Олег Смирнов НА ГОРНЫХ КРУЧАХ

Олег Смирнов

НА ГОРНЫХ КРУЧАХ

В этой поездке мне, как говорится, повезло: едва прибыл в отряд, как на левом фланге произошли события, заставившие меня вскочить в «газик». И на заставу я приехал по горячим следам случившегося, они действительно еще не остыли.

Я, будто по волшебству помолодевший, отправился вместе с начальником заставы майором Чигриным на место происшествия. Анатолий Иванович невысок ростом, поджар, легок в шагу, и поспеть за ним непросто. Он идет впереди, не оборачиваясь, уверенный, что я не отстаю. Но где же мне тягаться с человеком, который исходил и излазил все эти горы вдоль и поперек! Когда я все-таки отстаю, майор это словно спиной чувствует, он останавливается, поджидает меня, нетерпеливо переминаясь. Я уже заметил: он энергичен, непоседлив, темпераментен.

Сперва мы идем по гребню хребта — шуршат сухие прошлогодние травы, среди которых зеленеют народившиеся в марте листки тюльпанов; пробудившиеся от зимней спячки черепахи выползают на дорогу, греются на солнце; фисташковая роща на склоне будто отара, отдельные деревья будто разбредшиеся овцы; горный воздух чист, незамутнен.

Затем мы осторожно спускаемся с камня на камень в горный проход. Здесь темно, прохладно, как-то тревожно. В скале зияет огромная дыра — смахивает на нору леопарда; меж камней мелькает и исчезает отогревшаяся на солнцепеке змея; камни плоские, голые, соскользнет нога — и полетишь в обрыв, на дно, косточек не соберешь. По этим карнизам ходят пограничники, по ним ходят и нарушители.

— Старая контрабандистская тропа, — говорит майор Чигрин.

Он показывает обложенные камнями ниши, где находились в тот памятный вечер пограничные наряды: один вверху, другой внизу, перекрывая тропу.

Горные кручи, стометровые обрывы, от которых захватывает дух. Невольно думаешь: «Тут при свете дня проходишь, ежеминутно рискуя сорваться, а как же ночью, в темень?»

Что же произошло на этих карнизах?

* * *

Машина выехала со двора заставы, запрыгала на кочках, как на волнах. Майор Чигрин посмотрел на часы, сказал водителю:

— Поторапливайся.

Быстро смеркалось, на небе проступали блескучие мартовские звезды, в лучах включенных фар было видно, как колышется под ветром мертвая, обесцвеченная трава. За спиной у Чигрина вполголоса переговаривались пограничники, покашливали.

— Главное — быть начеку, — сказал Чигрин. — Слушать в оба и глядеть в оба. Если нарушители пойдут, то наверняка этим ущельем. Так что имеете шанс отличиться.

Дорога резко поднялась по склону, резко спустилась, «газик» покатил по камышовнику. Слева камыши заволновались, раздвинулись, из них вышел волк, покрутил мордой и не спеша потрусил через дорогу перед машиной.

— Ежели собака переходит дорогу — это к удаче, — сказали за спиной у Чигрина. — А волк — собачий сродственник. Значит, он нам на счастье перебежал путь.

Пограничники засмеялись. Майор улыбнулся, но сказал строго деловым тоном:

— И еще соблюдать тишину, светомаскировку. Чтобы не спугнуть, ясно?

Четыре голоса за его спиной почти одновременно ответили:

— Есть, товарищ майор.

Было совсем темно, когда «газик» остановился неподалеку от спуска. Вылезли, размялись. Машину отогнали в укрытие. Чигрин повел пограничников к месту службы: вверху залегли Мусин Эргашев и Станислав Бабик, внизу — Петр Хливнюк и Николай Черненко. Чигрин еще раз напомнил: если нарушители пойдут снизу, Хливнюк и Черненко пропускают их, дают осветительную ракету и окликают последнего, в случае чего — бьют по нему, а Эргашев и Бабик ведут огонь по переднему; если же нарушители пойдут сверху, роли пограничных пар соответственно поменяются. Но основная задача и при том, и при другом варианте — взять нарушителей в клещи.

Чигрин вполголоса пожелал успеха и бесшумно растворился в темноте.

Машина опять катила по гребню хребта, то поднимаясь, то опускаясь, петляла по камням, по едва обозначенному, немилосердно пылящему проселку (как только она сбавляла скорость, густое рыжее облако накрывало ее), по камышовнику, по кочкам. Держась за скобу, майор смотрел перед собой, думал о прошедшем дне, что сделано и что недоделано на заставе (он ее принял недавно — ворох забот), прикидывал план на завтра, рассчитывал время. Соснет часика три — и на проверку нарядов. Хорошо сейчас разоблачиться, снять с себя ремни, одежду, сапоги, хорошо умыться по пояс и, расправив мышцы, прилечь на кровать. Ноет поясница, гудят ноги: за день намаялся, не присел.

— Товарищ майор, вы как заводной, — сказал ему сегодня старшина заставы Борис Гаврилин, и Чигрин не разобрал, с одобрением это было сказано или, наоборот, осуждающе. Он ответил:

— Будешь, сержант, заводным, коли служишь на границе.

— То так, — согласился старшина. — А все же вам надо побольше отдыхать.

Ишь ты, заботу проявляет! Спасибо, конечно, за заботу, но по-настоящему отдыхать пока некогда. Отдыхать будем в отпуске, на курорте, а на границе надо работать, и еще как работать. Но прилечь, конечно, не прочь. Вздремнуть бы!

Незаметно для себя Чигрин, убаюканный гудением мотора и покачиванием машины, и впрямь задремал на какое-то мгновение. А пробудившись, услышал, как там, на спуске, трещат автоматные очереди. Он рывком распахнул дверцу, взглянул: над хребтом, трепеща, неверно мерцая, взмывала осветительная ракета.

— Разворачивайся! — крикнул Чигрин шоферу.

— Есть разворачиваться!

Машина помчалась назад, туда, где снова поднялась белая ракета, снова затрещали очереди, а после черное небо прочертили зеленая и красная ракеты — спешите на помощь! И, напряженно глядя вперед, Чигрин был уверен: на заставе сигнал принят, тревожная группа через считанные минуты снимется с места.

Когда в отдалении умолкли звуки автомобильного мотора, младший сержант Хливнюк поправил автомат, ощутив слева тугое плечо Николая Черненко. Солдат ворочался, устраиваясь поудобнее. А удобства тут могут быть лишь относительные. Лежишь в бушлате на камнях — жестко, холодно, и пролежать так нужно несколько часов. Да и не помышляешь о личных, что ли, удобствах, устраиваешься, прилаживаешься только для того, чтобы сподручнее было действовать в наряде. Мысли твои заняты одним: не прозевать бы нарушителя. Нервы натянуты, слух и зрение обострены. И плюс ко всему — ты старший и над Черненко, и над всем нарядом. Поэтому точит мысль: как там Эргашев с Бабиком, в порядке ли у них? Ну, на Эргашева, старшего той группы, можно положиться: второй год служит, опытный солдат. Да и все ребята неплохие, надежные, не подведут.

Над головой теплое, с поблекшими отчего-то звездами небо. Впрочем, не отчего-то, а по вполне понятной причине — выплыл новорожденный месяц: хоть и узкой долькой, а все-таки светит, звезды при нем не такие яркие. Чуть-чуть посвистывает в расщелинах ветерок. Среди каменной осыпи, там, где намело грунт, шуршит травой крупная змея — не гюрза ли часом? В пропасть часто скатываются камни: вспорхнет ли птица, пройдет ли архар или леопард, сами по себе срываются. А еще они падают из-под ноги человека…

Тут не задремлешь! Эти часы тянутся долго, нескончаемо долго, а ты сжимаешь оружие, готовый ко всему. Прободрствуешь ночку, покуда не рассветет и не настанет пора уходить. И ты уйдешь, оставив в скалах после пограничной ночи частицу самого себя.

Но на этот раз все сложилось по-иному.

Внезапно — это всегда происходит внезапно — Хливнюк услышал шорох сползающего камня, стук его о другой камень, нарастающий шум и гулкий удар камня, упавшего наконец на дно. Этот удар словно расколол непрочную тишину.

«Первая каменюка, свалившаяся нынче в наряде, — подумал Хливнюк. — Всего полчаса, как майор отбыл».

Он вслушивался, приложив ладонь к уху. Вспомнил, как однажды было. Упал камень — и на террасе вырос леопард, злобно ощеренный, выгибающий спину, метрах в восьми от наряда. Зверь как бы отражал лунный свет своей желтой в черных пятнах шерстью, под кожей судорожно пробегали мощные мышцы, смутно белели обнаженные клыки. Леопард втягивал носом воздух, принюхивался, но ничего не улавливал: ветер дул от него, иначе он бы обнаружил присутствие пограничников, а чем это кончается — знаем: пришлось бы воевать с этой пятнистой кошечкой, которая по силе, свирепости и кровожадности вряд ли уступит и тигру.

А кто же сейчас потревожил камень? Пока никого не видно. Но вот еще один сорвался. Еще. И еще. И Хливнюк понял: по тропе идут люди. Оттуда, снизу. Поднимаются.

— Слышишь? — прошептал он.

— Слышу, — шепотом ответил Черненко.

Пограничники замерли, вжались в бруствер. Автоматы, ракетница под руками. Руки напряжены, готовы действовать, когда прикажет разум. А разум ясный, четко отзывающийся на происходящее. Чуть учащенно бьются сердца. Глаза ощупывают незримо легшую на камни тропу, скальные обломки в начале этой тропы.

Шум шагов, вторгающихся в каменный покой, ближе и громче. И вот уже Хливнюк легонько дотрагивается до локтя Черненко: метрах в сорока, на фоне неба четкая, будто вырезанная, человеческая голова, плечи, затем второй силуэт, третий. Черненко молча кивает: мол, и я засек непрошеных гостей — и берет в правую руку ракетницу.

Три фигуры уже на верхнем карнизе. Эргашев с Бабиком, наверно, их тоже обнаружили. На нижнем карнизе два силуэта. Больше никого нет, значит, их пятеро… Пятеро врагов!

Когда проскользнула мимо последняя, пятая, фигура, Хливнюк коротко и хрипло бросил:

— Давай ракету!

Черненко выстрелил из ракетницы, Хливнюк крикнул:

— Стой! Ни с места!

Белый, колеблющийся свет ракеты и окрик словно обожгли нарушителей. Они пригнулись и побежали в скалы. Не останавливаются? Тогда огонь! И Хливнюк дал по убегавшим очередь.

Вторая ракета вспыхнула вверху, и Хливнюк с Черненко снова нажали на спусковые крючки.

Открыли огонь Эргашев и Бабик: та-та-та, та-та-та. Автоматы захлебывались скороговоркой, их короткие очереди высекали эхо, а пули — искры из камней.

Один из нарушителей успел перелезть с тропы на головоломный карниз и выбраться по этому карнизу на гребень, и тут его нашли пули. Он уронил палку, упал ничком, царапая жесткую землю пальцами. После выяснится, что он был не только проводником, но и носильщиком — за спиной у него был брезентовый мешок для переноски контрабандного товара, а в поясе зашита иностранная валюта, драгоценности.

Взмывали ракеты, трещали очереди калашниковских автоматов. Нарушители также были вооружены автоматами, но сейчас они торопились убежать, уползти в горы. Один из них прижался к скале над обрывом, упершись руками над головой. Под светом ракеты — мучнистое лицо и черные усики, хищно скалились зубы. Очередь прошла около плеча, и он, вскрикнув, упал в пропасть…

И вот мы беседуем с участниками этой стычки Петром Хливнюком, Николаем Черненко, Мусином Эргашевым и Станиславом Бабиком.

Это крепко сбитые (что называется, кровь с молоком) ребята, молодые (едва перевалило за двадцать), грамотные (почти у каждого за плечами десятилетка), простые, скромные («Не о чем особенно рассказывать. Можно было задачу выполнить лучше»). Эргашев и Черненко — черноволосы, Хливнюк и Бабик — русы. Лица — обветренные, успевшие загореть под горным солнцем, черты — мужественны, твердо высечены, а губы пухлые, мальчишеские.

Я вдосталь с ними поговорил и все время в разговоре улавливал и явно, и в подтексте: мы пограничники, мы с оружием в руках бережем мирную жизнь своей страны, своего народа, поэтому мы сознаем, что лично ответственны за охрану государственной границы. Мне хочется привести почти дословную запись некоторых мыслей, высказанных солдатами.

Младший сержант Петр Хливнюк:

— Сам я колхозник, из колхоза «Заря коммунизма», что на Украине, в Черкасской области. Колхоз крепкий, зажиточный. Так вот, помню, наш голова колхозный любил повторять: желаете, чтоб дела в колхозе шли справно, соблюдайте Устав сельхозартели, это закон колхозного житья. Говорил он с улыбкой, но всяк понимал: это всерьез, не шутейно. Я его слова вспоминаю и тут, на границе. Конечно, у нас свои уставы, свои воинские законы. И вот получается: соблюдай уставы и инструкции, выполняй приказания командиров — и со службой будет полный порядок! Нужно только, чтобы каждый, именно каждый пограничник сознавал, что от него зависит охрана государственной границы.

Рядовой Николай Черненко:

— Я служу на границе первый год. Мало? Признаю: маловато. Но опыт кое-какой все же накопил. И слесарить не разучился («в гражданке» я был слесарем, в гараже, в Днепропетровске), и службой пограничной овладел. Замечательная это служба! Хоть и трудно, хоть и тяжело, а чувствуешь: за твоей спиной спокойно трудятся земляки. Разве это не здорово? Мой отец, старый солдат, участник Отечественной войны, наставляет меня, пишет на заставу: «Микола, заруби себе на носу — от рядового солдата в армии многое зависит. Будешь на совесть нести службу?» Я отвечаю: «Буду, батя!» А как же иначе? От солдата, от его сознательности, исполнительности действительно многое зависит в нашем пограничном деле.

Рядовой Мусин Эргашев:

— Вот мы столкнулись с вооруженными контрабандистами в темноте, ночью. И никто из нас не испугался, сердце не дрогнуло. Действовали уверенно, хладнокровно. Почему? Скажу о себе. Во-первых, у меня в руках безотказное оружие, и я им владею как следует! Во-вторых, я неплохо знаю участок, где мы несли службу. Нарушители знают, но и мы знали все ходы и выходы! В-третьих, я уверен в товарищах, они не подведут, а это очень важно… До призыва я учительствовал в школе колхоза «Ленинизм», это в Узбекистане, в Ферганской области. Мирная у меня профессия, и я хочу мира, а не войны. В минувшую войну погибли многие мои родственники, отец дважды ранен. Я не хочу, чтоб детишек, которых я учил и буду снова учить после службы, коснулась тень войны. А раз так, надо по-настоящему овладевать пограничным мастерством, не пускать в нашу страну шпионов, диверсантов, контрабандистов и прочих врагов. Надо крепко беречь мир! Мы бережем его, мы, советские воины, и про это никогда нельзя забывать!

Рядовой Станислав Бабик:

— Я родился в сорок пятом году, когда наши отцы разгромили фашистскую Германию. И мой отец воевал, был ранен… Позже, когда я подрос и стал кое-что соображать, отец рассказывал мне о боях, в которых участвовал, о том, как по нашей Черниговщине туда-сюда прогулялась война, как одолела захватчиков Советская Армия. Он говорил: приятно все-таки сознавать, что и ты внес какую-то, пускай самую малую, долю в победу. Двадцать лет уже нашей великой победе. И я вот так могу сказать: это точно — приятно сознавать, что ты вносишь свою долю в наше общее дело. Сейчас отец передовой комбайнер, я пограничник. И как солдат и как комсомолец стараюсь не подвести товарищей, коллектив.

* * *

Теперь о том, что приключилось на соседней, заставе.

Январь. Глухая полночь. Подмораживает. Низко, над самой головой, ползут рыхлые, лохматые тучи.

«Э, черт, хотя бы месяц выглянул», — думает капитан Владимир Астафьев.

И, как бы угадав его желание, облака разрываются, и в просвете — взошедшая луна, ее холодные голубые лучи льются в глубокую черную щель. Щель называется Нефедовской, в память о пограничнике Нефедове, который в тридцать девятом году вступил на этом месте в бой с контрабандистами и держался, покамест не подоспела с заставы подмога и банда не была уничтожена.

Вместе с капитаном Астафьевым рядовые Михаил Войт и Михаил Жиглов вслушиваются — ничего, кроме шакальего плача; вглядываются — никого, кроме собственных ломких теней. Умолкают шакалы, исчезают тени. Тишина, спокойствие, глухая ночь.

И в этот момент Астафьев останавливается, предостерегающе поднимает руку. Ему кажется — доносится невнятный шум. Шум ближе и уже походит на стук конских копыт по затвердевшему грунту. Теперь этот стук улавливают и Войт с Жигловым.

Астафьев глядит в бинокль. В окулярах стебли сухой травы, складки местности. Ничего, никого… Но что это? Неясные пятна. Они делаются более четкими. Совсем четкими: три лошади, три всадника! Кони трудно, устало рысят, на них тяжелые мешки, всадники держат на изготовку карабины. Вот это встреча!

Пограничники пропускают неизвестных, и капитан, убедившись, что за этими тремя никто не следует, подает команду:

— Стой, руки вверх! Бросай оружие!

Рысивший последним всадник мгновенно поворачивается в седле, вскидывает карабин и стреляет на звук. Пуля вжикает возле уха у Астафьева. Прицелившись, тот нажимает на спусковой крючок автомата. Короткая очередь — и нарушитель, взмахнув руками, перелетает через лошадиную голову.

Двое других также открывают стрельбу по наряду. Нахлестывая коней, они пытаются уйти. Но очередь из автомата Михаила Войта настигает коня, тот, подминая под себя контрабандиста, падает наземь.

Отличился в этой схватке и Михаил Жиглов. Выполняя приказ капитана, он бегом кинулся на ближайший погранпост. Чтобы было легче, сбросил бушлат, валенки, ватные брюки. Задыхаясь, добежал до поста, и вот уже на заставе звучит голос старшины:

— В ружье!

Граница была быстро и надежно перекрыта.

Ровно год спустя, опять в январскую ночь, с контрабандистами столкнулся пограничный наряд во главе с лейтенантом Виктором Воробьевым. Лейтенант Воробьев, младший сержант Александр Котин, ефрейтор Валерий Васильев и рядовой Хаджимурат Абдужаббаров расположились в лощинке, поросшей кустарником. Ветер, который в здешних краях бывает дай боже, порывами задувал вдоль речной долины, гнул голые ветки кустов, пронизывал одежду. Тягучий свист ветра, шуршание и хруст шуги, шедшей по реке, плеск волн о берег — все это мешало прослушивать местность. Но пограничники напрягали слух до предела, до слез в глазах всматривались в ночной мрак.

Сперва Александр Котин не поверил себе: глаза слезятся, мерещится, что ли? Но нет, метрах в семидесяти снова промелькнули три человеческие фигуры. Нарушителей заметили и Воробьев с Абдужаббаровым, лежавшие почти у кромки берега. Воробьев подал условный сигнал — дернул за шнур. Рассеивая мрак, взмыла осветительная ракета. Точно! Трое! Они по-кошачьи метнулись в щель.

— Стой! Ни с места! — крикнул Воробьев, и его голос перекрыл и свист ветра, и шуршание шуги, и плеск волн.

Пригнувшись, нарушители продолжали бежать. Юркие, худощавые, они бежали к реке, и Воробьев понял: хотят броситься в реку, на том, уже чужом берегу их не возьмешь. Стало быть, надо отрезать их от воды. И он на пару с Абдужаббаровым, молодым, выносливым солдатом, побежал наперехват нарушителям. Сердце колотилось у горла, пот застилал глаза. А нарушители уже недалеко от реки.

Воробьев поднял автомат, на бегу выстрелил вверх. Нарушители упали на землю, но через секунду снова вскочили и, пригибаясь, побежали. И снова предупредительная автоматная очередь, на сей раз над головами нарушителей. Они все-таки бегут. Светящаяся трасса пуль ложится перед ними, у ног. Пограничники близко.

И все же двое контрабандистов с ходу бросаются в реку. Но рядом — Воробьев и остальные пограничники. Они за шиворот выволакивают нарушителей на берег. Один из них ранен в плечо. Пограничники оказывают ему помощь, обоих переодевают в сухое. А в мокрой одежде — иностранная валюта и драгоценности…

* * *

Так были разгромлены вооруженные шайки контрабандистов.

В двадцатые-тридцатые, да и в сороковые годы в этих местах пролегали контрабандистские тропы. Потом они были как будто заброшены, позаглохли. Но в последнее время ожили. Рассказывают, что любителям легкой наживы старые тропы в горах показал седоголовый старик-контрабандист. Старый головорез показал то, что помнил. Не учел он, видно, что тропы надежно перекрыли наши пограничники.