М. Колесников Состязание с морем

М. Колесников

Состязание с морем

Подводная лодка взяла курс в открытое море. Косматые волны со стеклянным шелестом разбивались о форштевень, окатывали узкую длинную палубу. Над взлохмаченной водой с тревожными криками носились чайки. Ветер бил с такой силой, что глаза невольно слезились. Но командир лодки и не думал спускаться вниз. Спокойным взглядом окидывал он расходившееся море, почти флегматично отдавал приказания.

Все шло по намеченному плану, все было наперед известно. В 14.00 лодка придет в район ожидаемой встречи с «противником», потом срочное погружение, торпедная атака. После выполнения задачи разбор, возвращение в базу. Все закончится еще до наступления темноты.

Это был самый обычный учебный выход, и капитан третьего ранга не сомневался, что и сегодня экипаж выполнит задачу на «отлично».

Он стоял на мостике, словно окаменевший, будто врос ногами в палубу, не замечал ни резкого ветра, ни крупных брызг, попадавших на лицо, иногда поглядывал на часы и делал пометки на карте.

А в отсеках корабля в это время каждый был занят своей работой. Поблескивали стеклом приборы, струился мягкий матовый свет. Бесперебойно работали двигатели и механизмы.

Помощник начальника политотдела по комсомолу старший лейтенант Доронин, прибывший на корабль незадолго до выхода, неторопливо обходил отсеки. У него тоже был свой план.

Вот он остановился, вытер платком потный лоб, спросил у сухощавого матроса с веснушчатым чуть скуластым лицом:

— Как служба, товарищ Деренчук?

В глазах Деренчука мелькнула лукавая искорка:

— Служба всегда на высоте, товарищ старший лейтенант! Послезавтра в комсомол принимать будут.

— А кто рекомендует?

— Командир корабля.

— Ого! Рад за вас. Обязательно приду и замолвлю словечко.

В кормовом отсеке он встретился со старшиной второй статьи Коданевым, трюмным Фокиным, электриком Пинчуком и рулевым Цимбалом. Все это был крепкий просоленный народ, старые знакомые Доронина. Они были заняты своим привычным делом, и старший лейтенант с чувством удовлетворения наблюдал за ними некоторое время.

Мог ли он предполагать, что всего через несколько минут на долю этих четверых, да и вообще на долю всего экипажа, выпадет самое суровое испытание, какое редко выпадает даже в дни войны?

Нет, никто не мог даже догадываться о надвигающейся беде...

Старший лейтенант вернулся в центральный пост и погрузился в приятные размышления. Итак, послезавтра экипаж этой лодки станет целиком комсомольским! Хорошо сознавать, что в этом деле есть доля и твоих усилий. Нужно еще сегодня доложить начальнику политотдела о намеченном комсомольском собрании...

Лодка пришла в заданный квадрат. Командир корабля объявил боевую тревогу.

— Срочное погружение! Все вниз!

Нырнули в люк рулевой и сигнальщик. Мостик опустел. Последним спустился по трапу командир, задраил за собой крышку люка. Застопорены двигатели. Боцман наклонился к горизонтальным рулям, он должен удерживать лодку на нужной глубине. Акустик плотнее надвинул наушники, напряженно прослушивает морские глубины. С шипением вырвался воздух из магистралей, зажурчала вода в цистернах...

И тут произошло совсем непредвиденное.

Внезапно командир корабля ощутил, как палуба уходит из-под ног. Он упал и больно ударился обо что-то локтем, потом головой. Зазвенело в ушах. Он вскочил и почти инстинктивно ухватился за вентиль, повис на нем. В ушах все еще звенело, но он уже улавливал нарастающий шум: откуда-то со стороны кормы врывалась вода.

— Полный вперед. Продуть корму! Продуть весь балласт!

Люди кинулись к боевым механизмам, пытаясь вновь овладеть управлением лодки. Но было уже поздно. Дифферент на корму все нарастал, стрелка глубиномера стремительно ползла вниз.

Встав почти вертикально, лодка падала и падала в глубину. Лицо командира сделалось мертвенно бледным, но ни один мускул не дрогнул на этом лице. Взгляд был прикован к глубиномеру.

Что же случилось? В эти короткие минуты, чувство ответственности за людей, за корабль, целиком овладело им. Нет, он не потерял самообладания. По-прежнему ровным голосом отдавал приказания: все еще не терял надежды выровнять лодку.

Но все усилия оказались тщетными.

Глубиномер показывал несколько десятков метров, когда лодка врезалась кормой в грунт и замерла.

— Осмотреться в отсеках! — громко приказал командир. Он облегченно вздохнул: еще не все потеряно! Нужно только положить лодку на ровный киль... продуть цистерны, всплыть...

Эти надежды растаяли, когда поступил доклад из кормового отсека. Командир узнал голос старшины второй статьи Коданева:

— Вода в отсеке... Все поступает... Дверь задраили. Открыли клапан воздуха высокого давления...

Капитан третьего ранга нахмурился, до крови закусил губу. Он понял, что произошло: при срочном погружении не сработала газовая захлопка. Случается и такое... Через трубу хлынула вода. Теперь кормовые отсеки затоплены. Там остались четверо. Хорошо, что они не растерялись и успели задраить люк! Но сами они отныне отрезаны от всего экипажа. Хватит ли у них выдержки? Как долго смогут они продержаться? А вода все поступает и поступает, бьет фонтаном. Вода замкнула контакты распределительного щита. Пришлось его отключить. В кормовом отсеке сейчас непроглядная тьма.

И командир представил себе, как в кромешной тьме его подчиненные пытаются сдержать бешеный натиск воды; должно быть, уже приходится держаться на плаву. Холодная вода поднимается все выше и выше... А люк открывать нельзя, иначе вода ворвется и в другие отсеки.

Он невольно зажмурился, представив эту картину. Но сейчас нужно было думать о другом. Сейчас от его выдержки, хладнокровия, находчивости зависела жизнь экипажа. Думай, думай, командир!.. На людей он мог положиться. Любая его команда будет выполнена беспрекословно. Все, чему он успел научить их, пригодится сейчас.

Вот и те четверо...

Он поднял голову и встретил несколько пар глаз, устремленных на него с мучительным вопросом. Сказал решительно, твердо:

— Перекрыть магистраль воздуха высокого давления!

И все поняли, что отдать такое приказание капитану третьего ранга было не легко. Это означало, что положение четверых, оставшихся в кормовом отсеке, намного ухудшится, — воздух уже не будет сдерживать напор воды. Может быть, их ждет мучительная смерть. Но сейчас командир думал о судьбе всего экипажа, следовало экономить воздух любой ценой. Это было единственно правильное решение при сложившихся обстоятельствах, и все это хорошо понимали.

На лодке воцарилась тишина, движение было прекращено. А в кормовом отсеке старшина второй статьи Коданев, старший матрос Пинчук, рулевой Цимбал и трюмный Фокин по-прежнему прилагали все усилия, чтобы сдержать натиск воды. Они не видели лиц друг друга, но знали, что будут держаться до конца...

Подводная лодка не вернулась в базу. Ее поглотила морская пучина, и никто не знал, что случилось с ее экипажем.

Уже ночь опустилась на гавань, зажглись огни, а лодка все не возвращалась. Небо обложило тяжелыми тучами. Дул порывистый западный ветер. Волны, высокие, как горы, с грохотом обрушивались на берег. Казалось, бессмысленно искать исчезнувшую лодку в этом бушующем море.

И все же из гавани один за другим уходили корабли поисковой группы. Голубые лучи прожекторов резали сгустившуюся темноту.

На палубе корабля-спасателя напряжение достигло высшего предела. Водолазы готовили к действию снаряжение, камеры, компрессоры, подводные фонари.

Капитан второго ранга Никольский внешне был спокоен. Он неторопливо прохаживался по палубе и, казалось, без особого интереса посматривал на расходившееся море. Иногда он останавливался у группы водолазов и помогал им. Один из старейших специалистов водолазного дела, Павел Николаевич Никольский воспитал сотни квалифицированных мастеров, а сам в общей сложности пробыл за свою жизнь под водой не меньше года. Но сейчас за внешним спокойствием он пытался скрыть глубокое раздумье и тревогу. Ведь никому из находившихся на борту спасателя еще не приходилось работать при такой волне! Да и удастся ли вообще обнаружить аварийный буй? Ну, а если буйреп оборвался? Да и мало ли что могло произойти с лодкой! Опять же глубины... Если все-таки буй будет обнаружен, то при крутой волне трудно будет точно установить спасатель...

— Вижу белые проблески на воде! — вдруг крикнул командир спуска лейтенант Чертан. Никольский встрепенулся.

— У меня эти проблески в глазах еще с вечера, — отозвался кто-то из темноты. — Галлюцинация... При такой дьявольской погодке еще не то может померещиться.

Никольский кинул взгляд на черную как деготь массу воды и ясно увидел проблески света. «Аварийный буй!..»

А может быть, а может быть...

Командир подводной лодки собрал офицеров в центральном посту. Его волей, его собранностью жил сейчас весь экипаж, и он понимал это. И хотя времени на раздумье было мало, он уже принял решение. Капитан третьего ранга отчетливо осознавал, что сейчас одного решения мало, если оно даже единственно правильное. Нужна поддержка людей. Действия должны быть согласованными, осмысленными. Только общими усилиями можно упасти лодку. Он начал тихо, без обычной твердости в голосе:

— Товарищи коммунисты! Я собрал вас, чтобы обсудить сложившуюся обстановку. Матросам, находившимся в аварийном отсеке, удалось прекратить доступ воды, и я приказал им покинуть кормовой отсек. Все четверо живы, здоровы. Корма прочно засела в грунте. Оторваться своими силами вряд ли удастся: уже сделано все возможное. Помощь придет — в этом нет сомнения. Но мы должны экономить воздух, электроэнергию. Нужно продержаться как можно дольше. И все же я считаю, что сидеть сложа руки нет смысла. Мы должны сделать последнюю попытку выровнять корабль. Предлагаю, не теряя времени понапрасну, ведрами вычерпывать воду из кормовых отсеков, перенести ее в носовые...

Он замолчал и пытливо заглянул в глаза каждому. В тусклом свете аварийного освещения лица офицеров имели зеленоватый оттенок.

Старший лейтенант Доронин отозвался первым:

— Дайте мне самое большое ведро! Такая работка по мне: ведь я до войны молотобойцем был. Бывало, схватишь кувалду...

Капитан третьего ранга едва приметно улыбнулся:

— Перекачать придется десятки тонн воды, товарищи! Силы расходовать нужно бережно. Да и ведер-то настоящих у нас нет. Жестяные банки... Передавать их будем по цепочке.

— Хоть банками, а вычерпаем! — со злостью сказал инженер-капитан-лейтенант Лазоренко. И такая уверенность прозвучала в его словах, что все сразу же зашевелились.

...С «этажа» на «этаж» передавались банки с водой. Иногда банка выскальзывала из рук и стоящего внизу окатывало с головы до ног ледяной водой. Было холодно, изо рта вырывался пар. Трубопроводы покрылись колючим инеем.

Старший матрос Николай Деренчук не имел опоры под ногами, он ухитрился привязаться ремнем за трубопровод. Кровоточили руки, порезанные краями банок. Дышать было совсем нечем. Процент углекислоты в воздухе достиг верхнего предела. Тошнота подступала к горлу, кружилась голова. Но в этой живой цепочке никто сейчас не думал о себе. Подхватывает банку командир корабля, передает ее Лазоренко, а еще выше — старший лейтенант Доронин. У Доронина над головой повис еще кто-то.

Доронин так и сыплет шутками:

— Теперь поняли, друзья, зачем нужна физическая подготовка? Намотайте на ус. Вот вернемся домой, подойду я к турнику и первым делом начну крутить «солнце».

О солнце лучше было бы не напоминать...

Доронин умолк, прислушался. Все тоже насторожились: высоко над головой послышалось чавкающее бульканье гребных винтов.

— Нас ищут! Спасены...

Все заговорили, заволновались, побросали банки. И этот шум покрыл голос командира, резкий и требовательный:

— Прекратить разговоры! Продолжать работу!..

А утром капитан третьего ранга уже разговаривал по телефону с поверхностью.

...Наверху свирепствовал шторм, тяжелые лоснящиеся волны с шумом разбивались о борт корабля-спасателя, а здесь, в сумеречной зеленой глубине, стояла мертвая тишина. Вот перед стеклом водолазного шлема промелькнула стайка рыбок и растворилась в тусклой мгле. Коричневый бородатый клубок водорослей скользнул мимо сигнального конца.

Мичман Каргаев плавно опускался вниз, в холодную пучину, и с нетерпением ждал того момента, когда подошвы тяжелых калош, наконец, коснутся грунта. И хотя сейчас он был отделен от привычного мира, от своих товарищей и друзей толщей воды, мысли его были там, наверху. Он ясно представлял себе озабоченное, посеревшее за последние сутки лицо капитана первого ранга Смирнова, еще ощущал крепкое рукопожатие мичмана Ивлева, такого же водолаза.

Прошлой ночью, как слышал Каргаев, на грунт был спущен подводный колокол. На колокол возлагали большие надежды. Но водолазы после долгого пребывания на грунте все же вернулись ни с чем. Правда, они обнаружили подводную лодку, засосанную илом, но в глубоководных скафандрах, ограничивающих движения, ничего сделать не смогли. Также не удалось навести колокол на лодку, прикрепить его к комингсу люка.

Потом под воду пошли старшие матросы Герасюта и Лейтрангс. Герасюта прихватил с собой полукиловаттную электролампу. Он сразу же увидел лодку, но подойти к ней не смог: корму спасателя отнесло в сторону. Когда спасатель установили на место, водолазы вновь пошли на грунт. На этот раз Герасюте посчастливилось закрепить стальной трос за корпус подводного корабля.

Юрия Каргаева вызвали из отпуска. За четырнадцать лет службы он изучил все тонкости своего трудного дела, хорошо знал подводную лодку, поэтому командование и обратилось к нему за советом.

- Они ждут от нас помощи... — сказал капитан второго ранга Никольский.

Они — это экипаж подводной лодки. Речь могла идти даже о жизни боевых товарищей. Разумеется, подводники сделают все возможное, чтобы вырваться из цепких объятий морских глубин, и в то же время они ни на минуту не сомневались, что помощь подоспеет вовремя. И от его, Юрия Каргаева, находчивости сейчас зависело многое. Положение осложнялось еще тем, что шланг, соединявший стальной буй с лодкой, был оборван и телефонная связь с ее экипажем отсутствовала.

А шторм все крепчал. Следовало торопиться. На раздумье времени не оставалось. Решение пришло само собой, может быть, несколько смелое решение, требующее предельной выдержки и силы.

— Разрешите пойти в вентилируемом снаряжении? — сказал Каргаев. Стоявшие на палубе офицеры переглянулись: ведь каждый отлично знал, что в таком скафандре нельзя спускаться на подобные глубины.

— Очень рискованно, — произнес кто-то.

Да, очень опасно опуститься в таком скафандре на огромную глубину — все это хорошо понимали. Нужны железное здоровье, безукоризненный самоконтроль, воля. А Юрий Каргаев вовсе не производил впечатления силы. Это был человек среднего роста, правда, плотный, широкоплечий. Здоровый румянец заливал его смуглые щеки. А все-таки силачом назвать его было нельзя. Но в серых умных глазах мичмана светилась такая уверенность в себе, что командующий, немного подумав, сказал:

— Хорошо, Юрий Прохорович, разрешаю.

Каргаев стал готовиться к спуску.

...Теперь он уходил все дальше и дальше в безмолвный зеленый мрак. Только телефонный кабель и сигнальный конец соединяли его с людьми. Десять метров... двадцать... тридцать... Тонны воды давили на его плечи. Каргаев по-прежнему думал о своих товарищах на борту спасателя, но мысли как-то путались, безразличие ко всему охватывало его. Он зевнул. Ему показалось, что иллюминатор шлема потускнел, покрылся дымчатой пеленой. Дыхание участилось, перед глазами запрыгали волнистые полосы.

На мгновение сознание прояснилось, и Каргаев внезапно ощутил бесконечное одиночество, свою оторванность от всего живого. Жуткие тени наползали и наползали из темноты. Невыносимо захотелось крикнуть: «Стоп!» Но усилием воли он подавил это желание. Он-то понимал, в чем дело: азот, проклятый азот!.. Вот так всегда на этих глубинах... А разноцветные полосы сплетались в яркий вибрирующий узор, туманили мозг. Руки и ноги немели.

«Ведь должно же стать легче...» — подумал он неизвестно почему. В одурманенном азотом мозгу вставали клубящиеся видения. То ему вдруг представилось, что морские глубины — это огромный многоэтажный дом, и показалось странным, что он стремится попасть в самый нижний этаж. Нужно, наоборот, подниматься выше и выше, к самому солнцу...

Он скорее догадался, чем почувствовал, что ноги коснулись грунта. Белесое облако — взметнувшийся ил — окутало его. Он долго не мог сообразить, в какую сторону нужно идти. Но инстинкт водолаза подсказал ему направление, и мичман, раздвигая правым плечом воду, двинулся вперед. Вот он почти по пояс погрузился в вязкий, как тесто, ил. Он барахтался в этом месиве, выбивался из сил, а пудовые ноги отказывались повиноваться. Едкий горячий пот застилал глаза. Каргаев слабел с каждой минутой. Все это было как в дурном сне: он пытался поднять ногу и тут же проваливался в трясину еще глубже. Он потерял ощущение времени, стал забывать, куда идет и зачем.

Кровь с шумом стучала в виски. Руки закоченели. Впереди показалось темное пятно. С каждой минутой пятно увеличивалось в размерах, принимало определенные очертания. Сердце Каргаева гулко забилось, он убыстрил шаги. Словно сквозь туман, он увидел силуэт подводного корабля. Нос лодки был вздыблен вверх под большим углом, корма глубоко увязла в илистом грунте. Металлическая громада казалась безжизненной, но Каргаев знал, что в ее недрах находятся живые люди, очень стойкие, мужественные, терпеливые, и они ждут его, Каргаева. Подозревают ли они, что он так близко, так близко, всего в нескольких десятках шагов?

Мичман встрепенулся. Откуда только взялись силы! Все существо его переполнила необыкновенная легкость, бодрость. Он захлебнулся от безудержной радости, даже негромко рассмеялся. Вот он приблизился вплотную к кораблю, с замиранием сердца коснулся рукой ослизлого металлического корпуса, проворно ухватился за леер, поднялся к рубке...

Сверху запросили о самочувствии. «Хорошо. Очень хорошо», — отозвался он. И в самом деле, сейчас он был в полной форме. Нужно действовать, действовать, действовать... Получив приказание, он поднялся до носовой выгородки эпроновской аппаратуры, уселся в шахту буя. Как он убедился, переговорный кабель лодки был оборван и, скрючившись, сползал вниз. Мичман прислушался. Все то же безмолвие. Черная тень наплыла откуда-то сбоку, шарахнулась в сторону, исчезла. Таинственный полумрак окружал мичмана, плотный, как желтовато-зеленая ткань, и этот полумрак скрывал в себе массу неожиданностей. Ему на минуту показалось странным, что вот он сидит на молчаливом корпусе корабля под огромной толщей воды и лишь металлическая оболочка отделяет его от друзей.

Он ударил ножом по корпусу. Тишина... Неужели никто не отзовется на этот сигнал? Мичман забеспокоился, радостное настроение как рукой сняло. Прошло несколько томительных секунд. И вдруг он услышал отчетливый стук: сперва один удар — «самочувствие хорошее»; немного спустя два резких удара: «просим дать воздух». Значит, все в порядке. «Я вас понял», — ответил Каргаев и обо всем доложил на спасатель.

Снова радостное ощущение вернулось к нему. Ради этого стоило рисковать собой, стоило не жалеть себя! Нет, сейчас он не осмысливал свои поступки, не придавал им какого-то особого значения, и ни разу горделивая мысль, что для такого дела выбрали именно его, доверили ему (даже вызвали из отпуска!), ни разу такая мысль не шевельнулась в его голове. Просто он пошел на риск, на оправданный риск, ради общего дела, ради своих товарищей, а после него придут сюда другие, докончат начатое. Главное было протянуть еще одну ниточку сюда, в глубину, от корабля-спасателя.

Каргаев закрепился стальным концом за скобу и стал ждать, когда по нему спустится второй водолаз. Ощутимо падали минуты. Жестокий холод леденил кровь. Пока Каргаев двигался, работал, он не замечал пронизывающего насквозь озноба. А сейчас все тело словно превратилось в сосульку. Руки и ноги были будто чужие. Им овладела апатия, не хотелось пошевелить даже пальцем. Только бы глоток горячего чая! Полжизни за глоток горячего чая...

Ему представилась уютная комната, залитая теплым электрическим светом. На столе никелированный чайник, так и пышущий паром. Жена Нина звенит посудой, ставит на стол вазу с печеньем. Сын Женя занят разглядыванием красочных картинок в книжке. В этом году он пойдет во второй класс. У мальчика озорные смеющиеся глаза. Он не торопится подсаживаться к столу, он целиком занят похождениями Буратино.

— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивает Каргаев.

Женя досадливо морщит бровки, отвечает не задумываясь:

— Водолазом.

«Водолаз — это не должность, а призвание», — вспоминаются мичману слова его первого учителя. Еще рано говорить с сыном на такие серьезные темы. Вырастет — сам поймет, что водолазное дело — это не только романтика морских глубин, необычайные приключения; это прежде всего труд, тяжелый, но благодарный труд...

Что-то огромное, темно-зеленое упало сверху чуть ли не на голову Каргаеву. Мичман вздрогнул, потом улыбнулся. Это был второй водолаз, мичман Ивлев. Видно, он испытывал то же самое, что и Каргаев в момент спуска: сквозь иллюминатор можно было разглядеть его мертвенно-бледное лицо, страдальчески искривленные губы.

Каргаев понял, что ему пора подниматься.

Ивлев прошел к центральному посту, закрепил еще один стальной конец — проводник для спуска шлангов подачи воздуха. Почти полтора часа ушло на эту работу, но подсоединить шланги за этот срок так и не удалось...

...Переноску воды пришлось прекратить. Во всех отсеках воцарилась гробовая тишина. Окоченевшие от холода люди лежали, как рыбы, выброшенные на песок, судорожно ловили ртами воздух. Они задыхались, и не было сил пошевелить рукой или ногой. Даже неугомонный Доронин умолк. Разговаривать было нельзя, следовало экономить жалкие остатки воздуха. Казалось, лодка погрузилась в тяжелый сон. Кончились запасы пищи.

И все же в недрах стального корабля теплилась жизнь. Люди не хотели сдаваться, они хотели бороться.

Среди леденящей душу тишины неестественно громко прозвучал голос секретаря комсомольского бюро Павла Максимюка:

— Сегодня у нас по плану комсомольское собрание. На повестке дня один вопрос: прием в члены ВЛКСМ Николая Деренчука.

Так началось это комсомольское собрание глубоко под толщей воды, в отсеке, насыщенном промозглой сыростью и углекислотой.

Кто-то предложил спеть гимн. Пели молча, каждый про себя. Никто не слышал слов гимна, но они звучали в душе каждого, бились о стальные борта корабля. Лица людей посветлели. Нет, они не сдались!.. Они готовы стоять до последнего дыхания...

Говорили мало. Все лежали. Но собрание шло по издавна заведенному порядку: избрали президиум, зачитали рекомендации. Деренчук рассказал биографию: до призыва на флот был токарем, остальное всем известно. Слово взял командир корабля. Он рассказал о службе матроса, его успехах.

— Надеюсь, что и впредь Николай Деренчук так же, не щадя своих сил, будет служить Родине, овладевать своей флотской специальностью...

И неожиданно два резких удара раскололи тишину: это спустившийся на грунт водолаз Кремляков подавал сигнал: «Приготовиться принимать воздух!»

Эти два удара для находившихся в лодке прозвучали как пушечные выстрелы.

И вот свежий воздух ворвался в отсеки.

— Воздух! Воздух!..

...А Каргаев тем временем поднимался все выше и выше. Он перебирал ногами, с каждым метром дышать становилось легче. Шел быстро, но знал, что скоро этот стремительный подъем прекратится. И в самом деле, через несколько минут он повис неподвижно. Начиналось самое мучительное: сидение через каждые три метра на выдержках. Сковывающий холод, томительные часы ожидания. Почему так скверно устроен человеческий организм? Нужно ждать, ждать... Ломота в пояснице все усиливается, ноют набухшие ноги.

Он смутно помнит, как очутился в рекомпрессионной камере — в этом стальном цилиндре, где повышено давление. Всегда, после долгого нахождения на грунте водолаза помещают в эту камеру. Пришлось еще долго отлеживаться здесь. Постепенно иссякшая энергия возвращалась к нему. Но он был еще слаб, очень слаб. На палубу вышел, странно покачиваясь. Крепкий соленый ветер захватил дыхание. Сквозь рваные влажные тучи проглядывало солнце. Солнце! Он не видел его целую вечность! Можно дышать полной грудью, просто ходить по палубе, впитывать в себя запахи и краски огромного мира...

На грунт он опустился вчера в четырнадцать часов, а вышел из камеры в шесть часов утра. Да, прошла целая вечность.

На палубе он встретил капитана второго ранга Никольского. Капитан второго ранга выглядел усталым, болезненно щурился. За все время, пока велись спасательные работы, он не сомкнул глаз ни на минуту. Он очень осторожно, мягко пожал руку Каргаеву, сказал:

— Отлично работает наша молодежь, отлично. Одним словом, комсомольское племя. А вам, Юрий Прохорович, нужно еще отдохнуть...

Мичман слабо улыбнулся в ответ. Нет, отдыхать он не собирался. Ему и так надоело вынужденное безделье в камере. Морской ветер пьянил его, и он снова жаждал деятельности. Правда, ноги еще дрожали, ныла поясница, будто по ней ударили чем-то тяжелым, но в голове была необыкновенная ясность.

Он узнал, что срочно требуется закрепить стальной конец на скобе подводной лодки, и вызвался проделать эту работу. Напрасно его отговаривали. Пока лодка не будет поднята на поверхность, он не может разгуливать без дела. Может быть, он потерял сон и аппетит из-за того, что лодка все еще на грунте!..

Рубаха, сигнал, манишка, груза, калоши...

— Водолаз, на трап!

Каргаев тотчас надавил затылком на клапан и нырнул под волну. Знакомое блаженное ощущение спуска в глубину. Кратковременный приступ тошноты, потеря памяти на доли секунды — и снова он на сером корпусе подводного корабля. Не мешкая, закрепил стальной конец и подал сигнал: «Поднимаюсь». На этот раз он вышел на борт довольно быстро, сидеть долго на выдержках не было нужды, так как он пробыл под водой всего пятнадцать минут.

Теперь-то мичман Каргаев мог отдыхать со спокойной совестью: он сделал все, что было в его силах.

И пока Каргаев отдыхал, водолазы парами и в одиночку спускались на грунт. Почти полтора часа пробыл под водой мичман Николай Литвинов, закрепил еще один стальной трос на лодке. Поднявшись на борт, он не стал отдыхать, а занялся подготовкой к спуску трубопровода высокого давления.

К ночи шторм усилился. Корабль-спасатель раскачивало на волнах, словно щепку. До этого удалось наладить телефонную связь с командиром подводной лодки, но теперь трос аварийного буя вновь оборвался. Все были на ногах и каждый с замиранием сердца думал о том, что шланги подачи и отсоса воздуха должны вот-вот оборваться. Тогда придется начинать все сначала.

Волны захлестывали палубу спасателя, и трудно было даже представить, что в такую погоду можно отважиться пойти под воду. Но смельчак нашелся. Это был главный старшина Маснев. Спокойно смотрел он на бушующие волны, затем сказал просто:

— Оторвет шланги. Надо закрепить...

И все поняли, что под воду пойдет он.

Через несколько минут Маснев скрылся в темных волнах. Он пробыл на грунте долго, бесконечно долго. И когда доложил, что шланги закреплены, у всех вырвался вздох облегчения.

Оборванный кабель аварийного буя подал наверх старший матрос Сыроешко.

Но самое тяжелое испытание выпало на долю старшего матроса Стопкина: ему поручили оттянуть крепежный конец и завести двенадцатидюймовый трос. Три с половиной часа пробыл он на грунте.

В конце концов за скобы подводного корабля были заведены два капроновых конца. Расчет был прост: с помощью двух буксиров выдернуть лодку из засосавшего ее ила.

С обостренным интересом наблюдал Каргаев за тем, как буксиры, прыгая на пенистых гребнях, стремятся идти по прежнему курсу подводной лодки. Эти суденышки казались хрупкими игрушками среди разбушевавшихся волн.

И случилось то, чего Каргаев страшился больше всего: капроновые тросы лопнули. Столько усилий затрачено зря! Люди как-то сникли, ходили притихшие. Каргаев болезненно переживал неудачу. В мыслях и на сердце была щемящая пустота. Да, да, только сейчас он по-настоящему понял, что безмерно устал. Жившая в нем искра погасла. Хотелось лежать, ни о чем не думать, бессмысленно смотреть в подволоку.

Он снова ожил лишь тогда, когда узнал, что экипаж подводной лодки просит передать через торпедный аппарат теплое белье и немного спирта для растирания. Эту просьбу мог выполнить только искусный, многоопытный водолаз.

Мичман едва приметно улыбнулся бледными губами, окинул взглядом свирепое, но бесконечно родное море, произнес едва слышно, но твердо:

— Разрешите мне!..

— И мне, — отозвался старшина первой статьи Баранов.

И опять перед стеклами шлема шмыгают стайки резвых рыбок, безвольно колышутся мясистые прозрачные медузы. Блеклый свет зарождающегося дня слабо проникает под воду. Внизу — черная бездна. Почему-то томительно долго тянется спуск. Каргаев считает минуты, но скоро сбивается со счета. Густая пелена застилает сознание. Опять азот!.. И плюс неимоверная усталость... Ему вновь грезилось, что он скользит вдоль неправдоподобно высокой стены с зияющими отверстиями окон.

Все, что могут заключать в себе человеческие мускулы, тело, голова, — все это иссякло в нем еще до спуска на грунт. (Ведь человеческие силы тоже ограничены!)

Но как всякий гордый человек, для которого дело — смысл жизни, он не мог смириться со своей слабостью, признать себя побежденным. Было в нем еще что-то сверх физической силы, что-то более неукротимое, яростное, не признающее обычных пределов. Он до боли закусил губу, негромко выругался, стряхнул наползающую темную массу, уцепился за леер подводной лодки. Почти подсознательно закрепился концом за буксировочное устройство.

Оставалось еще закрепить другой трос с левого борта у торпедного аппарата, — во всяком случае, такова была команда. Но почему именно с левого, если лодка стоит правым бортом к спасателю? Поразмыслив, он сообщил наверх: «Есть возможность закрепить трос с правого борта у верхнего торпедного аппарата!»

Получив «добро», он принялся за работу. Он очень торопился, но движения были вялыми, неуверенными, хотя ему и казалось, что дело спорится. Прежде всего этот трос... Он часто выскальзывал из рук, и каждый раз приходилось начинать все сначала. Его было очень трудно закрепить, этот неподатливый трос! Каргаев непроизвольно болтал ногами, отталкивался, уходил в сторону. Хотя бы немного прежней бодрости, ясности в мыслях!

Но мысль продолжала все же работать, и он сообразил, что нужно обрезать капроновый конец, который уже был не нужен, а свой трос намотать на стальной конец у торпедного аппарата.

Все это потребовало массу времени, а главное — невероятных усилий. Участились провалы в памяти. Уже давно-давно пора было выходить наверх, его то и дело запрашивали о самочувствии, и это отвлекало, злило. Особенно донимал врач-физиолог. Он, должно быть, страшно переживал за мичмана: то, что Каргаев так бесконечно долго держится под водой и к тому же еще напряженно работает, казалось ему почти чудом. Да, это было невероятно, не укладывалось ни в какие рамки, ни в какие нормы. Есть же предел человеческим возможностям!..

А Каргаев продолжал трудиться. Со стороны это была странная картина: вздыбленный корпус лодки, опутанный, словно паутиной, тросами, и человек, копошащийся в этой паутине. Любопытные рыбины подплывали, почти упирались носами в иллюминаторы шлема.

«Пошли прочь, твари!» — отгонял их мичман. Призрачными огоньками мелькали вдалеке ночесветки.

Трос закреплен. Каргаев передохнул, а потом уверенно стукнул четыре раза по корпусу. Его услышали: передняя крышка торпедного аппарата открылась. Теперь пусть оттуда, сверху, подают посылки!

И резиновые мешки-посылки падают и падают сверху. Здесь все: теплая одежда, спирт, шоколад, продукты. Торпедный аппарат набит до отказа. А сверху настойчивый голос: выходить немедленно! Но ведь очень важно убедиться, что крышка торпедного аппарата захлопнулась, иначе может произойти непоправимое несчастье. Мичман подает условный сигнал подводникам — и крышка закрывается. Вот и все! Но, может быть, нужно сделать еще что-нибудь? Он готов. Он готов находиться здесь сколько угодно.

В телефонах дребезжащий рассерженный голос врача:

— Выходите немедленно! Немедленно... Поняли?

— Есть!

Каргаев улыбается. Природное чувство юмора берет верх над усталостью, над мучительным состоянием. Ему даже немного жалко врача: капитан нервничает, переживает.

Опять начинается утомительное сидение на выдержках. Пальцы сводит судорогой. Тело одеревенело. Трое суток не спал Юрий, но и сейчас сон не берет его. В голове тупая боль, звон где-то внутри мозга. Порой ему кажется, что он превратился в рыбу — в жилах стынет кровь. Заснуть бы хоть на несколько минут, стряхнуть острую боль в надбровных дугах.

Вновь камера. Бесконечно долго тянутся минуты. Постепенно кровь приливает к щекам, покалывание в пальцах, горят кончики ушей. Знакомое состояние. Что такое человек-амфибия? Сказка. А он, Каргаев, только что побывал там, в глубине. И, находясь в камере, он спросил себя: «Если потребуется сейчас, в эту минуту, снова пойти туда, пойдешь? Да, пойду. Если нужно — еще три, пять раз... сколько потребуется...» И он знал, что говорит себе правду.

Каргаев снова находился в рекомпрессионной камере. Он не знал, что его товарищи все еще продолжают упорную борьбу за жизнь подводного корабля и его экипажа. Очень долго не удавалось подвести трубопровод для воздуха высокого давления. Спускались на грунт главный старшина Шведов, мичман Карпаев, старшина второй статьи Дмитриенко, мичман Ивлев, мичман Кремляков, старшина первой статьи Шляхетко. И каждый такой спуск был образцом выдержки, мужества, высокого мастерства, эпизодом, полным драматизма и предельного напряжения сил нравственных и физических.

На четвертые сутки буксиры извлекли лодку из засосавшего ее грунта. Красный бок солнца поднялся над успокоившимся морем, и оно засверкало, заискрилось, словно золотое блюдо. Ветер принес йодистый запах водорослей. На легких волнах слегка покачивался подводный корабль. Да, упорство, выдержка людей победили...

Катерок подходит к подводной лодке, мичман Каргаев легко прыгает на ее влажную палубу. Открывается люк рубки, выходит командир корабля. Он обнимает Каргаева, а губы непроизвольно шепчут:

— Спасибо, родной. Спасибо от всех нас...

Каргаев спускается в отсек, где собрались подводники. Многих он знает в лицо: это его ученики по водолазному делу. В отсеке все пропитано сыростью. Заметив мичмана, люди срываются с мест, сжимают его в объятиях, целуют.

— Ура Каргаеву! Качать его, братцы... Ура водолазам!..

Мичман не может унять волнения. Дорогие, родные лица, ласковые дружеские руки, горячие благодарные глаза.

Подводная лодка идет в базу. Юрий Каргаев стоит на палубе в кругу товарищей. Ветерок треплет волосы, выбивающиеся из-под мичманки. Глаза сами невольно щурятся от ослепительного света, а губы расплываются в улыбку. Хорошо! Как будто и не было зеленой глубины, бессонных ночей, тревог — всего того, что выпадает на долю людей его профессии. Ему что-то говорят, но он слушает рассеянно. Он думает совсем о другом, о своем, заветном. Он думает о том, что дружба и любовь к своему делу способны творить чудеса.