвастался, что познакомился с приятной девчонкой, друзья заметили ему:

— Не дело это, Павел. Плохая жена у тебя, что ли? Разве только не размалевана, как эта?

— Жена далеко, а эта рядом, — отшутился Масликов. — Неужели нельзя чуточку побаловаться?

— Смотри, как бы плохо не кончилось это твое баловство. Одумайся — лучше будет...

Теперь, на собрании, комсомольцы напомнили Масликову все, что советовали ему раньше. Они говорили не только об ошибке товарища, но и о своей: поздно взялись за него всерьез, слишком, видать, равнодушно смотрели на его поведение вначале.

— Где твоя комсомольская совесть? — спрашивали его. — Почему так легкомысленно отнесся к своему поведению? Где, в чем твоя примерность?

Он сидел, склонив голову. Лицо его горело, крупный пот выступил на лбу. Масликов понимал, что комсомольцы не простят ему. Сначала на слова выступавших рождались в голове слова протеста. Потом он стал думать о том, что скажет в свое оправдание. Но слушал гневные речи дальше, и уже казалось, что нечего ответить ему.

Неожиданно председатель собрания спросил:

— Так как же, товарищ Масликов? Понял, что значит твой проступок?

— Понял... — глухо, словно не своим голосом, ответил он.

Недобрый смех пронесся по рядам:

— Утешил! Проняло, нечего сказать! Комсомолец, называется!..

Горький укор слышался в этих репликах собрания.

— Вот об этом-то, мне кажется, он и не подумал, — выходя к столу, произнес командир боевой части капитан-лейтенант Завьялов. — Как славно, гордо звучит слово «комсомолец»! Если бы Масликов глубже задумывался над его смыслом, в полную меру сознавал бы, чему обязывает звание комсомольца, то он не краснел бы сегодня. Но собрание это должно стать уроком и для всех нас. Комсомольцы, друзья, товарищи, они, приняв юношу в свою семью, обязаны воспитывать его, учить разбираться в том, что плохо, а что хорошо, учить понимать, как надо жить. Они должны быть готовы всегда помочь ему в беде, удержать его от неверного шага. В комсомольской семье у него рождается и крепнет чувство коллективизма, вера в силу коллектива, где все за одного и один за всех. Здесь он учится быть полезным Родине. Все мы знаем, что комсомол — опора партии, ее резерв. Придет такое время, когда многие, лучшие из вас выскажут свою дорогую мечту, выношенную в сердце: «Думаю в партию вступить». Вы дадите рекомендацию. А когда ваш товарищ станет коммунистом, пожмете ему руку и, гордясь им, воспитанником ленинского комсомола, скажете теплые, сердечные слова. Взять вон вашего секретаря Николая Щеглова. Был комсомольцем, теперь член партии. А сколько вырастил комсомол видных работников, больших военных начальников — генералов, адмиралов! На комсомольцев молодежь смотрит как на пример для себя в труде, в службе, в жизни. А вы, Масликов, своим проступком опозорили себя и еще не хотите искренне раскаяться перед своими же товарищами. Уж не думаете ли, что они разговаривают сегодня с вами просто так, из любви поучать? Они добра вам желают, хотят, чтобы вы не разрушали семью, исправились, стали дисциплинированным моряком.

Капитан-лейтенант посмотрел на члена бюро Александра Кудряшова, сидевшего в президиуме, и продолжал:

— Вот Кудряшов, наверное, вспоминает, как однажды его поведение так же строго обсуждалось комсомольцами. Да и все вы вряд ли забыли. Может, не стоило говорить об этом — давно дело-то было, но уж к слову пришлось. Хорошо прочувствовал он тогда критику товарищей, настоящим комсомольцем стал. Теперь все мы гордимся им — прекрасный товарищ. Не зря вы доверили ему быть одним из ваших вожаков... А от Масликова сегодня мы ждем искренних слов, признания и осуждения своих ошибок.

Масликов давно уже сидел выпрямившись и слушал внимательно. Как только капитан-лейтенант сел на банку, он медленно поднялся с места и, волнуясь, произнес:

— Больше такого... похожего со мной никогда не будет. Даю вам слово... —запнулся и дрожащими губами закончил: — Слово комсомольца.

— Давно бы так! — Радость за товарища прозвучала в голосе старшего матроса Олехова. — Но взыскание все же получишь, — пообещал он.

Да, взыскание Масликов получил: собрание объявило ему строгий выговор.

Но он остался комсомольцем. Это значило: товарищи верили его слову, верили в свою силу, силу коллектива, который может, должен исправить его. Поднимая руки при голосовании за это решение, участники собрания с хорошей надеждой думали: время покажет, хватит ли у Масликова твердости, найдется ли сила воли, чтобы стать на верную дорогу и не сбиваться с нее.

* * *

После собрания Николай Щеглов направился на верхнюю палубу. Ему хотелось перед сном подышать свежим воздухом.

На переборке увидел объявление. На большом листе корабельный художник матрос Зайченко синей тушью крупно вывел: «Лекция о культуре поведения советского молодого человека». Лейтенант про себя отметил: «Молодец. Уже успел вывесить».

На рейде было тихо. Но нельзя сказать, что такой же штиль был и в думах секретаря. На собрании, слушая выступления комсомольцев, он придирчиво оглядывался на проделанную работу комсомольской организацией, и где-то глубоко в душе зародилось недовольство самим собой. Ему хотелось сейчас выяснить, что же главное надо ему учесть на будущее. И он нашел это. «Чтоб не было, — наставлял он себя, — ни одного комсомольца, затерявшегося в общей массе, забытого, обойденного вниманием, чтоб каждый новичок уже с первых дней видел заботу о себе, чувствовал, что рядом с ним, бок о бок его товарищи, чуткие, строгие, требовательные. И еще: не надо проходить мимо желания комсомольцев иметь поручение, пробовать на любимых делах свои силы. Больше того, надо прививать у них интерес к общественной работе, заботиться о росте каждого комсомольца, уметь задеть заветную струнку в душе, увлечь делом, пробудить горячее стремление учиться совершенствоваться.

Щеглов не заметил, когда подошел к нему на полубак Константин Олехов.

— Мне вчера не удалось спросить, понравился ли вам наш вечер о родном крае, об успехах советских людей.

Лейтенант понял, что Олехов заговорил о вечере потому, что не хотел возвращаться к Масликову.

— Хороший вечер, — искренне ответил он.

— Ребятам тоже понравился.

— Вот так и дальше надо учитывать запросы и интересы комсомольцев, — посоветовал Щеглов.

Старший матрос промолчал. Он задумчиво глядел вдаль, к горизонту, где ширилась синяя полоска чистого неба.