СКВОЗЬ ДОЖДЬ — ВИШНЕВЫЙ ЦВЕТ
СКВОЗЬ ДОЖДЬ — ВИШНЕВЫЙ ЦВЕТ
1
Был солнечный день в Токио — такой, когда цветущие вишни кажутся нежно-розовыми и бело-розовыми облаками, обнявшими город.
К нам в гостиницу зашел Хейшун и предложил поехать в Асакуса Парк, где отдыхает простой народ и где находится знаменитый буддийский храм Асакуса Каннон.
...К буддийскому храму ведет улица Накамисе: два ряда набитых всяческой пестротой лавок и лавчонок тянутся вдоль широкого шоссе, над которыми нависают ветки сакуры, настоящие и искусственные.
На первый взгляд улица Накамисе ничем не отличается от многих других улиц японской столицы. Она также производит впечатление передвижной, случайно раскинутой ярмарки. Кажется, что владелец каждой лавки поставил перед собой задачу немедленно, сегодня, сейчас распродать все свое добро. Торговцы переставляют и перебирают свое пестрое хозяйство. Товары свисают с прилавков, некоторые даже вытолкнуты за пределы лавчонок и буквально лезут в руки к предполагаемому покупателю. Ко многим товарам прикреплены листы бумаги с выведенными на них большими цифрами, которые словно хотят доказать каждому прохожему, что владельцы «магазинов» готовы торговать даже себе в убыток!
Но у магазинов, расположенных на улице Накамисе, есть одна характерная особенность: здесь торгуют главным образом сувенирами.
Сначала я недоумевала: зачем Хейшун привел меня сюда, в пеструю ярмарочную сутолоку?! Разве не лучше было бы пойти в музей, в картинную галерею?!
Но вот я стала рассматривать тесно заставленные полки крохотной лавчонки и залюбовалась изящными, любовно вырезанными из дерева, отлитыми из бронзы, вылепленными из глины статуэтками, куклами.
Передо мной на полках стояли маленькие позолоченные бродячие сказочники и разносчики тофу. Я узнала, что тофу — питательная соевая масса шоколадного цвета. Ее разносят в ведрах, и она более или менее заменяет простому японскому люду молоко. Я узнала также, что бродячие сказочники и разносчики тофу не только существовали много лет назад. Они и сейчас то и дело появляются в японской столице, а особенно в деревнях.
Продавец показал мне трех стеклянных обезьянок. Они были крохотной копией известной резьбы по дереву, которая украшает стену так называемых «Священных конюшен» на территории храма Тосиогу в нескольких часах езды от Токио. Продавец не только показал мне обезьянок, он рассказал, а Хейшун перевел, что храм Тосиогу является мавзолеем Сиогуна — генерала Токугава, который считается основателем города Токио. Храм Тосиогу строили восемьсот тридцать тысяч рабочих, трудившихся пятнадцать месяцев, с января 1635 года по март 1636 года. Тогда же была сделана резьба по дереву — три обезьянки, которые должны были напоминать людям о древней японской пословице: «Не гляди на зло, не высказывай зла, не выслушивай зла». Поэтому одна обезьянка закрывает себе глаза, другая — рот, третья — уши.
В лавке сувениров стояли десятки японских деревянных кукол разных размеров, похожих на кегли. На нескольких одинаковых деревянных фигурках-кеглях было что-то написано иероглифами. Хейшун перевел:
Смотрю на руки я свои.
Работали, работали,
А жизнь не стала легче.
Так не в библиотеке, не в книжном магазине, а в лавке сувениров услышала я стихи Исикава Такубоку. Деревянная фигурка изображала его, прославленного японского поэта, умершего в 1912 году.
Продавец прочел нам по памяти еще одно стихотворение Исикава Такубоку:
В тот день, когда я голодал,
Так добра была морда собаки,
что в лицо мне глядела,
Голодная, тонким виляя хвостом!
Звучали стихи, и забывалась пестрая ярмарочная сутолока улицы Накамисе. Вернее, эта пестрая улица представала перед нами как бы в новом свете.
Хозяин лавки был не просто продавцом сувениров, безделушек, мелочей. Его скромная торговля не давала ему ни богатства, ни даже мечты о богатстве. Но какую-то грустную радость крохотная торговля все-таки приносила японцу: он охотно рассказывал людям о великих поэтах и музыкантах, народных сказочниках и древних храмах Японии, а не о Японии солдатских «хаки» и военных баз!
В лавке сувениров я вспомнила музыкальное обозрение, которое мы видели накануне в токийском мюзик-холле. Обозрение состояло из нескольких сценок. Одна называлась «Волшебный лес» и показалась нам сначала похожей на японскую сказку.
На фоне занавеса вставала гигантская багровая фигура чародея. За ним открывалась чаща дремучего леса. Мы видели коричневато-стальные, осыпанные землей корни, глубокие складки древней коры. Лес оживал. Затанцевали диковинные грибы. Выбежали мохнатые обезьяны, ветвеобразные, похожие на деревья. Показалась бледная, светло-голубая луна, напоминавшая нам лицо спящего Будды, которое мы видели в музее. Лес испугал двух заблудившихся в нем японских ребятишек. Каждый шаг ребят вызывал к жизни какое-нибудь новое чудо или чудище. Чудесами страшного леса управлял спрятавшийся под гигантскими корнями чародей. Но оказалось, что против него есть средство — букет волшебных цветов, похожий на яркий факел. Этот факел принес детям их друг — ночная бабочка. Она взмахнула факелом, и открылась дорога из лесной чащи к светлому дворцу... До этого места в сценке «Волшебный лес» чувствовалось дыхание народной сказки. Но, попав во дворец, дети неожиданно оказались как бы на экране американского кино. Безвкусно одетая королева запела крикливую американскую песенку, а окружающие ее фрейлины начали исполнять что-то очень похожее на модный американский танец.
А в следующей сценке, которая называлась «Век автоматизма», от японской народной сказки вообще не осталось и следа. Из машины-автомата вылезли два американских солдата и целый отряд девушек в военных шинелях и начали танцевать.
Мы смотрели на такое американское вмешательство в японский театр и думали: «Куда девалась японская сказка? Куда девалось настоящее национальное искусство Японии?»
Я вспомнила об этом в лавке сувениров потому, что здесь я снова встретила настоящее искусство и людей, любящих его.
Низко над лавкой нависала пышная розовая ветка сакуры. Были заметны узкие полоски серебряной бумаги, поблескивающие меж цветов. Я уже знала, что по древнему обычаю японцы ежегодно украшают цветущие вишневые деревья серебряными «страничками», на которых иероглифами написаны стихи любимых поэтов — классических и современных, или даже просто самими жителями Токио сложенные стихи.
Как часто я не могла поговорить откровенно с посетителями той или иной чайной или кофейной. А тут, в Асакуса Парке, возле лавок, торгующих сувенирами, город вдруг сам заговорил со мной, стал высказывать свои думы, тревоги, мечты.
Хейшун наклонил еще ниже розовую ветку сакуры и перевел мне стихотворение, написанное на одной из серебряных «страничек»:
Чужих меж нами нет!
Мы все друг другу братья
Под вишнями в цвету.
— Это стихотворение японского крестьянского поэта девятнадцатого века Исса, — сказал Хейшун.
Потом он нашел среди цветов еще одно стихотворение Исикава Такубоку:
Пятилетний ребенок
Услыхал и запомнил такие слова:
«Революция» и «Рабочий»!
Мне казалось, что я попала в сказочную страну. Деревья шелестели стихами, «цитировали» стихи... Но стихи сами возвращали нас к действительности, далеко не всегда похожей на сказку.
На одной из серебряных страничек было написано стихотворение «Увольняют» Аокура Гэггай:
Нажмут печатью слегка
На тонкий листок бумаги...
А раздавят, как червяка!
Сколько еще таких горьких, искренних признаний можно было, наверно, найти меж чудесных весенних цветов!
...Улица Накамисе поднимается в гору, как бы упираясь в скалу стального цвета, которая постепенно по мере приближения к ней становится высокой серой кровлей храма Асакуса Каннон. Перед входом в храм, шагах в двадцати от ведущих в него ступеней, стоит нечто вроде громадного подсвечника: десятки тонких, свитых из бумаги пахучих «свечей» тлеют на укрепленной под деревянным навесом широкой подставке. Люди протягивают руки к пахучему дыму, «очищаясь» перед входом в храм. Потом они полощут рты водой, вяло вытекающей из водопроводной трубы. Судя по ее внешнему виду, кажется, что это водопроводная труба была подведена к храму Асакуса Каннон в те давние-давние времена, когда водопровода еще не существовало.
Очистив руки и рты, японцы поднимаются по ступеням храма, и бесконечный ливень монет падает в колоссальную «копилку» — длинный и широкий ящик, установленный здесь. За «копилкой» алтарь храма, яркий и нарядный, чем-то похожий на великолепное кимоно. Статую Будды, блестящую, как новенький самовар, окружают массивные золотые лотосы. Словно бледные луны, мягко светятся овальные фонари. У алтаря — буддийский священнослужитель в лиловом кимоно. И все это видно как бы в легкой дымке. Тонкая проволочная решетка наподобие громадной металлической вуали отгораживает алтарь от посетителей. Только за особую плату можно пройти за решетку, вплотную приблизиться к алтарю.
Японцы молятся. Они поднимаются по ступеням буддийского храма, бросают монеты в «копилку», хлопают в ладоши и на мгновение склоняют бледные, как будто уснувшие лица на молитвенно сложенные руки. Постояв недолго перед алтарем, задернутым металлической вуалью, японцы спускаются со ступеней буддийского храма на улицу Накамисе.
О чем молятся эти люди? О том, чтобы не было безработицы? О том, чтобы жизнь стала дешевле?
Мне вспомнились строчки из стихотворения Исикава Такубоку:
Работали, работали,
А жизнь не стала легче.
Когда мы уже выходили из Асакуса Парка, я спохватилась, что так и не купила себе ни одного сувенира. А возвращаться назад уже было поздно — нас ждали в гостинице.
— У меня есть для вас сувенир, — сказал Хейшун и протянул мне серебряную ленточку — серебряную «страничку».
Я не знаю, можно ли, по японским обычаям, срывать стихи с цветущей вишни, но Хейшун сделал это, и я очень благодарна ему.
На моем сувенире было написано:
Идешь в туманной мгле,
И вдруг на горной тропке
Сквозь дождь — вишневый цвет!
2
...Есть в Токио, среди его шумных и немых контрастов, в гуще его пестрых улиц, тихие строения, будто появившиеся из фантастической сказки. Легкие чистые стены кажутся нарисованными кистью мастера-художника. К фасаду дома с японским изяществом протягивает свои ветви гибкая сосна. Слышно, как журчит вода. Наверно, где-то за стенами здания сад с миниатюрным озером или, может быть, даже водопад. В таком Доме поэзии жил известный японский профессор Macao Ионекава, знаток классической русской и советской литературы.
Я не раз наблюдала, что японцы улыбаются одними губами, что улыбка часто не отражается в их глазах. У профессора тоже были неулыбающиеся темные глаза — глаза его родины. Однако улыбка его имела одну особенность — она была заразительна. Она отражалась не в глазах профессора, а на лицах окружающих его людей.
Мы сняли туфли и вошли в кабинет хозяина дома, потом надели другие туфли и вышли в сад.
— Настоящий японский сад, — с легкой улыбкой сказал по-русски профессор. — Вот водопад, речка, горная тропинка...
И мы увидели «водопад» — не более мощный, чем струя воды, выливающаяся из стакана, «речку», которую могла перейти вброд курица. Что касается горной тропинки, то действительно извилистая, светлая, каменистая тропинка соединяла чайную комнату, пристроенную к основному зданию, с деревянной беседкой в саду.
Мы прошли в беседку и, по японскому обычаю, молча посидели там, ожидая гонга — сигнала к началу чайной церемонии. Я смотрела на крохотный зеленый мирок передо мной, на этот «настоящий японский сад» и вспоминала слова из сокровищницы японской народной мудрости: «Посмотри с изнанки на то, что ты хочешь понять, и ты узнаешь правду. Ты познаешь смерть через настоящую жизнь. Ты познаешь молчание, слушая пение».
Может быть, происхождение крохотных «настоящих японских садов» в этой стране так же объясняется стремлением людей познать большой мир природы через малое.
— Гонга у нас в доме нет, — сказал профессор. — Звонок, к сожалению, испортился. Я попросил, чтобы нас просто позвали. И вот нас уже приглашают в чайную комнату.
В чайную комнату мы не вошли через дверь — мы, как это полагается по японскому обычаю, проникли туда, согнувшись в три погибели, через отверстие вроде форточки. Только форточка эта была частью не окна, а стены, и находилась у самого пола.
Чайная церемония, так же как и мастерство составлять букеты из живых цветов, причисляется в Японии к изящным искусствам, изучается в школах. Издавна считалось: хорошо воспитанная японская девушка должна хорошо знать чайную церемонию.
Каждое движение всех участников чайной церемонии должно быть рассчитано, имеет свое значение. И, как мне сказали, в чайную комнату трудно проникнуть именно потому, что, согласно японскому обычаю, человек должен уметь преодолевать препятствия, если он хочет наслаждаться красотой!
Впрочем, вначале я не увидела никакой особенной красоты в очень скромной — вернее, просто пустой — комнатенке, застланной светлыми бамбуковыми ковриками — татами. Посреди комнаты находился теплый, дымящийся, как бы вдавленный в пол квадрат. На нем стоял сосуд, похожий на опрокинутый маленький колокол. На стенке сосуда висела деревянная ложка, вернее ковшик, укрепленный на длинной палочке. Возле вдавленного в пол дымящегося квадрата лежали предметы, необходимые для чайной церемонии: пиала, черная лакированная коробочка, в которой хранится чай, медная полоскательница, керамический сосуд для холодной воды и кисточка, напоминающая кисточку для бритья. Назначение кисточки было для меня полной загадкой, и я уже собиралась обратиться за разъяснением к профессору, но не рискнула — так торжествен и серьезен был хозяин дома. И правильно сделала. Во время чайной церемонии, как я узнала позднее, разговаривать надо как можно меньше.
Появились две женщины в таких кимоно, о которых хотелось сказать «цветущие» или «ароматные», — так, как говорят о букетах живых цветов. Женщины появились и... Но дальнейшее будет ясней, если я расскажу вам сначала одну японскую историю.
Некий уважаемый гражданин ожидал гостей к чайной церемонии и велел сыну прибрать дорожку в саду, ведущую в чайную комнату. Сын чисто подмел дорожку, полил ее, но отец сказал: «Никуда не годится!» И заставил сына еще раз позаботиться о красоте и порядке в саду. Сын еще раз подмел дорожку и еще раз полил ее и был очень доволен своей работой, потому что на дорожке в самом деле не было ни одного ни сухого, ни зеленого листочка. Но отец взглянул и снова сказал: «Никуда не годится! Нет ни чистоты, ни красоты!» Сказав это, он тряхнул осенний клен, и сухие листья посыпались на дорожку. Они окружили каменные плиты золотой каймой так, что сразу стала видна свежесть и чистота камней и красота самих листьев.
Когда женщины в «цветущих» кимоно вошли в чайную комнату, сразу стала заметна ее строгая, простая красота!
Кстати, я тут же узнала назначение кисточки. Говорят, что в японском доме нужно только терпение: он сам постепенно откроет вам все свои тайны! Кисточкой, о которой идет речь, оказывается, сбивают чай до такой степени, что он поднимается над пиалой наподобие сбитых сливок зеленого цвета.
Двигаясь словно в ритмичном танце, женщины поднесли пиалу со взбитым чаем профессору. Он выпил чай и произнес: «Ойси» (вкусно). Пиалу ополоснули и поднесли чай мне. И я тоже выпила зеленый чай, горечь которого тонула в чудесном аромате, и сказала: «Ойси».
Так гости, все поочередно, пили чай, произносили «ойси» и любовались пиалой.
Затем мы перешли из чайной комнаты в основное здание, в кабинет профессора.
Профессор играл для нас старинные песни на кото — тринадцатиструнном инструменте, похожем на большую опрокинутую лодку. Жена профессора, гибкая, как веточка сакуры, играла на трехструнном сямисен — музыкальном инструменте, несколько напоминающем балалайку.
Как хороша японская музыка! Звуки падают, как хрустальные капли светлого весеннего дождя: упала — растаяла, упала — растаяла. Но дождь так и не пошел: его разогнал ветер. В японской музыке слышен легкий звон дождя, течение ручья, шелест ветра в листве... Падали и таяли хрустальные капли. Звучала народная песня «Черные волосы», созданная еще двести лет назад, и мелодия «Рокудан», написанная композиторам Яцухаси, родоначальником музыки «Кото», триста лег назад...
Так в атмосфере музыки и своеобразной красоты чайной церемонии запомнился мне дом профессора и он сам...
3
Встреча с известным художником Тайсю Канеко показалась мне особенно удивительной, потому что она произошла неожиданно, в магазине.
...«Маруноцуи билдинг» — универсальный магазин, или, вернее, Дворец торговли в Токио, немного напоминает наш московский ГУМ. Справа и слева вдоль широких светлых коридоров-аллей тянутся ряды лавок, похожие на роскошно организованные выставки различных товаров — как самых дешевых, так и самых дорогих. И вот я увидела, что посреди одной из «аллей», посреди пестрой бойкой торговли за небольшим рабочим столом сидит пожилой человек в черном кимоно. На столе — вазочки с кистями, банки, темные плитки, краски и стопка готовых рисунков. Оказалось, что пожилой человек в черном кимоно — известный японский художник Тайсю Канеко. Над его рабочим столом, установленным в универсальном магазине, висит плакат, объясняющий, что Тайсю Канеко может нарисовать вам в течение двадцати минут любую картинку по вашему заказу и это будет стоить вам всего двести пятьдесят иен.
Можно ли купить что-либо другое красивое за такую ничтожную сумму?! Я стала перебирать стопку готовых рисунков. На покрытых японской рисовой бумагой и обведенных золотой каемкой листах картона, размером восемь на девять дюймов каждый, были нарисованы хорошенькие красно-золотые рыбки, щеночек, самурай, птички, бамбук, серебристо-белые и розовые ветки сакуры. Мне понравились эти рисунки. Я увидела в них те «тающие» линии, те «уплывающие» образы, с которыми уже немного познакомилась, посетив музеи. Но японцы и японки, заполняющие светлую «аллею» магазина, толпящиеся в лавках-выставках, не обращали внимания ни на художника, ни на его работу.
Мне подумалось, что рядовые покупатели в Токио, вероятно, гораздо бо?льшие знатоки живописи, чем я, и, может быть, считают рисунки Тайсю Канеко старомодными или еще по каким-либо причинам не заслуживающими внимания. Впрочем, могло быть и так, что токономы у большинства граждан Токио были уже давно заполнены или денег на то, чтобы покупать новые картины, не хватало.
— Нарисуйте, пожалуйста, что вы видите перед собой, когда произносят «Япония», — попросила я.
Художнику перевели мою просьбу, но он и на родном языке не сразу понял, что я от него хочу.
— Откуда вы? — спросил он.
— Из Москвы.
— Вы хотите увидеть настоящую Японию?
— Да.
Я попросила господина Тайсю Канеко не торопиться: у меня есть время, а техника японской живописи трудна и искусство трудно уложить в регламент.
— Я привык... Двадцати минут достаточно для наброска, — ответил он.
И вот на листе, обведенном золотой каймой, появилась — нет, не рыбка, не птичка, не ветка сакуры — появилась темная крыша бедной хаты. И черная, как будто бы сожженная земля вокруг. И не красавица Фудзияма, знаменитый вулкан Японии, а серенькая горка, похожая на могильный холмик. И наконец, — легкое розовое облачко сакуры вдали... Не знаю, сколько прошло времени: двадцать минут или, может быть, час? Художник рисовал. Под его кистью на бумаге возникала настоящая Япония, не пестрая и нарядная, какой ее видишь при первом знакомстве. Не праздничная ярмарка, не гигантский базар, а страна, страдающая от многих бед.
Когда рисунок был закончен, я подняла голову и не сразу поняла, что случилось: рабочий стол художника окружала внимательная немая толпа: строгие лица, блестящие, неулыбающиеся глаза.
Много разных людей, пришедших в большой универсальный магазин, смотрели на рисунок, забыв и о необходимости хозяйственных покупок, и об обязательности вежливых улыбок.
Люди молчали. Это было молчание взаимопонимания, молчание митинга, когда все уже высказано и наступает несколько мгновений тишины перед единогласно принимаемым решением.
Рабочий стол художника сейчас окружала тоже настоящая Япония.
Теперь, когда меня спрашивают, полюбила ли я японский народ, я, пожалуй, чаще всего вспоминаю универсальный магазин «Маруноцуи», художника Тайсю Канеко и людей, знающих цену настоящей живописи и настоящей жизни.