Путешествие вокруг комнаты
…Эта комната — груда страниц
Неокрепшего гнева и страха,
В этой комнате я уронил
Свое детство и юность с размаху.
Это вещь. Это больше, чем вещь.
Это год. Это даже эпоха.
Это стекол и дерева похоть.
Это я (если только я есть).
Был составлен вещей коллектив,
Были вещи на ощупь легки,
Начинали мятежный концерт
С перманентным крушеньем в конце.
Я был вихрь неживого оркестра,
Был студентом второго семестра.
Здесь писал я стихи и себя.
Эта рампа моя. Эта память
Обо мне. Это будет веками
Сохраняться для нового «я».
Это утлого дерева роскошь.
Это тлен. Эти вещи умрут.
Только мраморной памяти доску
Мне поставят когда-нибудь тут.
Началось. Ноги раздвигаются как циркуль, носки со свистом режут воздух, я чувствую, как пальцы шевелятся в сапоге. Комната плывет на меня — поворот, семь шагов вперед, вещи прокручиваются в обратном порядке, и снова поворот. Я чувствую себя в путешествии. Под ногами покачивается плот. Как во сне, он мне кажется то из серых, неокрашенных досок (совсем как пол моей комнаты), то из неприлаженных, скоропалительно выброшенных изо рта строф. Он расползается в разные стороны, он неслажен. Но это неважно:
Пусть он будет достроен в пути.
Я оставил исход за собою.
Я могу бесконечно идти
Через рифы и через обои.
Я плыву от годов и монет,
Вижу двери, но это не выход,
Вижу книги — но выхода нет,
И вселенная пучится рылом.
Представительствует от нее,
И ворчит, и известкой плюет
Эта комната. Очень давно
Я живу здесь и знаю немало —
Часто пара полуночных ног
До утра меня здесь баловала.
Развозила меня по углам,
И я голубем тыкался в стены,
Где углем уплывающим мгла
Залегла и восстала системой.
Я вертелся, и жил по кругам,
И качался, и чуял причину,
С торжествующим криком «Ага!»
Выгибал свою тощую спину —
Выгибал — изогни — я магнит —
Я магнит — я моргал — я орган —
Я морган — я моргаю от страха —
В этой комнате я уронил
Свое детство и юность с размаху.
Но я забегаю вперед — это было время ночного цветения. Мысли роились, сменяли друг друга, не успев осознаться. Надо сказать, что эти ночи в конечном итоге были неплодотворными. Они были пустоцветами. Я подплывал к вещи. Я отталкивался от нее, она несоразмерно вырастала и проходила по метафоре задом наперед. Это был поединок с вещами, это был концерт в разрезе смертельной схватки дирижера с контрабасистом.
Ноги устают раньше, чем мысли.
Очередной проход — все так же
Там вещи разные растут.
Тут проросли столы и двери,
Тут печку кверху не измерить,
А тут живет и дышит стул.
И я сажуся на лету.
И я глотаю пустоту,
И ноги я переплету
Узлом. День где-то совсем далеко. Трехногий стол,
графин с водою.
В такие минуты я перечитывал написанное на ходу. Я уже чувствовал, что оно было пустоцветом, но мне еще не хотелось в это верить…
Это были странные стихи, наивные и кликушеские и неожиданные для самого автора.
В них мысль стремительна как выстрел,
Как шар земной пустой и быстрый
Рождалась. Бег и карандаш,
И я слежу ее, когда
Сквозь плоский зауми монтаж
Она прорвется белой искрой.
Тут старт. Сначала сухи строчки
Но вот в бессвязном сплаве слов
Истертых раковин кусочки
И глаз смеющиеся точки
На дне приметит рыболов
И держит сеть. Его улов
Пойдет на стол и будет наш.
Смотри, в котле вскипают буквы,
Темнеет, бухнут и тогда
Навар из крови или клюквы,
Навар из грязи видим вдруг мы
И опускаем карандаш.
Странен человек, когда он пишет. Это последняя, предельная духовная нагота — я никогда не решусь писать в чьем-то присутствии. Привыкаешь быть голым при женщине, но к этой наготе привыкать, пожалуй, не стоит. Я бы не хотел видеть себя со стороны. Почему это иногда оглянешься (именно оглянешься) на какую-нибудь совсем обычную вещь и вдруг становится стыдно. А впрочем, ну при чем тут стыд?
Тут смысл на ниточке висит,
Тут, издавна вертя ногами,
Бродил я тусклыми ночами
И пол как плот. Он как оплот
Вещей, явлений и событий —
Их быт совсем не так уж плох,
Особенно в моей орбите.
Они поднялись от земли,
Они стихами изошли…
Я вспоминаю себя тогда: вот худой и ощерившийся застыл на стуле, вот в кругу враждебных друзей говорю что-то жесткое, но неубедительное, вот вещи, обставшие меня.
Вот выпрямляюсь и расту я,
Вот я врастаю в их концерт.
Простое здесь прищурит глаз,
Окном и форточкой трещит.
То вдруг оно покрыто льдом,
То снова на дворе весна —
Оно постигло ход причин,
Пробрякав форточкой: «Ага!»
Помимо выхода вовне
Окно живет еще во мне…
…
Семь шагов вперед, поворот — и я у зеркала. Странно —
Я не увидел в нем свой профиль:
Законно или вопреки
Законам дня, законам крови,
Законам оптики прокис,
Прогоркл, протух, как ветра свист,
Мой вид. И вот большие брови
Поверх, подстрочные и вровень,
Хотят листами развестись.
Разведка бросилась в стекло —
Разметка комнаты на месте,
И только рамкой осеклось,
И мысли целиком не вместит.
И нос мой выглядит. И он
С боков и снизу искажен.
«Ага!» — буркнул я, добравшись до сущности. Было 24 августа 1927 года. Был день тяжелый своей незапоминаемостью, день, в котором все проходило мимо, день истертый как раковина.
Был день ненужный и пустой
С утра насыщен до отказа
Часов упорной суетой:
Порой в движениях и фразах
Какой-то чудился намек —
Но я понять его не мог.
Был день исчерпан до конца…
Трехногий стол, графин с водою.
И ночь казалася седою,
Давила холодом свинца.
Движеньем маятник пылал,
Таил размеренный восторг.
Я шел. И комната плыла.
И неизменен был повтор
Ее вещей. Дойдя до двери
Я верил (мне хотелось верить),
Что в полумраке, за спиной,
Гнездится мир совсем иной.
Что там отбрасывают вещи
Пустой покров привычных форм,
Что там железо и фарфор
Острее разнятся и резче,
Что та же вещь иначе ляжет
Трехмерность утеряв и тяжесть.
Я это думал. Но под взглядом
Вставали вещи прежним рядом,
Пространство мерили собой:
Казалось — прочный и скупой
Порядок их непоправим —
Они сильны, они бессменны…
И снова надвигались стены.
И снова выплывал графин…
…
Эта комната — груда страниц
Неокрепшего гнева и страха,
В этой комнате, что уронил свое детство и юность с размаху.
Этой вещью. Это больше, чем вещь.
Это год. Это даже эпоха.
Это стекол и двери похоть.
Это я (если только я есть)…
1930