«ТРУДНЫЕ» ДЕВЧОНКИ
«ТРУДНЫЕ» ДЕВЧОНКИ
«Уважаемая Мария Федоровна! У меня в жизни большое событие — выхожу замуж. Регистрация — на будущей неделе во Дворце бракосочетания в Ленинграде. Приезжайте! Будете самым дорогим, самым желанным гостем».
Вот, в сущности, и все, о чем говорилось в этой открытке, на обороте которой были изображены розовые и голубые цветочки. Но Мария Федоровна, миловидная женщина в форме военнослужащей, с погонами, на которых блестели офицерские звездочки, дважды прочитала это коротенькое письмецо. Оно ее взволновало. И хотя утро, как всегда, выдалось напряженное, хлопотливое, заполненное множеством разных дел, она тем не менее нет-нет да и вспоминала о полученной открытке. А в обеденный перерыв, придя в столовую и заняв место за столиком, за которым уже сидели несколько женщин в такой же, как и она, военной форме, не удержалась и сказала не без некоторой гордости:
— Алла-то моя — вы ее знаете — замуж выходит! Приглашает на свадьбу.
— Значит, налаживается жизнь у девчонки?
— Приятная весть!
— Что ж, Мария Федоровна, примите наши поздравления!
И оттого, что сослуживцы также придали этому, на первый взгляд обыкновенному событию (мало ли девчонок выходит замуж!) большое значение, Мария Федоровна обрадовалась и ответила:
— Спасибо!
...И была свадьба. И было все, как и положено в таких случаях. Нарядный, сверкающий огнями Дворец бракосочетания. Торжественно звучащая музыка — «Свадебный марш» Мендельсона. Шампанское. Потом — уже дома — празднично накрытый стол.
Гости пили за здоровье молодых, дружно кричали: «Горько!»
Молодожены смущались. Особенно — новобрачная. Когда она поднимала руку, на тыльной стороне ее кисти можно было видеть... татуировку. Чтобы никто не обращал внимания на это «украшение», Алла побыстрее ставила фужер на стол и незаметным для присутствующих движением поправляла рукав белого свадебного платья. Наверное, она дорого бы дала, чтобы навсегда избавиться от безобразной «наколки» на коже.
Оглашались поздравительные телеграммы. Одна из них была от Марии Федоровны. Сама она на свадьбу не приехала — помешали д ела, но о поздравлении не забыла. И о том, чтобы прислать в подарок цветы, тоже позаботилась. Где только достала она такие чудные нежно-белые тюльпаны, которые, согласно легенде, считаются цветами счастья?
Когда зачитывали телеграмму, присланную Марией Федоровной, на глазах у Аллы блеснули слезы. Она была тронута теплыми словами, самим фактом внимания, хотя и отвернулась, скрыла лицо под капроновой фатой, чтобы никто не видел, что она плачет: а то еще начнутся расспросы — отчего да почему? Пусть никто, кроме самых близких, не знает, кто такая Мария Федоровна и какое значение имела эта женщина в довольно продолжительном периоде жизни Аллы.
Когда-то Марии Федоровне пришлось немало повозиться с Аллой. Да и не только ей одной. Все, кто сталкивался с Аллой — а среди них были сотрудники милиции, детских комнат, дружинники, — знали ее как «трудную» девчонку. Но теперь это уже позади. Алла работает на фабрике, у станка, и никто не может сказать о ней что-либо плохое. Жизнь налаживается. Вот она и замуж вышла. И только рисунок на ее руке остался как напоминание о прошлом...
А местом, где все когда-то происходило, был пригород Ленинграда — Павловск.
Зимой в Павловске тихо, можно сказать пустынно, не то что летом, когда тысячи отдыхающих заполняют этот небольшой уютный городок, прославленный своим замечательным парком и не менее замечательным дворцом-музеем. Зимой Павловск — в снегу. Словно в белом пуху стоят деревья, ограды. Снег на улицах, во дворах. Всюду возвышаются сугробы, между которыми проложены узкие тропки. Иные из них так узки, что двоим не разойтись.
Как-то раз шел по одной из этих тропинок прохожий. Был вечер. Темно. Уже немолодой, усталый человек возвращался с работы. Вдруг навстречу ему — двое парней. Им бы посторониться, пропустить старшего по возрасту, который не то что в отцы — в деды годился, а они встали поперек, загородили дорогу — и ни в какую!
— Что ж вы, ребята, — сказал прохожий.
Молчание.
— Дайте пройти!
Парни — ни слова. Их молчание становилось угрожающим. Они стояли, уперев руки в бока. Неприятные парни, нахальные. Косматые шапки-ушанки надвинуты низко на глаза. И вином от них попахивает.
— Ах вы, мазурики пьяные! — возмутился прохожий.
Тут парни заговорили разом:
— Что? Что ты сказал? Повтори!
— Мазурики!
— Так вот же тебе за это — получай!
И один из парней, тот, что был повыше и потоньше, поднял руку и сбил с прохожего шапку. Она упала в сугроб.
Скорее машинально, чем с умыслом, прохожий повторил то же самое — сбил шапку с парня. Тот замахнулся. Обороняясь, прохожий схватил его за длинные волосы. На тропинке завязалась борьба. Оба свалились в снег. Парень при этом очутился внизу, прохожий — сверху.
Но парень оказался юрким. Он выскользнул и крикнул своему приятелю:
— Чего стоишь? Бей его!
Тот подскочил, и оба стали наносить прохожему удары. Били ногами, обутыми в высокие сапоги. Били по чему попало — по животу, по лицу. Один из ударов пришелся человеку почти рядом с виском. Избиваемый охнул, схватился за голову. А парни продолжали наносить побои.
— Помогите! — закричал человек, чувствуя, что теряет силы. — Убивают!
Собралась толпа. Кто-то оттащил озверевших парней от избиваемого ими человека, увел их. А может быть, они сами ушли? Пострадавший этого не видел. Все лицо его было разбито, в крови. На снегу валялась истоптанная шапка. Ее подняли, отряхнули, надели человеку на голову. Появились милиционеры...
— Как вы себя чувствуете? — спросил у пострадавшего дежурный по отделению милиции. — Можете немного потерпеть? А потом мы вас отправим в больницу. Скорая уже вызвана.
Избитый человек кивнул. Да, ему плохо. Кружится голова. Поташнивает... Но, если требуется, он немного потерпит.
— Да, требуется! — ответил дежурный. — Для опознания тех, кто вас избил. Сейчас их доставят сюда. Вы, должны будете только сказать: те ли это самые?
— А вы их разве знаете?
— Еще бы! — воскликнул дежурный. — А вот и они!
В комнату в сопровождении милиционеров вошли... три девчонки. Они переступили порог и в смущении остановились.
— Проходите, проходите, — обратился к ним дежурный. — Сюда ступайте, поближе к свету. Ишь какими застенчивыми вдруг стали! Они?.. — спросил он у пострадавшего.
— Нет... Я встретился с парнями, а это девчонки какие-то.
— Совершенно верно, девчонки! Они-то вас и избили. Только теперь успели переодеться, а тогда, когда вы с ними встретились, они были в брюках, в шапках-ушанках. Не мудрено, что вы их приняли в темноте за парней. Поглядите-ка на них повнимательнее. Узнаёте?
Пострадавший посмотрел на девчонок. В них не было ничего примечательного. Девчонки как девчонки. В ушах — простенькие сережки, на пальцах — такие же колечки с дешевыми камушками, из тех, что продаются в любом галантерейном магазине. Из-под коротких пальтишек выглядывают худые, острые девичьи коленки, изрядно покрасневшие от мороза под тонким капроном. Словом, никак не скажешь, что эти девчонки, на первый взгляд скромницы и тихони, жестоко избили незнакомого им пожилого человека только за то, что тот не уступил им дороги. Даже пьяница-дебошир не способен на такое.
— Они или не они? — повторил вопрос дежурный.
Пострадавший посмотрел на девчонок еще раз. Да, одну из них, ту, что повыше, он теперь припоминает. Это она сбила с него шапку, а он схватил ее за волосы. Это она крикнула другой девчонке: «Чего стоишь?» — после чего на него обрушились удары.
— Да, это они били меня, — убежденным тоном произнес пострадавший. — Вот эта, и вот эта. А третью я вижу впервые...
— Томки с нами не было, это правда, — промолвила ломким, чуть хриплым голосом высокая, тонкая в талии девчонка. — Она потом подошла и увела нас, когда мы с тобой уже расправились. — И она усмехнулась.
— Тебе еще весело? — строго сказал дежурный. — Смотри, как бы не пришлось плакать! Натворили вы тут... Ой, Алла, до чего же ты трудный человек!.. Скажи, почему вы, повстречавшись с прохожим, не уступили ему дорогу?
— Может быть, это он, как мужчина, должен был нам уступить! — запальчиво произнесла Алла. — По правилам этикета. Ведь мы как-никак слабый пол...
— Плохо, значит, вы знаете этикет. Тот же этикет, на который ты ссылаешься, предписывает, чтобы женщина, а тем более молодая девушка, уступала дорогу старшему... пожилому...
— Мы не видели в темноте, что перед нами пожилой.
— Это не оправдание. Если хотите знать, дело тут не в правилах этикета, а в вине. Ну-ка, сознавайтесь, сколько вы сегодня выпили? И где?..
Дежурный по отделению не случайно назвал Аллу «трудной». Уж он-то знал ее хорошо. И Алла Гусарова, и ее подруги, несмотря на свой юный возраст, доставляли работникам милиции Павловска немало хлопот. Сколько раз их приводили то в детскую комнату, то прямо в отделение.
Был такой случай. Играли во дворе дети. Катались с горки. И через этот же двор шла Алла со своей закадычной подругой Галей Кирбеевой. Обе были в свитерах, в мужских брюках: направлялись на каток.
Какая-то маленькая девочка, глядя на них, крикнула: «Мальчишки идут!» Кто-то из малышей засмеялся, кто-то кинул в Аллу и Галю снежками. Алле это не понравилось. Она налетела на детей как коршун. Те шарахнулись от нее врассыпную. Алла же погналась за Володей Акимовым.
Испуганный мальчик выскочил на улицу, побежал куда глаза глядят. Алла — за ним. Мальчик добежал до мебельного магазина, уткнулся конопатым личиком в стекло витрины и захныкал. В этот момент он походил на загнанного зайчишку. Подбежала Алла, сбила Володю с ног, начала бить. Била больно. Несколько раз ударила по лицу, по голове.
— Мама! — жалобно закричал Володя.
Все это видела уборщица тетя Катя. Она вышла из магазина, стала ругать Аллу:
— Ты что делаешь? Зачем обижаешь маленького? Почему дерешься?
— А если он не слушается меня? Это мой брат, а я его старшая сестра... Я имею полное право его наказать. За шалости.
— Неправда! Никакой я ей не брат, а она мне не сестра! — возразил Володя. — Я ее первый раз вижу. — И с плачем побежал домой.
— Ах ты хулиганка! — принялась бранить Аллу тетя Катя.
— Заткнись! — ответила ей дерзко Алла.
— Хулиганка и есть!
...«Трудные» девчонки! Кто они такие и откуда берутся?
Возраст, в котором находятся эти девчонки, называют переходным.
Уже не подростки, но еще и не вполне сформировавшиеся женщины. Некоторые девчонки в таком возрасте зачастую упрямы, своенравны, капризны. Далеко не всегда прилежны и чистоплотны.
У них могут быть модные чулки «сеточка» и немытые ноги. Руки они тоже не содержат в идеальной чистоте, хотя о ногтях, о том, чтобы покрыть их «перламутром», заботятся. В комнате у них может быть грязно, намусорено, но они не возьмут тряпку и швабру, не станут заниматься уборкой. Порой даже тарелку за собой не вымоют. Зато к своей внешности проявляют повышенный интерес.
В сумках и портфелях у них с некоторых пор появляются всевозможные косметические принадлежности. Особое внимание они уделяют своим глазам, которые, в зависимости от моды, то удлиняют, то оттеняют черным или синим карандашом. Впрочем, дело, разумеется, не в моде. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», — сказал, как известно, поэт.
Беда в другом. «Трудные» девчонки, как правило, тянутся к пустой, беззаботной, «мотыльковой» жизни. Если они и учатся еще в школе или ПТУ, то не сидят у подолгу за учебниками и тетрадями. Наспех приготовив кое-как уроки, они ускользают из дома. Собравшись у какой-либо из подруг, слушают магнитофонные записи, пластинки, танцуют под громкую музыку и курят. С некоторых пор сигареты также становятся непременной принадлежностью их портфелей и сумок.
Эти девчонки — основные посетительницы танцплощадок. Там они заводят случайные знакомства. Новые знакомые зачастую убеждают их выпить вместе с ними по стаканчику вина, уверяя, что это не повредит, поднимет «жизненный тонус», и девчонки делают это, причем некоторые даже охотно: они тоже считают, что вино «бодрит». Если же девчонки не идут на танцы, то слоняются по улицам, задевая прохожих, отвечая на их замечания вызывающим хохотом, развязными шуточками, а то и циничными ругательствами. Задержанные почему-либо и доставленные в милицию, в штаб дружины, они или забиваются в угол, выглядывая оттуда, как зверьки, или ведут себя вызывающе, нагло.
Все попытки родителей воздействовать на такую от рук отбившуюся дочь кончаются нередко тем, что, хлопнув дверью, девчонка демонстративно уходит из дома. Она идет к подруге, которой изливает свои горести, встречая сочувствие и пристанище, пока отсутствие денег или иные обстоятельства не загонят ее обратно под родительский кров.
Конечно, «трудных» девчонок единицы. Но они есть. Если обратиться к коротенькой пока биографии Аллы Гусаровой, то можно увидеть, что не всегда она была «трудной». В школе училась если не на пятерки, то и не на двойки, занималась спортом, была звеньевой в пионерском отряде.
Однажды всем классом школьники отправились на сбор бумажной макулатуры. Алла оказалась в группе с мальчиками. Мальчишки были бойкие, развязные, хулиганистые. Когда несли мешки со старой бумагой через ближний к школе лесок, один из них скомандовал:
— Перекур!
И в подтверждение того, что это не просто шутка, вытащил из кармана мятую пачку сигарет.
— Давайте, девчонки, и вы закуривайте за компанию.
Девчонки до этого никогда не курили. Им бы отказаться, а они, поколебавшись немного, решили показать, что тоже не лыком шиты: взяли по сигарете. Потом все уселись в кружок и задымили, поминутно сплевывая и кашляя.
Кто-то видел, как они курили в лесу, рассказал об этом в школе. Состоялось собрание отряда. Оно проходило бурно. Мнение было единодушным: Алла не может быть звеньевой. С нее даже сняли красный галстук. Конечно, она могла бы покаяться чистосердечно, дать слово, что никогда больше не притронется к табаку, и ее бы простили. Но она не пожелала этого сделать. Из ложного самолюбия.
А вскоре ее исключили и из детской спортивной школы. Дело в том, что Алла познакомилась с павловским «обществом», и у нее уже просто не оставалось времени на занятия спортом. «Общество» состояло из подростков — мальчишек и девчонок, — жизненное «кредо» которых заключалось в нехитрой формуле: минимум забот, максимум удовольствий. Компания была немногочисленной, но довольно шумной.
Алла уже училась в ПТУ, в которое пошла после восьмилетки. Окончив его, получила специальность механика по телефонам-автоматам. Но недолго походила она с чемоданчиком, в котором лежали отвертки, гаечные ключи, молотки, телефонные трубки и диски. Вскоре ей надоело, как она выражалась, «слоняться» по телефонным будкам, и она ушла с этой работы. Начались периоды то сплошного безделья, то случайных и малоинтересных работ, устраиваться на которые приходилось не без вмешательства милиции. «Отдушина» заключалась в танцах и выпивках, к которым Алла так же пристрастилась, как и к курению. Так она стала типичной «трудной» девчонкой.
Ее закадычной подругой, как мы уже сказали, была Галя Кирбеева, невысокого роста миловидная девушка с прической в виде «лошадиного хвоста», скрепленного резинкой, и аккуратно подстриженной челочкой.
Мать Гали, Софья Сергеевна, все еще считала свою дочь ребенком, чрезмерно баловала ее. Галя же использовала эту слепую материнскую любовь в своих корыстных интересах — для выколачивания денег. Она изображала из себя ласковую послушную девочку, льнула к матери. Мать думала, что деньги, которые она дает, «малышка» тратит на сладости, на мороженое. А Галя покупала на них вино. Девчонки нередко ходили навеселе. Даже парни из «общества» опасались задевать Галю, Аллу и еще третью постоянную участницу выпивок — Тамару Петрову, когда, распив бутылочку красного, они появлялись на улице. Об их задиристости знали все.
Пришло наконец время, когда и Софья Сергеевна стала замечать, что одежда «малышки» пропахла табаком, а от нее самой нередко разит вином. Начались ссоры. Софья Сергеевна считала, что всему зачинщица — Алла. Это она, дескать, приучила Галю и других девочек пить и курить. Софья Сергеевна жаловалась на Аллу в детскую комнату милиции. Оттуда приходили инспектора. Беседовали с Аллой.
Алла слушала, низко опустив голову, теребя поясок на платье. Молчала.
— Где твоя мать? — спрашивали посетители.
— На работу пошла.
— Где она сейчас работает?
— Посуду моет в столовой.
— А ты чем занимаешься? Неужели опять бездельничаешь?
Чтобы разъединить подружек, Софья Сергеевна решила отправить Галю в Душанбе, где жил старший сын. Купила дочери билет, снабдила деньгами, едой, посадила в поезд.
Прошло лишь три дня после отъезда Гали, и вот рано утром, когда Алла еще спала, в комнату к ней постучали. Алла, босая, подбежала к двери, открыла ее — в коридоре маячил знакомый «лошадиный хвост».
— Галка! Ведь ты же уехала?!
— Я сбежала с поезда. Что мне в этом Душанбе делать?
— Как же ты домой явишься? Тебе же попадет!
— А я и не пойду. Пока у тебя поживу.
Кто-то сообщил Софье Сергеевне, что дочь ее самовольно вернулась в Павловск, нашла приют у Аллы Гусаровой. Разгневанная Софья Сергеевна поспешила к Алле. Она застала девчонок за столом. В комнате было накурено. На столе стояла бутылка с вином.
Софья Сергеевна схватила бутылку, разбила, затем стала ругать дочь, несколько раз ударила. Толкнула и Аллу. Та, потеряв равновесие, отлетела в сторону, ударилась плечом о шкаф. Сверху посыпались патефонные пластинки. Некоторые из них разбились. Алла, плохо соображая, что делает, схватила табуретку, замахнулась на Софью Сергеевну:
— Только тронь еще раз — голову проломлю!
Софья Сергеевна побагровела, затопала ногами:
— Хулиганка, бандитка! Это тебе даром не пройдет!
Галка под шумок выскочила на улицу через окно, благо прыгать было невысоко — с первого этажа.
Ночью за Аллой пришли и увели в милицию. Ее арестовали на 15 суток. Так она получила первое «крещение».
И вот теперь — избиение прохожего.
Сколько же можно возиться с этими девчонками? И возникло в районной прокуратуре уголовное дело, обвиняемыми по которому проходили две подружки — Алла Гусарова и Галя Кирбеева.
Следователь был вежлив, хотя и несколько сдержан, суховат. Может быть, это объяснялось юным возрастом его подследственных. Он нисколько не подделывался под их тон, не сюсюкал с ними, хотя одна из них — Галя — была еще несовершеннолетней. Такими же несовершеннолетними были и многие из свидетелей. Некоторых пришлось допрашивать в присутствии родителей.
Алла полагала, что все обойдется. В крайнем случае отсидит под арестом еще 15 суток. Подумаешь!
Следователь трижды вызывал Аллу на допрос. В последний раз сказал:
— Итак, Алла, все ясно — вы с Галей избили прохожего. Это не шалость, а самое настоящее преступление — злостное хулиганство, которое подпадает под статью двести шестую Уголовного кодекса РСФСР, поскольку избили вы человека сильно, он даже попал в больницу, жизни его угрожала серьезная опасность.
— Понятно! — ответила Алла.
— Но это еще не все. Твоя лично вина не только в этом. Доказано, что вы с Галей систематически выпивали. Вместе с вами употребляли спиртные напитки и другие девочки, среди которых были и школьницы. Тебе самой уже восемнадцать, ты — совершеннолетняя и поэтому несешь полную ответственность перед законом за свои поступки. Вместо того чтобы повлиять на несовершеннолетних подруг, внушить им, что пить вино нехорошо, ты, наоборот, нередко сама устраивала выпивки, угощала девочек. А знаешь, что бывает за вовлечение в пьянство несовершеннолетних? Лишение свободы на срок до пяти лет. Так гласит статья двести десять. И она тебе тоже предъявляется. Теперь видишь, к чему тебя привело неправильное поведение?
— Вижу! — сказала Алла. — Я могу идти?
— Нет! — ответил следователь. — К сожалению, я вынужден взять тебя под стражу.
Сперва Алла даже не поверила — думала, что ослышалась. Как это взять под стражу? Не может быть! Но все было именно так, как говорил следователь. Вот — санкция прокурора. Прямо из кабинета следователя Аллу должны были отвезти в тюрьму.
И только тут поняла она, что с ней отнюдь не намерены шутить, что все это всерьез, что придется держать ответ по всей строгости. И впервые за все это время Алла уронила голову на стол и горько заплакала.
Огорчительнее всего было расставаться со свободой. Вот сейчас ее, Аллу, посадят в закрытую милицейскую машину, из которой ничего не видно, повезут в следственный изолятор, и отныне на какой-то длительный срок она будет лишена возможности ходить по улицам Павловска, гулять по парку, по берегам Славянки, встречаться с подругами. А на улице так хорошо! Снег белый, чистый, сверкающий так, что даже глазам больно. Свежий, морозный воздух... Пойти бы сейчас на каток, встать на лыжи...
Алла плакала, сокрушалась о своей печальной судьбе, хотя понимала, что слезами тут не поможешь. Все так и произошло, как она предполагала: ее посадили в закрытую машину и повезли в изолятор, предварительно сняв отпечатки с ее пальцев. Это означало, что отныне Алла попадает в число лиц, зарегистрированных органами милиции, отпечатки ее пальцев будут храниться в специальной картотеке, исполняя роль своеобразного «портрета». Храниться на всякий случай...
На суде свидетелями выступали и школьные учителя, и соседи, и инспектора детских комнат, и девчонки с мальчишками.
Софья Сергеевна, мать Гали, сказала:
— Галя у меня была хорошей девочкой. До тех пор, пока не связалась с Аллой. С этого момента все и пошло.
— Неправда! — крикнула со скамьи подсудимых Галя. — Алка тут ни при чем. Нечего на нее все валить!
Мать Аллы — Анна Никандровна — пояснила:
— Сама я человек, конечно, далеко не положительный. Но дочь свою пить и курить не учила.
— Насколько нам известно, вы были судимы. Скажите, сколько вам тогда было лет? — спросил судья.
— Тридцать девять.
— А дочь ваша оказалась на скамье подсудимых — в восемнадцать. Не говорит ли это кое о чем?
Некоторые из выступавших на суде заявляли, что не только одна Алла виновата. Галя тоже хороша. Она никогда по-настоящему не работала. Ей бы на заводе трудиться, в здоровом рабочем коллективе, а вместо этого мать устроила ее куда полегче — к себе в учреждение.
Однако не все были столь строги к девчонкам, сидевшим на скамье подсудимых. Были зачитаны характеристики. Про Аллу, например, в полученном из школы документе говорилось:
«Внешне грубоватая, она бывает внимательной к товарищам... С удовольствием ходит в турпоходы».
Вспоминали, что когда-то у нее были большие успехи в велосипедном и конькобежном спорте, она выступала на соревнованиях.
В своем последнем слове Алла сказала:
— Обещаю всем сидящим в зале, что никогда больше не окажусь на скамье подсудимых. Не лишайте меня свободы.
Галя заявила:
— Я тоже прошу прощения. Не наказывайте слишком строго меня и мою подругу.
Суд тем не менее счел необходимым изолировать их от общества. В приговоре говорилось: «...для исправления и перевоспитания». Алла была приговорена к трем, Галя — к двум годам лишения свободы.
Пути-дороги Гали и Аллы разошлись. Встретились они снова не скоро, но уже не было между ними того, что когда-то их объединяло. Может быть, потому, что обе девчонки повзрослели, многое поняли...
А пока в жизнь Аллы Гусаровой надолго вошел другой человек — Мария Федоровна Воробьева.
По должности она — начальник отряда в исправительно-трудовой колонии. По существу же — и воспитатель, и учитель, и инструктор по труду, и психолог. А иногда и мать или старшая сестра для тех, с кем ей приходится повседневно иметь дело по роду службы. А имеет она дело с очень сложным, своеобразным и тяжелым народом.
Представьте себе женщин и девушек, попавших в тюрьму. Среди них бывают мошенницы, воровки, расхитительницы социалистической собственности и даже убийцы. А бывают и такие, как Алла с Галей, — начинающие нарушительницы общественного порядка.
Одни из них оступились на жизненном пути случайно, другие потому, что, покатившись вниз, уже не имели ни силы воли, ни особенного желания подняться. Безвольные и, наоборот, обладающие характером твердым, упрямые и покладистые, спокойные и нервные, легко впадающие в истерику, — таковы эти женщины, отбывающие наказание за те или иные преступления. И к каждой из них необходимо подобрать ключик. Это совсем не просто!
— Наша с вами работа творческая, созидательная, — нередко говорит своим помощницам заместитель начальника колонии Валентина Николаевна Серебрякова. — Мы созидаем людей. Превращаем нарушителя в честного, сознательного члена общества.
С Аллой оказалось нелегко. Она и в колонии повела себя на первых порах так, словно нарочно хотела, чтобы о ней говорили: «Какая трудная!» Подружилась с теми, кого работники колонии называют «неустойчивыми», имела взыскания. Нередко прикидывалась больной, чтобы только не пойти на работу, а остаться лежать на койке в бараке.
— У тебя просто тяга какая-то ко всему плохому, — сказала как-то Мария Федоровна, огорченная поведением своей непослушной воспитанницы. — Можно подумать, что ты никогда в жизни не видела ничего хорошего.
Алла на это ничего не ответила. В тот день Мария Федоровна пожаловалась Серебряковой:
— Не знаю, что и делать с Аллой. Ведь ясно, что девчонке просто хочется показать характер, вот она и «выламывается». Неужели не удастся ее перевоспитать?
— Удастся! — убежденно ответила Серебрякова. — Я верю, что ту или иную девчонку можно исправить. Ведь они в этом возрасте точно воск. Нужно только, чтобы воск этот попал в искусные руки. У вас именно такие руки, Мария Федоровна. Я ведь знаю вас не первый год. Подождите еще немного, и, ручаюсь, ваша Алла станет, такой же, как, скажем, Света. Помните Свету? Вот уж кто, казалось, никогда не станет на правильный путь. Но и Свету удалось перевоспитать. Зато какая она теперь!
Достав из письменного стола фотокарточку, Валентина Николаевна с любовью посмотрела на нее. Видно было, что она нередко смотрит на эту фотографию. На ней была изображена очень красивая молодая женщина, склонившаяся над младенцем.
— Мадонна! Ну, просто мадонна! — воскликнула, улыбаясь, Валентина Николаевна. — Ну кто бы мог подумать, глядя на эту красавицу с ребенком, что у нее темное прошлое. Но все это уже позади. Глядишь на тебя, Светка, и душа радуется!
И Серебрякова еще раз внимательно посмотрела на изображение своей бывшей подопечной. Так художник любуется своим творением. Нынешняя Света и была творением Валентины Николаевны Серебряковой, Марии Федоровны Воробьевой, Людмилы Петровны Олейниковой и всех других начальников отрядов, — творением, которым можно было по-настоящему гордиться.
Однажды в колонии устроили общее собрание. Одна за другой выходили на небольшую дощатую сцену в помещении клуба осужденные и рассказывали о себе, о том, как встают на путь исправления, говорили искренне, взволнованно. Чувствовалось, что они многое пережили, многое поняли и теперь желают только одного — заслужить доверие, чтобы можно было прямо, открыто смотреть людям в глаза.
Девушка по имени Светлана бросила такую фразу:
— Невозможно жить с неспокойной совестью — я это знаю по себе.
Другая осужденная — уже немолодая женщина, отбывающая наказание за мошенничество, — говорила:
— Я вспоминаю свое прошлое и думаю о нем, как о каком-то тяжелом, кошмарном сне. Жить приходилось в постоянном напряжении. Ночью чувствовала себя более или менее сносно. Но вот наступало утро, и опять начиналось беспокойство. День пугал меня — ведь в любой момент за мной могли прийти и арестовать. Я осуждена на длительный срок, но знаю, что могу сократить свое пребывание в заключении. Для этого надо лишь честно трудиться, и я тружусь. То же может сделать и каждая из вас. Давайте же, девчата, милые, приближайте час своего освобождения.
Аудитория внимательно слушала выступавших, чутко реагируя на каждое слово.
На сцену вышел очередной оратор — высокая миловидная девушка. Очертания ее стройной, изящной фигуры не мог испортить даже серый бесформенный ватник. Девушка сказала:
— Когда я встала на преступный путь, то, понятно, не задумывалась о том, какое горе причинит такое мое поведение близким. У меня брат служит в армии. Как-то раз у одного солдата пропала вещь. Заподозрили моего брата. «У тебя сестра отбывает наказание за воровство», — сказали ему. Брат был не виноват, но ему пришлось испытать немало неприятных минут, и все из-за меня. Это я бросила на него тень подозрения. Недавно меня навестили в колонии мать и отец. Я поглядела на них и ужаснулась: до чего же они постарели! И я невольно подумала: «Сколько они пережили из-за меня! Своим поведением, сама того не сознавая, я укоротила им жизнь».
Эти речи, и в особенности последняя, подействовали на Аллу. Ей тоже вдруг захотелось выйти на сцену и рассказать о себе, о том, почему она оказалась в колонии, что послужило причиной. Но она не умела говорить хорошо, убедительно, да и стеснялась.
В заключение собрания молодая кудрявая девушка Елена С. читала по памяти свои стихи.
В эту ночь Алла долго не могла уснуть. С ней это было впервые. Она лежала на койке с открытыми глазами и, прислушиваясь к шуму ветра за стенами барака, повторяла про себя запомнившиеся строчки: «Я поведаю тебе тайну, что на сердце».
На следующий день, выбрав момент, когда Мария Федоровна была одна в своем небольшом кабинетике, на стене которого висел столь необычный, казалось бы, для этих мест портрет Сергея Есенина с трубкой в зубах, Алла заглянула в приоткрытую дверь, спросила:
— Можно к вам, — и добавила в соответствии с формой обращения в местах заключения, — гражданка начальница?
— Заходи, заходи, — ответила Мария Федоровна.
Она сидела за столом, заваленным газетами и книгами, и что-то писала.
— Ну, что скажешь? Опять заболела и просишь освободить тебя от работы? Тогда ступай в амбулаторию..
— Нет, я здорова! — ответила Алла. — Просить освобождение от работы не намерена. Да вы не думайте, что я такая уж трудная. Это я больше прикидываюсь.
— Спасибо за откровенность, рада слышать. Но только ты, кажется, хочешь еще что-то сказать? По глазам вижу. Давай говори.
— Сейчас... Вот вы, гражданка начальница, как-то сказали мне: «Можно подумать, что ты никогда не видела в жизни ничего хорошего».
— И что же — неправильно?
— Правильно! — уныло промолвила Алла.
Мария Федоровна поняла, что девушка пришла к ней с исповедью. Осторожно, чтобы не причинить девчонке ненужную боль, она стала расспрашивать ее. И Алла рассказала...
Оказалось, что во многом на ее «трудный» характер, на поведение повлияло тяжелое детство, отсутствие правильного воспитания.
Алла не знала родного отца. Даже мать не могла ответить на вопрос: «Где он?» Правда, в доме появлялись периодически разные чужие «дяди», которых мать велела называть «отцами». Эти вечно пьяные, сквернословящие мужчины даже не замечали присутствия в комнате маленькой девочки. Нередко они куражились при ней над матерью, затевали драки, и тогда летела на пол посуда, опрокидывались стулья, бились стекла в окнах. Таковы были первые впечатления, полученные Аллой в ту пору ее жизни, которую принято называть золотой.
Воспитывала Аллу престарелая бабушка, неграмотная женщина. Она кормила, поила и одевала внучку на свою небольшую пенсию. Иной раз в доме нечего было есть, и от голода у Аллы кружилась голова. Хорошо, если накормят соседи. Но не все относились с сочувствием к девочке. Кое-кто с неприязнью глядел на нее: «Незаконнорожденная!», «Твоя мать — плохая!», «Весь Павловск знает ее как пьяницу!». Черствые люди и не подозревали, что эти слова болью отзывались в маленьком детском сердце.
Мать Аллы действительно была жалкой. Такой ее сделало пристрастие к спиртному. Она пропила все вещи, вплоть до мебели и простынь, так что в комнате ничего не осталось. Когда кончились деньги и покупать водку уже было не на что, мать стала пить политуру. Часто ее можно было увидеть возле пивных ларьков. Грязная, оборванная, она толкалась среди стоящих в очереди мужчин, выклянчивая дармовую кружку пива, и те смеялись над ней...
Однажды Алла решила, что не пустит мать в комнату, заперлась, и тогда пьяная, обезумевшая женщина, явившись домой посреди ночи, схватила топор и стала выламывать дверь, осыпая дочь бранью, угрожая ей расправой.
Кончилось тем, что Анну Гусарову как пьяницу, тунеядку выслали из Ленинграда. Бабушка к тому времени умерла, так что Алла фактически осталась одна. Если она стала грубой, дерзкой, если поведение ее было вызывающим, то в известной степени это являлось как бы самозащитой. И в одежду мужскую Алла переодевалась главным образом по той же причине: пусть принимают ее за мальчишку. Им, мальчишкам, живется легче, чем девчонкам. Во всяком случае, они и постоять за себя могут, и кулаки пустят в ход в случае надобности.
— Мне во всем не везло, — рассказывала Алла Марии Федоровне, которая внимательно, не перебивая, слушала свою подопечную. — Если дети дарили мне какую-нибудь игрушку, то приходили родители этих детей и с руганью отнимали ее у меня.
Однажды я заболела ангиной. Соседи — взрослые, но недалекие люди, которым я, однако, слепо верила, — посоветовали мне выпить водки, лучше всего перцовки, и тогда, мол, болезнь быстро пройдет. Одна из подружек — Люба Лобызина — сбегала тут же в магазин, купила на свои деньги бутылку перцовки, принесла, и я стала «лечиться». Но в тот момент, когда я наполнила стакан, отворилась дверь, и в комнату вошла учительница. Увидев у меня в руке стакан с перцовкой, она стала меня порицать. Уверять, что я просто «лечилась» по совету соседей, взрослых людей, я не стала. Все равно бы не поняли, не поверили!
— И тем не менее, учительница была права: видеть девчонку со стаканом водки в руке — картина неприглядная, — осуждающе сказала Мария Федоровна. — Вино погубило твою мать. Неужели ты хочешь, чтобы и тебя постигла та же участь?
— Нет, нет, — воскликнула Алла, — не хочу!
— Тогда дай слово, что ты никогда больше не будешь пить.
Поговорив с Аллой не раз и не два, выслушав ее исповедь, Мария Федоровна поняла, что эта отбывающая наказание девчонка больше всего нуждается в душевном тепле, в ласке, которой она была лишена всю свою жизнь. И она постаралась дать ей это тепло. Почувствовав со стороны Марии Федоровны дружелюбное отношение, Алла стала смотреть на нее не только как на «гражданку начальницу», но и как на своего доброжелателя. И получилось так, что ей самой захотелось доказать Марии Федоровне, что она далеко не такая, какой ее считали многие.
Постепенно работа в мастерской, где Алла сидела за швейной машинкой, увлекла ее, перестала быть тягостной, как вначале. Труд приносил девушке удовлетворение. Больше того, Алла уже не замечала, что он принудительный. Это походило на чудо. Но чудес, как известно, не бывает.
Когда администрация колонии убедилась, что Алла Гусарова хорошо работает, безукоризненно ведет себя, она поставила вопрос о ее досрочном освобождении. Да, Алла стала совсем другим человеком. Такой она и вышла раньше срока на свободу.
Неся чемоданчик с пожитками, Алла не спеша шла по запорошенной первым снегом дороге, с удовольствием вдыхая свежий, морозный воздух, и на душе у нее было легко. Она радовалась не только долгожданной свободе, но и тому, что нашлись люди, которые поняли ее, «трудную» девчонку, проявили к ней внимание, помогли обрести веру в жизнь, напутствовали теплым словом.
...И, как мы уже рассказали вначале, была свадьба...