ВИХРЬ

ВИХРЬ

1

Сергей повернул ключ и потянул дверь на себя. Фанерная, она почему-то показалась тяжелой. И замер на пороге, вдавливая костлявое плечо в дверной косяк, не зажигая света. Хотя уже никто не запрещал ему войти туда. Наташа в последнее время запрещала. Если не словами, то выражением липа. Всем своим видом, — как бы внезапно каменея. Вырастала в дверях в тусклом японском халате с разлохмаченной вышивкой. Сильно пообношен был еще ее матерью. Та хотела на тряпки разорвать, а Наталья взяла себе. Она умудрялась приносить в дом только бросовые вещи или дешевку. Латунный фонарь на стену. Пластмассовую вазочку... Или же могла потратить несусветную по его заработку сумму на букинистическую книгу, без которой вполне можно жить.

Рукава ее халата были похожи на крылья. Она в последнее время пыталась заслонять нелепыми обтрепанными крыльями свою комнатушку даже от детей. Но Сергей, если и был пьян, все же умел окинуть с высоты своего двухметрового роста ироническим взглядом рукописи, пухлые в потертых переплетах тома на циновке, маленький бассейн с мелкой водой, который сосед-плотник соорудил по Наташиному заказу. Просто обшил досками детскую ванну. В бассейне стояли горшки с кактусами, а на деревянном парапетике лежала брошюра «Почему полезна вегетарианская диета?». И загадочно пестрели ракушки. Люция, мать Наташи, насобирала их когда-то под нависающим прибоем Индийского океана.

Ссоры начинались на пороге двери в Наташину комнатку:

— Ты опять пьян.

— Я выпил меньше, чем другие. Пригласил в буфет тех, от кого зависит заказ на рисунки. Неужели тебе не понятно то, что всем ясно? Могут дать мне, а могут другому. Скажут, что тот талантливей.

— Если мы сумеем пройти через грязь чистыми, мы талантливы, а если сами измажемся — значит, бездарны!

— Ну, поехала! Хватит выступать! Неужели ты не можешь рассуждать как все?!

Она упрямо не хотела признавать необходимости быть услужливым для того, чтобы самому пробиться, стать нужным, а не остаться на веки вечные десятой спицей в колеснице. Однажды он по своей инициативе поехал за тридевять земель в магазин выпросить книги, которые начальство забыло заказать для автора. Поблагодарили его, Сергея Чекедова, даже премию пообещали. А Наталья кричала, что пропустила свою важную творческую встречу, не с кем было оставить детей! Как будто ее так называемые важные встречи хоть на каплю приумножали достаток семьи!

Наталью не заботило то, что телевизора в доме нет, холодильник допотопного выпуска облуплен, книжные полки прогнуты, письменный стол полуразломан, шкаф для одежды перекошен... Да и приличной одежды нет. Не каракулей каких-нибудь, или там дубленок, или бархата, модного сейчас за рубежом; хотя бы костюмов по мерке! Не с материнского плеча ей, а ему — с отцовского! Наталья не проявляла никакого желания видеть мужа элегантно одетым и самой смотреться современно, как подобает жене художника и пианистке со средним музыкальным образованием. Настолько отстало выглядели Чекедовы, что Галя Лапочкина, буфетчица в кафе научно-исследовательского института, доброжелательно пообещала достать Сергею югославский костюм.

Сама Галя, со спящей улыбочкой и ямочками на щеках, никого не обвешивала, не обсчитывала и принимала только элегантные знаки внимания. Билеты в театр — конечно, в партер, чтобы хорошо показаться на людях, книги — конечно, подарочные издания, чтобы украшали жилье. Сотрудникам издательства доступ в кафе был открыт.

Наталья явно не представляла себе, сколько иллюстраций надо пробить, то есть сколько надо выдержать собственного подобострастия, услужливости и расторопности, сколько надо побегать, поизворачиваться, покрутиться, чтобы в доме появились хотя бы новые книжные полки!.. Иногда тридцатичетырехлетний Сергей чувствовал себя буквально как загнанная лошадь.

Случилось недавно так, что не он угощал, а его пригласили в ресторан. И поставлена была на стол бутылка виски с особенной этикеткой: изящная белая лошадь. Чекедов только недавно закончил оформление альбома о лучших скакунах Советского Союза. Пока работал над альбомом, дом наводнили материалы по заданной теме. А сам Сергей привык присматриваться ко всем необычным для него изображениям лошадей... Не было раньше в жизни Сергея Чекедова такой бутылки. Если с отцом выпивал, брали обычную с нашлепкой. Если завязывал отношения, старался раздобыть завинченную. Впрочем, не удивительна бутылка виски, если Сергея угощал американский журналист. Познакомились еще год назад на выставке молодых художников. Американец говорил по-русски почти без акцента. Пообещал подарить Сергею карандаши. Принес как условились — в садик напротив Большого театра. А в ресторан гостиницы «Метрополь» принес в подарок краски. С деловым условием получить ответный сувенир — первую же картину, написанную этими красками. Посмеялись по поводу их личного взаимовыгодного советско-американского соглашения. Но Сергея так привлекла лошадка на этикетке, что ни о каких других рисунках или картинах думать не хотелось. Размышлял, хмелея, что, наверно, есть на свете лошадиный бог, который не сразу, но все же когда-нибудь замечает каждую тяжкую лошадиную замотанность. И выводит уже совсем понурую, спотыкающуюся от усталости лошадь на зеленый лужок. И она пасется себе, щиплет майскую травку, солнышко течет у нее по жилам. И сытая она. Не костлявая. Выглядит как ладный жеребенок.

Сергей тянул виски и ухмылялся. Поддерживать беседу у него не было никакой охоты. В конце концов заокеанский приятель гуманно посадил его в такси, вручив пятерку на дорогу...

— Ты опять пьян.

— Американец угостил виски. «Белая лошадь». Подарил краски... Лошадка пасется.

— Выпрашиваешь подачки! Разве мы нищие?!

— А разве нет?!

Он вызывающе дернул головой, будто пытаясь сбросить упряжку, и в большом коридорном зеркале, купленном ими, супругами Чекедовыми, а не выкинутом сюда их родней, как все остальное, поймал свой остервенелый оскал. Зубы редкие, уже желтые. Десны обнажены. Ей-богу, словно у старого мерина. Сказал запинаясь, как всегда в минуты ссор с ней:

— Странная логика. Не как у всех! Вашу гордость, мадам, не оскорбляет брать то, что иначе пошло бы на помойку. А хорошие краски, необходимые мне профессонально (он, выпив, не всегда выговаривал правильно трудные слова), нельзя, видите ли, взять в подарок!

— Вот именно! Письменный стол, шкаф, холодильник все равно уже никому не были нужны! Все равно что взять землю для цветов со двора или сломанный сук из леса! А ты лезешь за подачками к империалистам!

В тот раз ссору оборвала теща — вышла с детишками в коридор, услышав перебранку сквозь стены потрясающей звукопроводимости. Когда она приезжала, Миша и Ариша ластились к худенькой бабушке, заказывая моментальные рисунки. Кажется, Люция Александровна ценила популярность у внуков не меньше, чем свою широкую известность живописца. Сергей знал, что выполненные ею портреты борцов за мир побывали на многих зарубежных выставках. Люция Александровна вообще гораздо лучше выражала свои мысли, чувства, настроение в рисунках, чем в речи. Шутила, что у нее с Чекедовым не только профессия одинаковая, но и сходное косноязычие.

В тот раз Сергей вознамерился было снова-здорово упрекнуть тещу за прямолинейно воспитанную Наталью. В духе первых пятилеток, что ли? Или даже первых лет Советской власти? Кстати, имя-то «Люция» сокращенное от «Революция»! А Наталья чуть ли не ежедневно: «Октябрьская революция — это, прежде всего, духовный взлет!», «колонизаторы грабили Индию», «империалисты продолжают гонку вооружений»... Как ежедневные домашние лекции о международном положении. Только забывает о разрядке напряженности в связи с духом европейского Совещания в Хельсинки, если уж на то пошло!

Пока Сергей в тот раз, как обычно, собирал мысли, теща, взглянув на его порядком отросшую бороду, схватила бумагу и карандаш. И не успел он рта раскрыть, как Люция Александровна протянула ему готовый рисунок. Два молодых бородача-кентавра щиплют травку на лужайке.

— Подари от меня своему империалисту. Ответный сувенир!

Сама Люция Александровна все решала и делала споро. Кажется, Наташа унаследовала от матери способность совмещать стремительные решения с поступками: придумала и тут же сделала! Во всяком случае, в их самый последний вечер Наташа сразу же сделала то, что, по-видимому, придумала во время ссоры. В ответ на его упреки. Но ведь опять-таки она начала тогда:

— Ты опять пьян.

— Положено хотя бы по стакану. Пива по стакану. В день гонорара. Ты не служишь! Потеряла представление о самых обычных нормах! Почему ты не можешь быть такой, как другие?!

— Я служу детям, всему светлому, а не твоей самости! Я уже отдала детям все, что могла!

— Что же, по-твоему, я забываю о детях?! На, бери!

Она небрежно втиснула его четыре трудные гордые десятки между книгами на полке. А у него прямо-таки желудок перевернулся от возмущения:

— Положи аккуратно! Только кто не зарабатывает, пихает. Куда попало. Деньги! Можешь найти место для моего заработка. В твоей неприступной крепости. Здесь, между прочим, должна быть моя! Комната! Письменный стол! Настоящий, а не разваленная телега!

И никакого крика в ответ. Сергей едва расслышал:

— Бери себе всю квартиру, мне ничего не надо.

Позже, забавляя Аришу лепкой из пластилина (Миша нашел себе какое-то занятие в коридоре), Сергей отметил, что дверь на лестничную клетку осторожно закрылась. И этот звук, негромкий, как вздох, вдруг испугал его, словно внезапный грохот обвала.

2

Сергей познакомился с Наташей после ее возвращения с комсомольской концертной бригадой из Братска, где строительство гигантской плотины уже близилось к завершению. Бригада выступала с отчетом о своей поездке на Центральной эстраде Парка культуры и отдыха. Чекедов забрел сюда, слоняясь по парку. Больше всего ему понравилось выступление Наташи Крылатовой, которая сначала аккомпанировала певцам, а потом, как и ее товарищи, делилась с аудиторией своими впечатлениями. Девушка была вдохновенным оратором. Она умела вложить в душу слушателей не только образ величественного гармонически-пропорционального сооружения, возникающего над бурлящей Ангарой, не только цифры — более 4 миллионов киловатт мощности плотины, 54 000 рабочих на стройке, 160 000 жителей в Братске, — но и желание творить, созидать, преодолевать трудности. Может быть, потому что сама Наташа Крылатова мечтала вернуться в Братск.

Когда Сергей провожал пианистку из Парка культуры и отдыха домой, он заметил, что руки у его спутницы были в ссадинах, лицо сплошь искусано москитами, губы в лихорадке. Она объяснила, что летние ночи в Братске холодные, приходилось колоть дрова, а июньские москиты на берегах Ангары невероятно злые... Наташа Крылатова показалась Сергею очень красивой.

Да, она мечтала вернуться к снежным вихрям Сибири, к холодному железному кипению сибирских рек, к могучим лесам, будто опрокинутым в звездное небо. Вернуться не на повторные гастроли, а для постоянной работы.

Но она не поехала ни в Братск, ни в Красноярск, ни в Усть-Илимск — никуда, где, как она повторяла, идет созидание новых мощностей и нового человека. Не поехала потому, что родился Миша, потом Ариша.

Кажется, Наташа решила, что отныне ее главная миссия — вырастить двух подлинно совершенных граждан. И положить начало созданию некоей идеальной всеобъемлющей системы воспитания. Должна быть создана новая экспериментальная школа, где главенствующая роль отводилась бы осознанию красоты. Наташа прочитала массу литературы от популярных брошюр до солидных трактатов о воспитании детей раннего возраста, составляла музыкальные программы, сама исполняла их, приучая детишек к гармонии, разрабатывала специальную диету для малышей, даже изучала звездные знаки, под которыми Миша и Ариша появились на свет. Детишки подрастали, слава богу, здоровыми. Наташа возила их через весь город в разные кружки Дворца пионеров — Сергей не помнил в какие. Оставив Мишу и Аришу на занятиях, Наташа выстаивала очереди за овощами и фруктами. На обратном пути она тащила рюкзак с покупками за плечами, руки были заняты детскими вещами, а сын и дочка топали рядом, держась за мать.

Сергей порой завидовал жене: чем плохо проводить целые дни с детьми? Они такие занятные:

— Где ты работаешь, папа? Где ты работаешь? — начинал Миша.

— Где, где? — тихонько вторила Ариша.

— В издательстве.

— А что ты там делаешь? Что ты там делаешь?

— Рисую, а иногда пишу.

— А как ты рисуешь, ну как ты рисуешь? И как ты пишешь?

— Стараюсь рисовать и писать хорошо.

— А если ты нарисуешь и напишешь плохо? — лукаво допрашивал Миша.

— А если плохо, если плохо? — тихонько вторила Ариша.

— Тогда я все рву и выбрасываю.

После ужина — разговор шел за столом в кухне — Миша увлек Аришу в большую комнату, носившую громкое название «гостиная». Через некоторое время, удивленный необычной тишиной, Сергей пошел взглянуть на детей. Оба были взмокшие, занятые делом, — рвали на мелкие клочки газеты и журналы.

— Было все очень плохо написано и нарисовано! — объяснил Миша.

Или, например, однажды Сергей послал жену к именитому автору показать проект оформления книги: был уверен, что Наташа гораздо лучше, чем он сам, сумеет «подать» иллюстрации. Наташа заехала к автору с детьми на пути домой.

Вечером Ариша сказала, что они с мамой были в доме, где все блестит — пол, столы, шкафы, посуда, лампы и все другое, «которое не знаю, как называется».

— А тебе понравилось? — спросил Сергей сына.

— Я все думаю и думаю!

— О чем ты думаешь и думаешь?

— Я все думаю и думаю, где же они там бегают и играют в мячик?

Сергей расхохотался, представив себе квартиру, заставленную великолепными импортными гарнитурами. Удивился, что Миша готов заплакать. Наташа мгновенно вмешалась:

— Папа совсем не над тобой смеется, а над теми, у кого столько вещей, что, правда, негде побегать, поиграть в мячик.

Так Сергей узнал еще об одной задаче, взятой на себя Наташей: она постепенно приучала детей к мячу, к азбуке тенниса.

3

Сейчас, на пороге темной Наташиной комнатушки, Сергей вспоминал, как по вечерам, отложив на минуту шитье или штопку, Наталья странно выжидательно глядела на него. Обычно он не выдерживал:

— Чего уставилась? Выступаешь? Молча! Если я буду помогать тебе выстаивать в очередях за апельсинами, не на что будет их покупать! И картошку, и свеклу, и хлеб, и молоко. Ничего даром не дают!.. Если я буду помогать тебе таскать «авоськи», кто будет на работе? Сидеть!.. Называется, построили новый район, а магазинов нет, детсада нет, ничего нет!

— Детский садик уже открыли. Но, по-моему, лучше дать разностороннее воспитание дома и правильно кормить детей. Гастроном уже есть. Скоро откроются другие магазины...

Иногда Наташа загоралась, как в давние первые дни их встречи:

— Да разве в Москве трудности?! Живем в тепле, и груз не по ледовому настилу тащить!.. А ты знаешь, какой сибирский ветер? Он молча налетает, острый, как нож... А если долго смотреть на вихри Братской плотины, кажется, будто летишь в космос!..

Может быть, если бы он тогда нарисовал Братскую плотину — просто по рассказу жены, — все сложилось бы у них иначе? Висела бы в их «гостиной» изумительная картина «Братск — Наташин космос». Любуясь ею, выросли бы детишки. А каждому, кто захотел бы купить шедевр выдающегося художника Сергея Чекедова, он, Сергей Чекедов, отвечал бы: «Нет, не продается!» И жена подтверждала бы: «Это наша семейная реликвия!»

...Потом Наташа стала запираться в своей комнатушке. Стала уходить из дома. На день, даже на два. Звонила, что переночует у подруги. Обычно так случалось после «чекедовских командировок». В кругу приятелей Сергея они были известны именно так, в кавычках. Ибо Сергею Чекедову частенько предлагали махнуть с начальством на рыбалку. Или за грибами. Или на зимнего кабана. Услужливость Чекедова постепенно наращивала ему ореол самоотверженного рвения и бескорыстного усердия.

Почти год назад, в самый канун семьдесят седьмого, Наташа ушла спозаранку после возвращения Сергея из очередной «командировки». Появилась во втором часу ночи. Сказала, что до вечера занималась с участниками Хора комсомольских песен первых пятилеток, которому 2 января надо будет выступать, а пианист заболел. Домой к новогоднему бою часов уже не успевала, поэтому пошла на Красную площадь. Там и встретила Новый год — одна.

— Бесплатно занималась?

— В общественном порядке.

— Могла бы заработать, как аккомпаниатор!

Упрек вырвался у Чекедова от возмущения: ведь детишки, если бы не теща, остались без елки. Правда, сам Сергей в «командировке» присмотрел одну небольшую, удивительно пушистую, пока лесничие на лыжах окружали для начальства кабана. Но раздумал рубить, хотя мог бы договориться.

Дело в том, что, уезжая из дома, он брякнул, будто командировка на КамАЗ. Глубже залезать в брехню — мол, елка с КамАЗа — не хотелось.

Теща примчалась около полуночи. Обсыпанная снегом и хвоей: шофер такси не смог проехать, пришлось ей бежать, увязая в сугробах: уже казалось, что не елка на плече, а целый дремучий бор. Сергей слушал рассказ краем уха — ведь самое главное было то, что тещин сюрприз в конце концов попал в дом, елка здесь, детишки визжат от счастья, уже бабушку забыли, занялись коробками с украшениями, задвинутыми было под тахту.

Люция Александровна тем временем схватила бумагу, карандаш и через минуту протянула зятю рисунок: в правом верхнем углу листка пунктиром праздничный стол, внизу под грудой хвойных веток муравьиная женская фигурка. Сергей вежливо кивнул, сунул листок в карман. Люция Александровна вспыхнула:

— Сейчас изображу более понятно! Наглядное обучение, как в детском садике.

Она снова подбежала к столу, набросала что-то на клочке бумаги, окликнула зятя:

— Видишь, я три кубика нарисовала? На каждом по одному слову: «елку» «принесли» «домой». Ты пока умеешь воспринимать только плоскость, на которой слово, а надо видеть объемно. Весь кубик. Да еще можно подержать его на ладони, покрутить так и сяк. Тогда почувствуешь, как ее, елку, «принесли». Метель почувствуешь, сугробы, освещенные дома там, где раньше были пустыри. Яркие дома. Как новогодние елки. Золотистое облако вдали, над центром Москвы. Словом, почувствуешь и осознаешь процесс, а не только схватишь результат. Понятно?

Сергей кивнул, хотя ему было и не понятно, и не интересно. Ему действительно важен был результат. А как же иначе? Получая недавно заказ на оформление книги, он радостно предвкушал не рабочий процесс — размышления, черновые наброски, поиски, находки, — а тот момент, когда он сдаст готовые иллюстрации. И гораздо более отдаленный момент — это если уже совсем размечтаться, — когда он преподнесет Гале Лапочкиной экземпляр книги со своими иллюстрациями. В нарядном переплете, чтобы не стыдно было поставить в шкаф, рядом с другими роскошными изданиями.

Но сейчас, на пороге темной Наташиной комнатушки, он мысленно по-новому взглянул на те давние новогодние рисунки Люции Александровны. Увидел их так, словно каждый был с пояснительной подтекстовкой.

Прежде всего он отметил, как, впрочем, уже бывало раньше, умение Люции Крылатовой как бы отстраняться от себя, от своей личности, будто одно «я» приказывает, другое «я» выполняет: вот, мол, она, та женщина, которой холодно, боязно, но, ничего, она вытерпит! «Кстати, умение, характерное для поколения первых пятилеток», — подумал Сергей. Старуха Люция Крылатова отказала себе в сентиментальной встрече с бывшими однополчанами, друзьями ее и ее убитого мужа. Она откровенно хотела получить от Сергея справедливую оценку своего поступка — не для себя, а для своего поколения. Пусть он и его друзья вспомнят когда-нибудь, что умели комсомольцы первых пятилеток отказываться от приятных, щекочущих глаза сентиментов ради более дальновидных дел! Например, ради создания праздника детишкам.

И второй новогодний рисунок Люции Александровны был, оказывается, яснее ясного, отражал ее натуру, да и Наташину тоже. Так вот почему обе они не ахали, не охали по поводу волокиты, недоброкачественной работы, хищений, хулиганства и всего прочего! Они видели не выплеснутую пену, а глубинное течение... Не поднимали крика, подобно Гале Лапочкиной, когда ее буфет лишался обещанного дефицитного ассортимента. Видели процесс. И, очевидно, настолько верили в правильность и справедливость этого социального процесса, что недостатки были в их представлении лишь временными отклонениями от него.

Сергей усмехнулся, вспомнив «блажен, кто верует», выражение, известное ему с детства, от матери, богомольной ткачихи, которая умудрялась вперемешку напевать церковные гимны и фабричные песни.

4

На другой день после ухода Наташи он послал теще, которая была в отъезде, большую телеграмму. Ответ напугал его:

«Где Наташа не знаю тчк думаю моя дочь не вернется повторяю моя дочь не вернется».

Проклиная косноязычие тещи, Сергей кинулся звонить в различные справочные.

...— Гражданин муж, повторите, как она была одета, как выглядела. Поношенное коричневое пальто с белым воротником искусственного меха? Черные резиновые сапоги? Вязаная белая шапочка? Тридцать три года? Темноволосая? Хорошо. Подождите.

Сергей ждал сто лет, пока, наконец, служащая «Бюро смертей» — он запомнил, наверное, на всю жизнь телефон 294-31-52 — не промурлыкала добродушно:

— Черные резиновые сапоги есть. Но пальто не коричневое, а синее, поношенное. Блондинка.

В списках «Бюро несчастных случаев», как выяснил Сергей, тоже не оказалось — по выражению «дежурной справочной» — подходящей жертвы. Хотя черные резиновые сапоги были на нескольких пострадавших. «Почему столько черных резиновых?» — мысленно удивился Сергей.

Позвонила по международной связи Люция Александровна. Выяснилось, что текст ее телеграммы надо было разгадывать как ребус. Теща, оказывается, имела в виду, что былая Наташа не вернется, что реальная жизнь ее переломит.

Сергей решил продолжать разыскивать жену. Да, конечно, сначала к участникам Хора песен первых пятилеток. Хора, который Наташа, очевидно, считала настолько важным практическим делом, что ради него могла отказать себе в домашней встрече Нового года.

Сергей уже давно мысленно представлял себе реденький невзрачный вокальный ансамбль: седины, одутловатые щеки, подслеповатые глаза, нездоровая полнота. Сначала неуверенные голоса, потом все крепче. И наконец, охваченные ветром песен своей юности, люди подтягиваются, выпрямляются — сбрасывают годы с плеч... — А хор-то оказался молодежным: ребята из производственно-технических училищ. Они разучивали и исполняли песни, звучавшие на строительстве Днепрогэса, Магнитки, в первых тоннелях Московского метро. Песни, которые когда-то подхватывали челюскинцы, папанинцы, Валерий Чкалов, герои первых дальних советских перелетов.

У хора был пожилой руководитель-дирижер и юный тощий пианист, наверно, действительно часто болеющий.

Сергей в перерыве спросил про Наташу. Руководитель объяснил, что Крылатова была бы очень хороша для них, хотя бы как сменный аккомпаниатор, да вот недавно заявила о своем намерении найти оплачиваемую работу. А «вокальный ансамбль» пока не в состоянии платить никому ничего.

Руководитель-дирижер возобновил занятия, весело махнув посетителю палочкой в направлении двери. Но уходить Сергею не хотелось. То, что он представлял себе мысленно — живительный для стариков эффект песен, неожиданно возобладало над ним самим. Странное дело, он уже не чувствовал себя загнанной лошадью.

Ему известно было еще одно место, которое, как он удивленно догадывался, Наташа считала не менее важным, чем клуб, где занимался ансамбль.

Спотыкаясь на обледенелых ступеньках, наступая на осторожные шаги шедших впереди, Сергей спустился в подвал — неожиданно теплый, хорошо освещенный. Лекция еще не началась. Пришедшие складывали пальто и шубы на скамьи вдоль стены.

Лектор — прямая высокая женщина в темных очках, чуть ли не наполовину закрывающих ее сморщенное личико, назвала себя новичкам:

— Айседора Ивановна Достоевская.

Она вычурно объяснила, что, вступив на стезю духовного совершенствования, она сочла необходимым соответственно обозначать свою личность:

— Имя «Айседора» я выбрала потому, что его носила одна из самых одухотворенных женщин нашего века, отчество «Ивановна» — чтобы подчеркнуть естественное тяготение русского народа к духовности, а фамилию «Достоевская» — в память великого классика, знатока мистической русской души.

Сергей шепотом спросил у соседей, не знакомы ли они с Натальей Крылатовой? Двое были новичками, никого здесь не знали. Третий видел Наташу на прошлой лекции и слышал, что та больше сюда ходить не будет: некогда ей, устраивается на работу.

Между тем Айседора Ивановна уже не говорила, а вещала:

— ...Надо отдавать не задумываясь свои знания, мысли, деньги! Отдайте не задумываясь свою зарплату или хотя бы часть ее, и вы получите отданное в двойном размере. Я посоветовала моим ассистентам поступить так, они отдали и почти тут же получили, в два раза больше! Эти люди здесь и могут подтвердить!

Айседора Ивановна вещала, а две проворные дамы стали с тарелками в руках пробираться между рядами. Сергей слышал их требовательное шипение: «Пожалуйста, положите пятерку!» Он положил требуемую сумму на тарелку сборщицы.

Лекция продолжалась, но Сергей не слушал, мысленно репетируя то, что он задумал сделать. Фраза должна быть четкой. Не мямлить, не заикаться...

— Отдайте десятку! — завопил Сергей Чекедов.

Айседора остолбенела с поднятыми в экстазе «духовного совершенствования» руками. Кто-то из слушателей шикнул, кто-то ахнул, кто-то фыркнул так, что было похоже на смешок.

— Вы положили только пять рублей! — возмутилась сборщица.

— Я должен получить свои деньги в двойном размере! — вопил Чекедов.

Впрочем, он взял назад только пятерку. И, выходя из подвала к порывам острого зимнего ветра — может быть, даже долетевшего в Москву из Братска, — Сергей задорно напевал: «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе!» Песня была не из репертуара понравившегося ему ансамбля, — от матери знал ее Сергей. Но задор, который он чувствовал в душе, был все-таки от комсомольцев, участников хора.

5

Сергей стоял в темном прямоугольнике двери, словно на пороге еще одного Наташиного поражения. За месяц ее отсутствия много накопилось этих поражений: детишки были устроены в школе на «продленный день» (вопреки убежденности Наташи в том, что домашнее воспитание гораздо лучше) и чувствовали себя неплохо. Фигурное катание, художественная гимнастика, японские букеты, английский язык — ничего этого у Миши и Ариши, естественно, больше не было, раз «продленный день». И конечно, никакого вегетарианского меню. А сейчас Сергей собрался переоборудовать комнатушку под свой рабочий кабинет: письменный стол сюда поставить, на него пишущую машинку, бассейн так называемый на балкон вытащить, горшки с кактусами — на кухню.

Галя Лапочкина, только что удачно вышедшая замуж за перспективного киноактера, заходила к Сергею по доброму знакомству и поразилась существованию никчемной пустой комнатушки, — ведь абсолютно никаких ценностей! Она поежилась, стоя на пороге:

— Сквозняк, что ли? Как будто дышит кто-то и бумаги шелестят...

А Наташин уход она объяснила попросту и с искренним одобрением:

— Решила она проучить тебя, Сергей Чекедов. Правильно решила! Наваливают на женщин всё! Потому что мужики зарабатывают! Мы тоже можем зарабатывать не хуже вас! Я, например, вообще не хочу рожать детей и тем более воспитывать. Зачем?

Галя посоображала и закончила с апломбом:

— Сначала нужно установить на земле длительный и прочный мир!

...Сергей медлил на пороге. Глаза привыкли к темноте. Он, казалось, уже различал даже края десяток, всунутых Наташей между книгами. Небрежно сунула. Демонстративно подчеркнула жестом малозначимость денег по сравнению с духовным богатством, которое она отстаивала. Пыталась отстаивать.

Сергей снова вспомнил, как отчаянно она выкрикнула:

— Я отдала детям все, что могла! Понимаешь или нет? Я уже отдала детям все, что могла!

Наверно, она уже тогда предчувствовала свое поражение: невозможность устанавливать свою личную систему воспитания детей, если существует общепризнанная; невозможность придумывания своего обособленного стиля жизни в житейской сутолоке вокруг...

На пороге Наташиной комнатушки — будто на пороге еще одного ее поражения — Сергей подумал, что права теща: если Наташа вернется, она, наверно, будет уже другой. Такой, как все. Не будет больше ее фанатичного старания перевоспитывать его, озарить неким особенным светом его душевную «тьму», приобщить к чему-то важному, как сотворение мира, чего она, скорее всего, сама толком не понимала, лишь металась в поисках ответа на «вечные вопросы» всех эпох. Не будет больше ее наивных попыток вырваться мыслью за пределы планеты, в бесконечность мироздания...

Миша и Ариша подошли, встали возле отца.

— Папа, как зовут лошадку? Ну как зовут эту лошадку? — Миша показывал рисунок, которого до ухода Наташи в коридоре, кажется, не было. Изображение Пегаса. В дешевой пластмассовой рамке.

— Мама, когда уходила, перевесила сюда, — объяснил Миша.

— Сюда, — тихонько подтвердила Ариша.

— И еще сказала, что все остальное из комнаты папа пусть выбросит, если хочет, а картинка пускай висит здесь.

— Здесь, — подтвердила Ариша.

— А я спросил, как зовут лошадку, а мама сказала, что папа сам назовет как хочет.

— Мама так сказала? — машинально спросил Сергей. Крылатый Пегас показался ему похожим на снежный ветер. Может быть, над Братском и над БАМом летят такие ветра? И было в Пегасе еще что-то от песни про конницу Буденного... — Мама действительно так сказала? — Усмехнулся Сергей, сам еще не понимая, чему он обрадовался? И тут же понял: жена доверила ему обозначить для детей связь ветров, которая виделась ей. Наташа признала свое поражение во всем, кроме этого видения творческой связи между эпохами... А может быть, Наташа опять станет прежней? И может быть, в будущем ее фантастическая мечта об идеальной системе воспитания совершенного человека осуществится? Говорят же, что, если бы не было полета мечты, не было бы окружающей реальности. А у Люции Александровны, рассуждающей, что жизнь Наташу переломит, это рассуждение возрастное. От старости уже! Вопреки всему остальному в ее натуре комсомолки первых пятилеток!

— Папа, как зовут лошадку? Как зовут эту лошадку?

— Вихрь! — обрадовался Сергей.

Наташа тоже будет довольна. Как же иначе назвать? Конечно, Вихрь!

— Мама скоро вернется! — сказал Сергей Чекедов, закрывая дверь в комнату жены: пусть остается нетронутой до ее прихода эта комната...