СНОВА В ЛУЧАХ ФАР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СНОВА В ЛУЧАХ ФАР

...Жители Бенареса верят, что их древний город является вторым, после Рима, старейшим городом на земле. Они верят также, что Бенарес — святой город. Впрочем, он нищ и грязен, как многие другие доведенные колонизаторами до упадка индийские города. Но есть в нем и своеобразное очарование — некая гордость от принадлежности к старейшему и святейшему рангу. Нищета здесь как бы горделиво считает, что она — особенная нищета, причастная к святости, к подвижничеству — словом, не подавляющая дух нищета, а, так сказать, нищета богов!

Вот женщина в белом тряпье сидит перед лоточком на корточках и медлительно — так, словно духота ночи сковывает ее движения, — обмахивается веером. У женщины странное выражение важности, сосредоточенности и спокойствия на лице.

В Бенаресе я впервые в жизни увидела знаменитую реку Ганг, «Мать Гангу, священную реку Индии», как называют ее тут. Мы спускались по склону холма, утыканного большими бамбуковыми зонтами. Пот лил с нас градом — буквально так, словно кто-то непрерывно поливал нас горячей соленой водой. Никогда раньше я не думала, что ночь может быть такой жаркой. Казалось, луна — большая и красная — печет, как солнце. Холм, по склону которого мы спускались, был скользкий — словно земля тоже исходила потом. Вокруг горели бесчисленные светильники торговцев, разложивших прямо на земле свой «святой» товар.

Великая река оказалась желтовато-глинистого цвета, с тяжелыми волнами. В ней совершали омовение люди, верящие, что священные воды Ганга исцелят их. Какой-то индиец объяснил мне, что Бенарес считается святейшим городом не только потому, что здесь Ганг, но и потому, что здесь — полторы тысячи храмов. В любой из храмов попадаешь, лишь пройдя торговые ряды — пестрые, чадящие светильниками, зазывающие покупателей, обещающие нечто необыкновенное и даже кажущееся роскошным на первый взгляд. Постепенно проходы между лавками темнеют, становятся строже, но по-прежнему блестят медью, серебром, золотом. «Настоящее серебро! Настоящее золото!» — гордо говорят жители Бенареса. И вот уже совсем узкие проходы и — очень похожий на торговый галдеж — вой и визг храмов. «В Бенаресе торговля ведет к богу!» — такой «лозунг» мог быть написан тут.

Лишь один берег Ганга застроен, на другом — только пастбища и огороды, так как существует поверье, что тот, кто построит себе жилище на том берегу, посте смерти превратится в осла. Кстати, очень много осликов стоит на пестрых и горланящих торговых улочках и улицах Бенареса. Стоят ослы, понурив головы, так, словно размышляют: зачем они в давние времена построили свои жилища не на том, где положено, месте? И похожи эти ослы на большие глиняные игрушки, размякшие от жары.

Да, «Новым богам» Индии еще много дела в деревнях и городах страны, где новое настойчиво борется со старым. Где крестьянин еще царапает землю мотыгой и где уже высятся корпуса Бхилаи и создан атомный реактор.

«При ярком солнце яснее видны тени», — говорит индийская пословица...

* * *

...Мадан и я ведем машину поочередно, по четыре часа каждый. Я сказала, что в наших долгих путешествиях, когда мы за рулем с семи часов утра до десяти вечера, Мадан должен считать меня своим напарником-шофером.

— Эз ю лайк! (Как хотите!) — откликнулся он.

И Мадану и мне нравился установленный порядок. Мы не очень уставали, хотя я впервые в жизни поняла, что профессия шофера — тяжелейшая. Срастаешься с машиной. Как будто все тело железное, напряженное и горячее от бега. Как будто рвешься к ленточке финиша, а она все время отодвигается...

Поочередная работа нравилась мне и моему шоферу еще и потому, что рождалось чувство товарищества, жить без которого нормальный человек, по-моему, не может.

Сейчас мы поменялись местами. Мадан ведет машину, дотягивается длинным белесым лучом до дальней мглы. Что вспоминает Мадам? Или он просто вглядывается во тьму, ни о чем не думая? Какие два совсем различных человека оказались рядом, в одной машине, работают в дороге одинаково: два шофера-напарника!

— Знаете, о чем я думала? — сказала я. — Неужели будет атомная война?.. Как велик человек! И как легко его убить!..

Я просто думала вслух и ожидала, что в ответ услышу от Мадана его: «Хау кэн ай тел ю?» («Что я могу вам сказать?») Но чужая, мало известная мне судьба вдруг приоткрылась.

— Я — индус, но я из Пакистана, — произнес мой шофер.

Не знаю, известно ли таким жертвам кашмирской проблемы, как Мадан, ее существо: правительство Пакистана, ссылаясь на мусульманское большинство населения Кашмира, не только отказывается возвратить оккупированную его часть, но и претендует на всю территорию кашмирского народа. Правительство Индии, учитывая традиционные связи штата с Индией, считает, что Кашмир — неотъемлемая часть Индийской республики.

Представители американской и английской прессы предпочитали не упоминать о том, что США и Англия считают стратегически очень важной территорию Пакистана, своего союзника по военным агрессивным пактам.

Проблема Кашмира, которой с 1947 года занимается Совет Безопасности ООН, выдвигаемая западными державами и Пакистаном, идея плебисцита в Кашмире — все это показалось мне чем-то инородным, посторонним по отношению к судьбе Мадана, которая предстала передо мной из его рассказа.

Мадан был сыном состоятельного фермера.

— Нашу лошадь звали Моти — Бусинка...

В тот день, когда на территорию штата Кашмир вторглись пакистанские войска, провозглашая, что мусульмане не могут мирно жить рядом с индусами, юноша-индус Мадан кинулся в дом к мусульманской девушке Нуре, чтобы вдвоем убежать из деревни. Они и ускакали вместе на Бусинке. Вслед им гремели выстрелы. При переправе через реку Чинам лошадь ранило. Все-таки Бусинка вынесла всадников в какую-то безопасную деревушку — за черту оккупации пакистанских войск. Там Нуру и Мадана положили в больницу. Вскоре Нура умерла.

Мадан рассказывал без эмоций, как о чем-то очень далеком, случившемся в другой стране, с другими людьми.

...Переночевали в Доме для приезжих, где мне отвели большую чистую комнату с деревянным столом без скатерти, деревянной постелью без белья и покрытым коростой зонтиком душа, под которым стояли три ведра с чудесной прозрачной ледяной водой. День был жаркий. Вечер жаркий и влажный. А ночь наступила горячая, знойная и ветреная.

* * *

Мы — на юге Индии.

Мадан сказал мне, что он будет ночевать в комнате, где уже остановились несколько сикхов.

Я встала на заре и залюбовалась ярко-синим морем в обрамлении пальмовых крон.

Когда на веранду вышли остальные, я заметила, что у всех, кроме Мадана, за ночь разболелись зубы. Щеки у всех были перевязаны так, что концы белого платка сходились у каждого на макушке головы.

— Подумайте, какой ужас! — сказала я. — Впрочем, у меня у самой немного болели ночью зубы. Это, наверно, от ветра!

И я ободряюще улыбнулась.

Индийцы посмотрели на меня недоуменно. Один без улыбки спросил:

— Какие зубы?

Я все с той же ободряющей улыбкой указала на его повязку. Тогда он все так же, без тени улыбки, произнес:

— Это не зубы. Мы прессуем бороды!

Ведь уже два года живу в Индии и забыла, что сикхи прессуют бороды! Получилось прямо как в детстве: пока не стукнешься лбом, не запомнишь, что степа именно стена!

Я извинилась и объяснила, что все еще не знаю многих индийских обычаев. И улыбалась я не потому, что не уважаю обычаев народа, а... просто так. Мне было неловко. Действительно, глупая привычка — улыбаться при встрече с чем-нибудь неожиданным!

— Откуда вы? — спросил сикх.

Я объяснила.

— Гагарин! — воскликнул сикх. — А мы из Пенджаба... Тут, в южной Индии, редко встретишь советских людей. Англичан и американцев много. У них — плантации, фабрики, банки... Приезжайте к нам в Пенджаб. Недалеко от Дели...

От этого своего собеседника-сикха я узнала то, Что, кажется, уже слышала раньше, но не успела записать и запомнить: сикхи, одна из народностей Индии, постоянно носят на головах тюрбаны, похожие на прочно закрепленные чалмы, никогда не стригут волос, носят на руках железные браслеты. Все это призвано обозначать, что сикхи храбры и сильны как львы и что у них железная хватка.

* * *

...Бенгальский залив. Он называется заливом, но у него темперамент океана. Я совершенно спокойно пошла навстречу сравнительно невысокой волне. Когда я поняла, что она собой представляет, было уже поздно. Невысокая волна приближалась, негромко, но злобно рыча. Она приближалась набычившись, как будто выставив вперед упрямый стальной лоб со свисающими буйными прядями мощной гривы, Негромко рыча, волна бухнула меня стальным лбом, опрокинула, перевернула сто раз, злобно протащила по жесткому, острому песчаному дну и ушла вперед на берег, раздраженно расшвыривая по пути ракушки и камни. Я попыталась еще раз договориться с океаном, именовавшимся здесь заливом, но получила еще один увесистый пинок и все прочее. Поплелась с купанья избитая. Была моя очередь вести машину. Еле-еле сняла ее с ручного тормоза. Мадан вопросительно взглянул на меня. Не желая вмешивать товарища по работе в мои личные отношения с океаном, я сказала:

— Отлично освежилась. Через четыре часа, если все еще будем ехать по берегу, еще раз выкупаюсь!

— Эз ю лайк!

...По утренней набережной города Каликут рывками движется высоко нагруженная бревнами телега. Два полуобнаженных индийца — лишь повязка на бедрах и повязка на голове, — напряженно выгибаясь, тянут телегу, двое толкают ее сзади. Каждый рывок телеги вперед сопровождается гулким и хрипящим — словно рушится дом — стоном людей.

Потом пробежал мимо еще один полуобнаженный человек, везущий какого-то маленького, белесого, с огромным портфелем. Вид у седока был будничный. Он сидел удобно. Для него привычное дело — пользоваться в своих служебных поездках дешевым человеческим транспортом. А человеческое существо, везущее седока с портфелем, стонало на бегу... Человеческое существо, русский собрат которого покоряет космос!..

* * *

...Несколько слонов вышли из зарослей, пересекая нам путь. Мы остановились. Владелец зверей объяснил, что слоны возвращаются с работы на дневной перерыв.

— Переносили цепные породы деревьев, которые — важный вид экспорта Южной Индии.

Мадан, уже проявивший сдержанный интерес к моему фотографированию, — как я потом узнала, он с детства мечтает о фотоаппарате, — сказал что-то владельцу зверей. Тот выслушал, склонив голову набок и глядя вверх, словно старался уразуметь птичий щебет. В этих местах Южной Индии говорят на языке малаялам, хинди понимают плохо. В конце концов владелец слонов медленно улыбнулся и выговорил по-английски:

— Вот эту зовут Лакшми. Ей тридцать лет. Вот эту зовут Перимала. Ей сорок лет. Вот он — Басурадж, сын Перималы. Два года. Меня зовут Джамадар Пакру. Шестьдесят лет.

От Джамадара Пакру я узнала также, что у слонихи за всю ее жизнь может быть лишь один детеныш. Лакшми еще бездетная. Перимала была очень ленивая, до тех пор, пока у нее не появился слоненок. Теперь Перимала работает отлично, гораздо лучше Лакшми, хотя та моложе. Перимала перетаскивает стволы деревьев двенадцати футов длиной и трех футов в диаметре.

— Она очень старается, потому что учит Басураджа, как надо работать! — сказал Джамадар Пакру.

* * *

...«Установила отношения» с Бенгальским заливом, выработав несколько твердых правил: ни в коем случае не убегать от волны, какой бы страшной она ни казалась; если вздумаешь убегать, волна все равно догонит и свалит. Идти навстречу волне, и тогда она не свалит, а поднимет, что само по себе громадное удовольствие! Не пытаться устоять на месте, зарываясь в песок, так как волна все равно свалит. И ни в коем случае не пугаться, какая бы громадная волна ни надвигалась!..

...Взбираемся на гору, как по виткам гигантского штопора. Ночь. Туман. На каждом повороте коротенький луч фар упирается в громадные черные буквы на желтоватом фоне камней. Скалы «разговаривают» с путешественниками откровенно и прямо:

«Бэд корнер. Просид слоу. Харри киллз...» — «Скверный поворот. Продвигайся медленно. Скорость убивает...», «Будь осторожен. Жизнь, которую ты спасаешь, скорее всего твоя собственная!», «Беспечные водители встречают смерть на дороге».

В конце концов мы выбрались на плоскость, но из-за тумана не знали, во-первых, действительно ли кончился подъем или это — горная площадка; во-вторых, — утро сейчас или все еще ночь? Впереди метнулись неистово блистающие зеленые огни.

— Коровы! — сказала я. — Ну конечно, коровы!

— Хау кэн ай тел ю? — неуверенно произнес Мадан и еще более неуверенно: — Эз ю лайк!

Мадан достал из-под сиденья увесистую металлическую клюку и стал непрерывно сигналить. Неистовые зеленые огни исчезли. Разговаривать я не решалась. Для укрепления бодрости духа я вспоминала, как индийцы любят зверей.

Еще когда-то в Бомбее я зашла в аптеку «Том сан Энд Тейлор», увидела зубной порошок с английским названием «Колгейт» и спросила почти машинально:

— Это индийское или английское производство?

Продавец аптеки понял вопрос как-то по-своему: то ли ему показалось, что я сомневаюсь в способности индийской промышленности вырабатывать зубной порошок, то ли что мне не нравится индийский зубной порошок. Словом, уже после того, как я купила индийский одеколон и индийскую пудру, продавец попросил разрешения задать мне вопрос.

— Пожалуйста.

— Почему вы, американка (или, может быть, вы — англичанка?), относитесь с предубеждением к Индии?

С этого вопроса начался разговор, который просто невозможно себе представить в аптеке любой другой страны, разговор, который, по-моему, не может случиться ни в каком американском или европейском магазине.

Продавец неторопливо, обстоятельно стал рассказывать мне о... душе своего народа. О том, что индийский народ кровно и неразрывно связан с природой; индийцы относятся к животным как старшие братья к младшим братьям; индиец, как бы он ни был беден, начиная есть, сначала даст кусок животному...

Все еще было неизвестно, что вокруг нас: утро, которого мы ожидали, чтобы двинуться дальше, или ночь. Мой «напарник» пришел в состояние своей обычной высокомерной отчужденности от окружающего мира и дремал. Я зажгла карманный фонарик и стала листать не читанные в пути газеты. На первых полосах — сообщения о полете Гагарина, на последних — заметки все про тигров да про львов. Газета «Таймс оф Индия» рассказывала об удачах известного индийского летчика-любителя и страстного охотника Ади С. П. Вадия:

«...Однажды охота окончилась трагически для его компаньона, на которого бросился смертельно раненный тигр. В другой раз два тигра-самца дрались из-за тигрицы (как похоже на мужчин!). Причем более сильный убил более слабого. Удивительно то, что победивший начал пожирать умерщвленного им соперника. Ади убил тигра. Что сделала тигрица? Убежала (как похоже на женщин!)...»

Потом на глаза мне стали попадаться сообщения, напоминающие безоговорочную откровенность дорожных надписей на скалах:

«Реки выходят из берегов, в ближайшие дни движение останется парализованным», «Наводнение в Кашмире», «Страшные ливни в Гуджерате»...

Ей-богу, нашему московскому «Бюро погоды» следует поучиться у индийцев. У нас люди, «заведующие» погодой, высказываются в газетах и по радио чрезвычайно дипломатично:

«Переменная облачность, временами дожди».

В Индии предсказатели погоды обходятся, как видно, без дипломатии:

«Густой, как гороховый суп, туман, рассеется лишь к полудню...»

— Поедемте! — сказала я Мадану. — Не ожидать же до полудня. Тем более что опять могут появиться... коровы!

Вместо «Эз ю лайк» («Как хотите») Мадан сказал выразительно:

— Ит уоз май ферст чанс! («Это было со мной впервые!»)

...Пальмы, как царевны-лебеди, куст, словно костер, темно-розовые лилии, белые лотосы. И точно так же остро запомнившийся пруд, скорее большая лужа, пахнувшая гнилью, тленом, — прекрасная, изумительная лужа!

Это было уже на обратном пути. Мы проехали три высохших колодца. Мне казалось, что меня всю облепили горчичниками. Я вела машину: это было гораздо легче, чем, ничего не делая, просто терпеть горчичники, въедавшиеся в тело. До сих пор я с благодарностью вспоминаю, что мой напарник, когда мы выпили всю запасенную воду, достал из глубин багажника еще какую-то «аварийную» флягу я предложил мне выпить все, что там было, — несколько глотков сока кокосового ореха. Сок нагрелся в багажнике почти до температуры кипения.

Вода была адски необходима — и для нас и для машины. Воды не было.

И вдруг — нет, это не мираж! — пруд! Торчат рогатые морды: буйволы залезли по уши в воду. Женщины стирают сари. Какой-то мальчонка присел на корточки и мочится в пруд.

Я пошла к пруду, все еще не веря, что это вода, настоящая вода! Вошла по щиколотку, легла, чтобы все тело чувствовало воду и чтобы вода вливалась прямо в рот. Какое это было блаженство — вода!

Потом, счастливая, я сидела в машине, застеленной мокрыми простынями, и никак не могла заставить себя испугаться дизентерии, брюшного тифа или еще каких-нибудь неминуемых болезней, которых в Индии много и о которых меня предупреждали самые разные люди:

— Обливайте фрукты кипятком и марганцовкой, прежде чем съесть! Ни в коем случае не пейте сырой воды!

Я не заболела и с того жаркого дня пила в Индии воду изо всех прудов, рек и колодцев, которые встречались на пути.

* * *

Я думаю, что каждому хочется совершить в своей жизни хотя бы одно чудо. Пусть небольшое — такое, какое совершила жена господина Сабервала, составив из случайно подобранных ею русских слов целую фразу.

Иногда человек очень старается совершить чудо, но ничего не получается. А иногда чудо возьмет да случится совершенно неожиданно.

Мы возвращались в Дели из двухмесячного путешествия по стране. В Агру, город, находившийся на расстоянии 124 миль от Дели, мы приехали в 10 часов вечера.

Мадан по дороге заболел, последние два-три дня он почти не вел машину.

Во всех книгах о знаменитых памятниках архитектуры, во всех путеводителях по Индии описывается Тадж Махал — мавзолей, построенный в семнадцатом столетии одним из Великих Моголов, Шах-Джеханом, в память своей жены. Тадж Махал называют «мечтой, воплощенной в мраморе», «поэмой мрамора и драгоценных камней»; называют монументом, созданным по чертежам титанов тонкими пальцами ювелиров. Говорят, что, если не увидишь Тадж Махал в мареве солнечного дня и в голубизне лунной ночи — значит, ты ничего не видел в Индии.

О степени моей усталости можно судить по тому, что я отложила осмотр Тадж Махала на утро, хотя ночь была изумительная — золотая и голубая.

Мы подъехали прямо к гостинице. Она была темна. Мы нашли конторку регистрации посетителей. Она была пуста. Не может быть, чтобы все уже спали! В подобных гостиницах для европейцев в Индии свет гасят не раньше часу ночи. За конторкой регистрации посетителей вдруг выросла белая фигура.

— Гостиница не будет работать три дня по случаю смерти ее владельца!

— Не скажете ли, как проехать в другие гостиницы?

— Мест нигде нет. А если бы и были, гостиницы все равно не работали бы по случаю нашего праздника!

Он так и сказал: не «траура», а «праздника». Наверно, оговорился. Как бы то ни было, в его голосе и манерах чувствовалась твердая решимость не загружать себя никакими процедурами прописки новых постояльцев.

Мадан, ожидая меня в машине, дремал.

— В Агре негде ночевать. Мы поедем в Дели!

— Эз ю лайк! — высокомерно сказал Мадан во сне или, может быть, в бреду. У него была, по-моему, высокая температура. Потом он открыл глаза и произнес: — Сейчас ехать в Дели абсолютно невозможно!

— Что значит «невозможно»? Вы больны или нет?!

— Болен! — неохотно признался Мадан.

Я объяснила своему напарнику, что он может лечь на заднее сиденье и спать.

Буквально через минуту он уже спал.

А я вела машину и пела песни. Ни слуха, ни голоса у меня нет. Я не решаюсь петь даже на вечеринках, когда каждому важен только тот факт, что он сам поет, и нет никакого дела до других. Но тут, от Агры до Дели, я пела. «Здравствуй, милая картошка», «Дан приказ ему на запад», «До тебя мне дойти не легко, а до смерти четыре шага», «Я люблю тебя, жизнь»...

Потом я пела Окуджаву: «Леньку Королева», «Синий троллейбус», «Вы слышите, грохочут сапоги»...

Когда спела все песни, какие знала, а до Дели было еще далеко, я стала петь так: «Ерунда, что невозможно. Нет невозможного. Все можно сделать, если захочешь. Я все могу сделать, если захочу. Каждый человек может сделать чудо. Я могу сделать чудо».

Так мы вернулись в Дели.