Шуппе Георгий Николаевич «Заложенное в генах чувство колоссальной внутренней свободы»

Из протокола допроса

1932 г. марта месяца 30 дня, я, уполномоченный СПО Бузников, допрашивал в качестве обвиняемого Шуппе Георгия Николаевича, который по существу дела показал:

Шуппе Георгий Николаевич, 1906 года рождения, отец — потомственный дворянин, местожительство — Ленинград, Бармалеева, 28, кв. 8. Научный сотрудник Электромеханического института. Семейное положение: брат — техник на фабрике Зиновьева, жена — Евгения Сергеевна (в оригинале ошибочно Мергеевна. — Авт.) Фотиева — работница Откомхоза (Отдел коммунального хозяйства. — Авт.). Имущественное положение: отец жил в Финляндии на проценты с капитала. Образование высшее — ЛГУ. Беспартийный, с 1923 г. по 1928 г. состоял в ВЛКСМ, откуда выбыл. Привлекался в 1922 г. за незаконный, нелегальный переход границы. Находился на территории белых в Финляндии до 1922 года. <…>

В 1922 году я нелегально перебежал финляндскую границу и после одного месяца ареста был выпущен на территорию СССР. Устроившись здесь при помощи родственников на работу, я вступил в комсомол.

Когда всматриваешься в судьбу людей, проходивших по делу «О литературных кружках и салонах», поражаешься удивительной меткости отечественных спецслужб: они выдергивали из обыденной жизни, изолировали или уничтожали самых талантливых, энергичных и ярких. Но даже среди таких неординарных личностей острым умом и человеческим своеобразием выделяется Георгий Николаевич Шуппе.

Физикам, особенно электронщикам, имя Г.Н. Шуппе хорошо известно, а всем прочим оно мало что говорит. Только специалисты по русской живописи XIX века, может быть, вспомнят его в связи с творчеством Репина, чьим усердным учеником и почитателем Георгий Николаевич был в юные годы. Или вдруг зазвенит звоночек в памяти какого-нибудь студента-зубрилы из прежних времен: Шуппе, Шуппе… что-то такое из марксистко-ленинской философии… Да, да, именно некий Шуппе подвергся нападкам Ленина в «Материализме и эмпириокритицизме». Сейчас легко обойтись без изучения классика, но любой заинтересованный человек может прочитать об этом философском понятии, основоположником концепции которого является Юлиус Вильгельм Шуппе, дед Георгия Николаевича. Нам важно об этом помнить, потому что в свое время внук пострадает — в числе прочего — и за давно умершего деда.

Георгий Николаевич Шуппе родился 7 мая 1906 г. в Финляндии, входившей тогда в состав Российской империи. Его отец, Николай Шуппе, был магистром фармацеи, владевшим домом и участком земли в Териоках (Терийоках), ныне Зеленогорске — небольшом курортном городке, раскинувшемся среди сосен на берегу Финского залива в 50 км от Петербурга. В положенное время Георгий Николаевич поступил в Терийокское реальное училище и во втором классе познакомился с Василием Адриановичем Власовым, ставшим его ближайшим другом.

«Среди массы товарищей, с которыми я играл в футбол, — вспоминал Власов, — бродил по лесам, просиживал в кино и, конечно, занимался в школе, был один, который оказал на меня огромное влияние. Это Георгий Шуппе… Очень много читавший, много знавший, он был исключительно одаренным в области искусства»[52].

«Первым, кто открыл мне прелесть изображения конкретной натуры, был мой друг Шуппе. Я рисовал из своего окна две чахлые березки с редкими голыми прутьями. Рисовал скучно и безразлично… Георгий взял у меня карандаш и стал “оживлять” мой рисунок, делая индивидуально интересной каждую щель в заборе, каждый кусочек ствола березы, каждую ветку. Мне открылся новый мир, который может возникнуть с помощью карандаша на бумаге и при этом воспроизводящий конкретное явление реальности. Я никогда впоследствии не встречал подростков, нигде не учившихся, кто бы так блестяще рисовал, как он. С одинаковой легкостью он мог сделать и портретный набросок, и рисунок на тему Дон Кихота, прекрасно знал искусство, во всяком случае в пределах полного комплекта “Аполлона”… Меня хвалил за интерес к В. Серову и рекомендовал поискать цветные репродукции с Мане»[53].

Вместе с другом Василием Георгий начал заниматься рисованием у преподавателя училища Д.М. Палатко[54]. В письме к искусствоведу Б.Д. Сурису от 3 марта 1980 г. Шуппе так рассказывает о методах обучения в студии: «Д.М. Палатко слабым ученикам ставил голову Аполлона, но нас двоих-троих (по совету Репина) заставлял рисовать десятки слепков с кистей рук в разных ракурсах. И это было труднее!»[55]

Палатко был вхож в расположенный неподалеку в курортном местечке Куоккала дом И.Е. Репина «Пенаты» и водил к мэтру своих лучших учеников, в том числе и Георгия Николаевича. В письме Сурису от 14 февраля 1980 г. Шуппе вспоминал одно из давних посещений сурового критика Репина, разнесшего в пух и прах его юношескую работу:

«Репин ругал меня не просто за подражание “Вечеринке” Маковского: я, очень похоже с “Вечеринкой” расположив фигуры, изобразил группу учеников Палатко… у него в мастерской в обществе его самого, жены, матери жены и дочки. Бранил меня Дедка-Репка за скверный рисунок в этом “подражании”: похожи были только Палатко, две его толстые дамы, Василий (Власов. — Авт.) и я. Остальных я старался рисовать со спины в профиль, т. к. молодые безусые и нехарактерные лица “с фасада” (сиречь — en face) рисовал плохо»[56].

В эти юные годы Шуппе было трудно заподозрить в преклонении перед авторитетом Репина: во всяком случае, нередко разбитые на даче художника в «Пенатах» оконные стекла оказывались делом рук двух друзей-проказников. В конце концов В.А. Власов стал известным художником, чьи работы хранятся в Русском музее, а Георгий Николаевич — выдающимся физиком и знатоком живописи.

В 1922 году в жизни Г.Н. Шуппе произошли важные перемены: он осиротел, закончил реальное училище (аттестат об окончании ему вручал сам маршал Маннергейм) и перебрался в Россию, нелегально перейдя границу отделившейся Финляндии.

Что заставило его сделать этот шаг — неизвестно, но по рассказам хорошо знавших Шуппе коллег-физиков, он уже в этом возрасте не представлял себя вне русской культуры и науки. Териоки находились в каких-нибудь нескольких десятках километров от реки Сестры, отделявшей Финляндию от Советской России, а репинские «Пенаты» и того ближе, и, конечно, молодой Шуппе хорошо знал каждую кочку вдоль границы. И все же он был задержан российскими пограничниками, но отпущен спустя месяц после тщательной проверки. Это было первое и далеко не последнее боевое крещение будущего прославленного физика.

Сразу после освобождения Г.Н. Шуппе устроился на работу в Губернский отдел политического просвещения (Губполитпросвет), а затем в Губернский профсоюз работников просвещения (Рабпрос). Теперь трудно сказать, повлияла ли первая служба на ниве просвещения на профессиональное будущее Шуппе, но преподавательская работа привлекала его наравне с исследовательской в течение всей последующей жизни.

Из протокола допроса

В Университете я сошелся с антисоветски настроенной молодежью, в частности, с Полибиным. До самого последнего я продолжал переписку с исключенным за антисоветскую деятельность из комсомола и сосланным в Сибирь моим приятелем Виктором Долгинцевым, который писал мне контрреволюционные погромные письма, ныне отобранные у меня при обыске. Выпадам Долгинцева по поводу страданий сосланных кулаков, по поводу советской власти, по его мнению, лакействующей перед иностранцами, и т. д. и т. п. я не дал отпора. В своих бумагах я хранил контрреволюционные, погромные произведения, два из которых, «О Генуэзской конференции» и похабные антисоветские частушки, отобраны у меня при обыске. В Физико-техническом институте, работу в котором я совмещал с основной, я занял антисоветскую позицию и был судим товарищеским судом за антиобщественное поведение.

В 1925 году Г.Н. Шуппе поступил на первый курс Ленинградского кораблестроительного института, но через год перевелся на физическое отделение физико-математического факультета Ленинградского государственного университета. Его научным руководителем стал выдающийся физик-электронщик Петр Иванович Лукирский. Под его влиянием Г.Н. Шуппе начал свой путь в науку.

Спустя несколько лет курсы П.И. Лукирского прослушала физик и педагог Ц.Б. Кац. Она вспоминала: «Он был нашим профессором в ЛГУ и читал нам “Курс электронной теории” на четвертом курсе и “Строение вещества” — на пятом. Читал в очень хорошей манере — строго, но в высшей степени понятно. Обладая талантом популяризатора, он всегда умел сложный новый материал изложить так, что заражал своим интересом, всё казалось ясным, и только этими вопросами и хотелось заниматься в будущем! На лекциях вел себя очень сдержанно, не допускал никаких шуток, был строг и неулыбчив — по крайней мере таким казался. Я не представляла себе, что к нему можно подойти, о чем-то спросить, хотя наши студенты это делали… Надо сказать, что в ЛГУ вообще был блестящий подбор лекторов: Фриш, Фредерикс, Смирнов, Бронштейн, Константинов… Это были “боги на Олимпе”! Я как-то никогда и не задумывалась, как они живут, чем интересуются помимо своей работы. О Петре Ивановиче Лукирском, впрочем, я слышала, что он спортсмен, теннисист, имеет яхту и ходит на ней в дальние походы… И вдруг мы узнаём, что почти все они арестованы как “враги народа”. Что? Как? Почему? В то время не полагалось интересоваться — слишком часто и необъяснимо исчезали люди…»[57]

В 1929 году, еще не закончив Университет, Шуппе начал работать в Физико-техническом институте Академии наук. Об обстановке в этом легендарном научном учреждении дает представление следующий отрывок из воспоминаний академика А.П. Александрова:

«В Физтехе стиль работы был такой: во-первых, там существовали семинары. Это были общегородские физические семинары. Там собирались самые крупные физики, которые у нас были в стране. Постоянно приезжали московские физики, Тамм тот же самый, и очень часто бывали физики зарубежные. Доклады, которые делались на семинаре, обычно комментировал Абрам Федорович Иоффе. Он умел самый сложный доклад изложить самым доступным образом, так чтобы все присутствующие могли бы понять до конца, о чем идет речь. Обсуждение докладов велось без всяких, так сказать, церемоний. Если кто-нибудь что-нибудь не понимал, он мог прямо заявить, что вот он не понимает или считает… и начиналась дискуссия вокруг иногда очень даже смешных вопросов. Я помню, там три академика сцепились, это тогда был Иоффе, Чернышёв и Семенов, относительно их толкования закона Ома для переменного тока, что было для каждого ясно, что и как должно быть. <…> Вот это была действительно настоящая школа, и там как-то необыкновенно быстро молодой человек, туда попавший, развивался как физик. Это была необычайно такая… ну я даже не знаю, как это назвать, — совершенно необычайное учреждение, где проявлялись все способности каждого человека, они могли быть проявлены сразу. <…> Какой-нибудь интересный опыт — всегда все прибегали смотреть, что и как, и обсуждали, как это все происходит и правильно ли ты смотришь на то, что там делается. В общем, жизнь там кипела. Каких-то внутренних сложностей, внутренних распрей, которые часто бывают в институтах сейчас, их там вовсе не было — я помню только один случай за все пребывание там, в Физико-техническом институте, а я как-никак был там с 1930 года и по 1946-й, вот, шестнадцать лет. Только один был случай, когда два молодых физика Полибин и Шуппе побили друг другу морды из-за какой-то лаборантки, которая с ними работала. Вот, собственно, было наибольшее происшествие, которое всех взволновало»[58].

Возможно, именно этот эпизод и явился причиной товарищеского суда, о котором сообщает в протоколе Г.Н. Шуппе. Впрочем, подобная вспыльчивость была свойственна Георгию Николаевичу и в гораздо более солидном возрасте. Так, он чуть не избил в помещении деканата преподавателя философии, вступившись за своего внука-студента.

Связи с ленинградским Физико-техническим институтом Шуппе не прерывал в течение всей жизни. Закончив ЛГУ в 1930 году, Г.Н. Шуппе поступил на работу в только что образованный на базе соответствующей специальности Ленинградского политехнического института Ленинградский электромеханический институт (ЛЭМИ). Преподавательский состав ЛЭМИ был молодым и амбициозным, да и директор Института Александр Федорович Шингарев был немногим старше Г.Н. Шуппе.

Со времени, когда совсем еще совсем молодой Георгий Николаевич перешел финско-советскую границу, и до его ареста прошло десять лет. Все эти годы он увлеченно учился и работал в избранной им области науки — физической электронике. Но в его жизни была и вторая сторона: он много читал, был непременным слушателем филармонических концертов, вместе с другом Василием Власовым, тоже перебравшимся из Териоков в Ленинград, бродил по залам Эрмитажа и Русского музея, не пропускал ни одной выставки. Много позже в неопубликованной статье «Кроме специальности есть еще целый мир…» он напишет о том, что ученый не должен замыкаться в своей профессиональной деятельности, а быть образованным, разбирающимся в литературе и искусстве человеком.

В конце концов, именно такое отношение к культуре привело Георгия Николаевича в организованные М.Д. Бронниковым кружки любителей литературы и искусства «Бандаш», «Дискуссионный клуб» и «Шекспир-Банджо»[59].

Благополучная жизнь Георгия Николаевича оказалась прерванной весной 1932 года арестом, следствием и судом по «Делу Бронникова».

Незадолго до ареста Шуппе женился на Евгении Сергеевне Фотиевой, дочери профессора Технологического института Сергея Александровича Фотиева и племяннице секретаря Ленина Лидии Александровны Фотиевой. Их брак вскоре распался. В январе 1935 года Е.С. Фотиева также была арестована и заключена в исправительно-трудовой лагерь на три года.

Георгий Николаевич Шуппе был арестован органами ОГПУ 20 марта 1932 года вместе с несколькими другими участниками собраний кружков — П.П. Азбелевым, А.В. Рейслером, Б.Ф. Ласкеевым, П.С. Наумовым — и выпущен из-под ареста под подписку о невыезде. Следователь Бузников допросил его ровно через десять дней, 30 марта.

Как бы то ни было, из резолютивной части обвинительного заключения, составленного в мае 1932 года, следует, что:

а) Будучи врагом соввласти и автором контрреволюционных произведений и получив воспитание в монархической белоэмигрантской школе, перебежав нелегально в СССР, являлся членом фашистских кружков «Бандаш» и «Дисклуб»;

б) вел монархическую и фашистскую пропаганду и агитацию путем распространения собственных контрреволюционных литературных произведений на собраниях кружков и вне контрреволюционной организации в среде рабочей и учащейся молодежи;

в) вел систематическую переписку антисоветского характера с политссыльными, насыщая последних антисоветскими слухами и материалами.

Означенное преступление предусматривает статью 58–10 Уголовного кодекса

Виновным себя признал.

Итогом этого разбирательства стала высылка Г.Н. Шуппе в Казахстан без права выезда сроком на три года. В короткой автобиографии, сохранившейся в личном деле, имеется запись: «…выслан (по оговору друга) в Алма-Ата».

Об этом периоде жизни Шуппе нам почти ничего не известно. Только в личном листке по учету кадров указано, что он работал вместе с другими ссыльными и заключенными по своей специальности инженером по изысканиям в алма-атинском “Казэнерго” и начальником энергогруппы в НККХ (Народном комиссариате коммунального хозяйства). Через много лет своим ученикам Шуппе рассказывал, что работал главным инженером строящейся электростанции специального назначения, расположенной в удивительно красивом месте — недалеко от высокогорного катка Медео. На стройке работали многие ссыльные и заключенные.

Во время ссылки в Казахстане Георгий Николаевич тяжело заболел и говорил, что его выходил академик Е.В. Тарле, который приносил ему молоко. Тарле был в это время в ссылке в Алма-Ате по «Академическому делу». Этот эпизод мог произойти до октября 1932 года, когда Тарле вернулся в Москву.

Профессор Рязанского государственного радиотехнического университета С.С. Волков, много позже оказавшийся вместе с Г.Н. Шуппе в командировке в Алма-Ате, вспоминает рассказ Георгия Николаевича об одном случае, произошедшем с ним во время ссылки. Уж чего-чего, а безрассудства Георгию Николаевичу было не занимать:

«Симпатизируя некоей прекрасной даме, он решил в день ее рождения преподнести букет цветов. Дело было ранней весной, когда все цветет, но и цветы были нарасхват — ему не досталось. Тогда наш будущий уважаемый Учитель облюбовал на центральной площади Алма-Ата цветущее черемуховое дерево и срубил его. Однако одному ему, даже физически весьма не слабому, унести дерево не удалось. В этом лихом и благородном деле ему помог друг Калинин, будущий академик. Протащив дерево через весь город, они водрузили необычный букет перед окном именинницы, чем очень ее обрадовали и чрезвычайно удивили прохожих.

Когда Георгий Николаевич закончил этот рассказ, я скромно усомнился в возможности такого дела: “На центральной площади столичного города всегда дежурит милиция, да и прохожие обязательно остановят «лесоруба». Как вообще может прийти такое в голову солидному работнику, главному инженеру электростанции? Возможно, букет черемухи просто «вырос» в памяти до размеров дерева?”

И тут профессор обиделся, насупился как ребенок, начал с горячностью доказывать мне, что ничего не преувеличивает. Видя, что сомнения мои не рассеиваются, заключил: “А вот сейчас Калинин нам и подтвердит!”

Несмотря на поздний вечер, он сел за телефон искать свидетеля, которого не видел уже много лет. К моему удивлению, вскоре они уже радостно здоровались по телефону. А еще через некоторое время к нам шумно вошел очень энергичный моложавый академик Калинин. Буквально с порога он воскликнул: “А помнишь, как ты преподнес (называет имя дамы) цветущее дерево черемухи с центральной площади!”

На другой день после работы, по гололедице, под леденящим ветром, мы ходили к этому заветному окну, выходящему в уютный дворик, окруженный одноэтажными домиками. Георгий Николаевич долго стоял, опустив голову и погрузившись мыслями в интересные годы своей молодости»[60].

Алма-Ата (ранее казачья крепость Верный) в то время была захолустным городом с ярко выраженным восточным колоритом. Центром жизни считался базар, по улицам разъезжали брички с запряженными лошадьми, никакого другого транспорта, кроме гужевого, не было. Правда, в середине 1930-х годов начали асфальтировать улицы и в центре города появились первые многоэтажные жилые дома и несколько общественных зданий, выполненных в стиле конструктивизма.

Город живописно расположен у подножья Заилийского Алатау, к нему подступают горы со снежными вершинами, арыки с ледяной водой, вокруг растет множество деревьев самых разных пород. Конечно, как большой любитель первозданной природы и вообще всего прекрасного, Г.Н. Шуппе не мог не ценить ослепительную красоту этих мест. Но в 1935 году, как только появилась возможность, получив соответствующее разрешение, он переехал в Ташкент, где устроился на работу старшим инженером в «Узбекэнерго».

По сравнению с Алма-Атой, Ташкент был крупным городом с разнообразным национальным составом населения. В городе жили узбеки, русские, уйгуры, корейцы, таджики; в нем также сохранялся восточный колорит.

Г.Н. Шуппе был рад перебраться в Ташкент: хотя город оставался глубокой провинцией, там у него появлялся шанс вновь заняться наукой. В Ленинграде и в Москве найти работу по специальности казалось ему, только что освободившемуся ссыльному, совершенно невозможным делом, да и жить подальше от всевидящего ока ОГПУ, спрятаться представлялось вполне естественным. Недолго проработав в “Узбекэнерго”, Георгий Николаевич получил возможность вернуться к преподавательской работе. Он занял место преподавателя на артиллерийском отделении Объединенной Среднеазиатской военной школы (ОСАВШ), а затем и в Среднеазиатском государственном университете.

Однако налаживавшуюся жизнь прервали война и новые аресты. В течение 1939–1942 годов Г.Н. Шуппе несколько раз сидел в Ташкентской внутренней тюрьме. Мы не можем с уверенностью сказать, какие преступления вменялись ему в вину, хотя есть основания полагать, что на этот раз не обошлось без упоминания дедушки-имманента. В эти годы начали раскручивать новую волну репрессий: брали под арест и предъявляли абсурдные обвинения так называемым повторникам, т. е. тем, кто уже однажды имел политическую статью.

Из рассказов Г.Н. Шуппе мы знаем, что его авторитет был таков, что, несмотря на статус политического заключенного, уголовники признавали его старшим по камере. Он сидел в одной камере (и даже делил одни нары) с выдающимся хирургом, архиепископом Лукой (в миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий).

О том, что представляла из себя ташкентская областная тюрьма и камера № 7 в 1939 году, мы можем прочесть в опубликованных много позже воспоминаниях В.Ф. Войно-Ясенецкого:

«Этот страшный конвейер продолжался непрерывно день и ночь. Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем, ни ночью тринадцатисуточные допросы. Камера номер семь соединила под своими сводами людей разных. Сидели тут и “белые” генералы, и генералы нового режима, секретари обкомов, члены ЦК. Вместе со старой профессурой ждали своей участи профессора новой формации — партийные. Кадеты и анархисты соседствовали на нарах с коммунистами и беспартийными. Но даже здесь, уравненные перед Богом и людьми в своем несчастье, голодая, задыхаясь в тесноте и ожидая смерти, россияне продолжали тяжбы и взаимные обвинения. “Белые” обвиняли “красных” в злодействе, “красные” клялись, что, выйдя из тюрьмы (их преданность партии и Сталину, конечно же, выведет их отсюда), перестреляют всех “бывших” до единого»[61].

В конце 1939 года В.Ф. Войно-Ясенецкий был отправлен в ссылку в Сибирь, а Г.Н. Шуппе вскоре был освобожден из тюрьмы, но затем вновь арестован. В 1942 году он все же наконец получил долгожданную свободу и смог вернуться на преподавательскую работу на Артиллерийские курсы и в Среднеазиатский государственный университет. Но это была уже совсем другая эпоха.

Сразу после начала войны Ташкент превратился в один из самых крупных центров эвакуации; туда устремились беженцы из оккупированных территорий, город принял покинувшую из-за блокады и бомбежек ленинградскую и московскую интеллигенцию. Несмотря на всю тяжесть военного времени, Г.Н. Шуппе жил по сравнению с большинством эвакуированных в привилегированных условиях: это был его город, где имелось собственное жилье и любимая работа.

Парадоксально, но именно здесь, в Ташкенте, в тяжелое военное время Г.Н. Шуппе окунулся в привычную культурную среду, познакомился с А.А. Ахматовой, с Н.Я. Мандельштам и многими другими эвакуированными писателями, художниками, артистами.

По словам Г.Н. Шуппе, это было время, когда он работал на износ, зачастую читал лекции по шесть часов в день, не имея возможности очнуться и прийти в себя. В 1943 году он защитил кандидатскую диссертацию по эмиссионной электронике и выпустил две книги: «Важнейшие приложения оптики в военном деле. Дополнительный материал по оптике к стандартному учебнику физики профессора И.И. Соколова “Курс физики”. Ч. 3» (Ташкент, 1943) и «Задачи по механике с оборонной тематикой» (Ташкент, 1943).

В 1943 году в Ташкент приехала больш?я часть профессоров и преподавателей Ленинградского политехнического института. Среди них оказалось немало знакомых, друзей, товарищей по работе. Вместе с ними и сотрудниками других физических институтов Г.Н. Шуппе организует в Ташкенте и других городах Средней Азии новые учебные и исследовательские институты и лаборатории, создает кафедры электрофизики, оптики, физической электроники в Среднеазиатском государственном университете.

Эта деятельность была продолжена и по окончании войны. Г.Н. Шуппе по праву называют основателем научной школы физической электроники в Узбекистане. В 1959 году он защитил в МГУ докторскую диссертацию «Электронная эмиссия металлических кристаллов».

В то время многие известные ученые были репрессированы и после отбытия лагерного срока не имели возможности вернуться к научной работе. Георгий Николаевич не раз пытался помочь им, и иногда эти попытки завершались успехом.

Так продолжалось до ташкентского землетрясения 1966 года, когда был разрушен почти весь город, в том числе и здание университета. Г.Н. Шуппе вновь предложили переехать в Москву или в Ленинград, но он отказался и в конце концов выбрал местом жительства Рязань, где как раз открывалась кафедра физической электроники в Радиотехническом институте. К этому времени Георгий Николаевич был уже давно вторично женат, имел двоих детей: сына Николая и дочь Ирину.

В письме к В.А. Власову от 28 октября 1966 года Г.Н. Шуппе пишет:

Вася!

Я переехал 17 октября в Рязань (от Москвы отказался). Живу пока в гостинице, Madame и Mademoiselle еще в Ташкенте (собираются). Работаю на одном объекте Министерства электронной промышленности и в Радиотехническом институте.

Квартиру получил (бывшая квартира в военные годы Ванды Василевской и Корнейчука — вот гадость!). Квартира на втором этаже в сталинском доме почти совсем хорошая (пятикомнатная). Однако после выселенных (вернее, переселенных) семей двух полковников, живших в ней, все перекрашиваю, переделываю, etc.[62]

Наступили самые благополучные и самые успешные в творческом отношении годы жизни Г.Н. Шуппе.

В письме Б.Д. Сурису от 21.06.1980 г.[63] он пишет:

У меня очень много своих дел: лекции, аспиранты, разные «ученые» советы в Рязани и в Москве (в АН СССР), исследовательская и литературная работа по специальности (электротехнике) и пр.; я связан консультациями с Москвой, Ленинградом, Ташкентом, Алма-Атой, куда часто выезжаю. Со всеми этими делами я едва справляюсь (плохо справляюсь!).

Ученики вспоминают его смешные, афористичные высказывания. «Инициалы после фамилии пишут только в милиции». «Указывать в служебной характеристике женщины “морально устойчива” — это оскорбление»; «Правильно следует писать “профессор, доктор…”, а наоборот пишут только некультурные люди»; «Нехороший человек мужского рода — это “сволоч” без мягкого знака, а женского — с мягким знаком».

Временами шутки Георгия Николаевича были на грани фола. Так, на одной из конференций он сказал, что решетка одного кристалла устроена по системе ГПУ (гранецентрированная плотно упакованная), а другого — по системе ОГПУ (объемная гексагональная плотно упакованная).

В начале 1960-х годов начали потихоньку выходить из печати запрещенные ранее к изданию сочинения отечественных писателей. Стоящий во главе журнала «Новый мир» А.Т. Твардовский рискнул опубликовать два рассказа Солженицына и его повесть «Один день Ивана Денисовича». В 1965 году в издательстве «Художественная литература» вышли рассказы и повести А. Платонова «В прекрасном и яростном мире».

9 июля 1967 года Г.Н. Шуппе пишет своему ближайшему и давнишнему другу В.А. Власову:

Васенька!

У меня увлечение — Андрей Платонов! Конечно, это влияние Рязани, т. е. России. Во-первых, это технически здорово. Он знает русский, почти как Лесков «плетет вязь». Во-вторых, остро (вспомнил даже М. Бронникова — вот несчастный и талантливый человек!).

Коля и Катя болтаются вокруг моего нового земляка Солженицына. Рязанец. Чуть-чуть битник (носит такую же бороду из-под подбородка). Мрачен и несчастен. И беден. Я (со своей любовью к Анатолю Франсу) кажусь ему марсианином, нехристем, etc. Я его уверяю, что он последователь Платонова[64].

Во время перестройки, до которой Георгий Николаевич, к счастью, дожил, он внимательно читал толстые и тонкие журналы.

Из письма В.В. Кораблеву от 15–17.02.1988 г.:

…беру на себя смелость (наглость?) рекомендовать Вам <…> (в порядке самообразования) прочесть во втором за этот год номере журнала «Сельская молодежь» (чем несчастную сельскую молодежь угощают!!!) беседу некоего корреспондента В. Суворова с Л.Н. Гумилевым. Я пару раз с Л.Н. встречался, беседовал, много был о нем наслышан (в частности от его матери и Н{адежды} Я{ковлевны} М{андельштам}), но не представлял себе, что у него в голове такой навозный КОМПОСТ. Спонтанные выделения халдейского мудреца-звездочета библейской эпохи. Или он дурачил корреспондента? Однако вспомните придуманные им символические знаки на могильном сооружении А{нны} А{ндреевны} А{хматовой} в Комарове. Я, по своей дурости, воспринимал их как намек на ассиролога из ЛГУ Шилейко, второго мужа ААА — такая ревность к которому у сыновей бывает (Фрейд), (был и третий — Пунин).

В чем причина сворота у Л.Н. мозгов? Плохие гены? Лагеря (два раза)? Я был в лагерях тоже два раза (в худших условиях), сидел в тюрьме четыре раза (при Дзержинском, при Менжинском, при Ягоде и при Ежове), отбывал трехгодичную ссылку в Алма-Ате; значит ли это, что у меня также свернулись мозги или их у меня и не было, а потому и сворачиваться было нечему?[65]

Георгий Николаевич Шуппе умер в 1994 году.

«Говоря о Георгии Николаевиче, — писал один из его учеников, — нельзя не сказать о некоторых главных особенностях его личности. Окружающих, как случайных, так и постоянных, всегда поражали его некая экстравагантность и оригинальность в поступках, высказываниях, даже в печатных трудах и письмах. По моему глубокому убеждению, истоками, первопричинами необычности Георгия Николаевича были не только характер, происхождение, воспитание, глубокий ум, блестящая память, но и заложенное в генах чувство колоссальной внутренней свободы»[66].