Василий Калицкий ГАЛСТУК ГУЛЬНАРЫ

Василий Калицкий

ГАЛСТУК ГУЛЬНАРЫ

Олжасу Омархановичу уже за семьдесят. Лицо его обросло дремучей седой бородой, глаза спрятались под нависшими густыми бровями, голос стал хриплым, придавленным грузом старости. Почти вся жизнь Омарханова прошла в далеком приграничном поселке. Много он повидал и сделал на своем веку.

Частыми его гостями бывает молодежь села, приходят к нему пограничники, школьники. Есть старику о чем поведать новой поросли.

На этот раз его навестили пионеры со своей вожатой.

— Стар уж я стал, совсем стар, даже в очках плохо вижу, — жаловался дедушка Олжас, перекладывая книги и разные бумаги в шкафу. — Хочу показать вам фотографии. Вот они. Тут, ребята, не все снимки. Многие из них раздал то учителям, то знакомым.

Когда он развязал тесемку, пухлый сверток сам по себе, как на ветру книга, раскрылся, и на столе, отдавая слабым глянцем, россыпью легли десятки фотографий — белых, пожелтевших, выцветших. Омарханов взял верхнюю.

— Вот это я с Серго Орджоникидзе, снимались в двадцатом. К нему я за советом ездил. Жаркое время было тогда в Казахстане, — вспоминает старик. — С басмачами воевали. Требовалось оружие, не хватало хлеба. Нам Советская власть, ребятки, нелегко досталась….

На другой фотографии школьники увидели двух мужчин. Одного в буденовке, в длинной шинели, в ремнях, с шашкой на боку. Другого в кожаной тужурке, с красивым чубом, чуть улыбающегося, с книгой в руке.

— Это я с Дмитрием Фурмановым, — не без гордости поясняет дедушка. — Хороший был командир и большевик что надо. Щедрое сердце имел этот человек. Сколько полезного он сделал казахам-беднякам! Когда бываю в Алма-Ате, всегда заверну к небольшому домику, где жил чапаевский комиссар.

Как только школьники закончили смотреть фотографии, дедушка Олжас положил на стол небольшую картонную коробку.

— А здесь что? — с любопытством в один голос спросили ребята.

Он осторожно снял крышечку. В коробке лежал аккуратно сложенный пионерский галстук. Рядом — пожелтевший треугольный конверт без марки с фиолетовым штемпелем.

Десятки ребячьих глаз жадно и вопросительно смотрели то на горевший жарким полымем галстук, то на взволнованного дедушку.

Старик, успокоившись, почти шепотом сказал:

— Внучки моей, Гульнары. Теперь ее нету со мной.

Олжас Омарханович, видя, что юные гости слушают его с вниманием, предложил:

— Пошли в сад, там все о ней и расскажу.

Ребята дружной стайкой расселись под развесистой яблоней. В центре, на табуретке, — седой как лунь рассказчик. В стороне на перекатах шумела река, а дальше по ущелью ползли серые космы тумана.

— Гульнара, — продолжал он, — смелая и смышленая была. И училась с желанием, хорошо, и дома во всем помогала. Вот только кручинушка ее мучила: сиротой рано осталась. Отец пограничником был, в бою с бандитами погиб, а мать при спасении табуна во время наводнения с лошади упала, умерла. Как-то мы с Гульнарой пошли на виноградник лозы подвязывать. Тихонько лепетали серебристо-зеленые виноградные листья, в тени матово светились плотно сбитые тяжелые гроздья. Солнце жгло нестерпимо. Внучка, говорю ей, возьми кувшин, сбегай к роднику. И она, как ласточка, вспорхнула и скрылась. Долго не возвращалась. Беспокоиться стал…

Возвращаясь с кувшином назад, она увидела на узкой тропе высокого мужчину. Он стоял и смотрел на ладонь, на которой что-то держал, видимо компас. Заметив девочку, неизвестный заторопился навстречу. Он сразу сбавил шаг, сунув руку в карман.

У Гульнары гулко застучало сердце, на лбу выступил холодный пот. Такая неожиданная, лицом к лицу, встреча ее испугала. «Кто бы это мог быть? — думала девочка. — Неужели он из тех, о которых недавно в дедушкином шалаше говорил офицер-пограничник…»

— Что, свеженькая? — кося глазами на кувшин, спросил мужчина.

Гульнара пристально на него посмотрела. На ногах сбитые, до белизны, башмаки, одет в темные шаровары, в брезентовую куртку. На широких лямках заплечная, чем-то наполненная сумка.

— Да, ключевая, — робко ответила девочка. — Если хотите — пожалуйста.

Мужчина, сжав цепкими пальцами холодный кувшин, долго от него не отрывался, пил жадно, большими глотками. Глаза свои он раз от разу косил на Гульнару. А она в эту минуту молча глядела на него. Сколько ему было лет, девочка определить не могла. Аккуратный с небольшим шрамом нос, черные, дугой брови, смуглое лицо делали мужчину простым, не отталкивающим. И нельзя как-то и подумать, что такие могут быть нарушителями границы.

— Эх и хороша! — отдав кувшин, сказал он. Потом, вытирая рукавом куртки сочные губы, спросил: — Несешь-то далеко?

— Да вон туда, где тополек на винограднике, — взмахнула Гульнара рукой, — там меня у шалаша дедушка Олжас ждет.

— А как зовут-то тебя?

— Гульнара.

— Хорошее имя. А скажи, Гульнара, — на лбу у прохожего появились две глубокие морщины, — вот этой тропинкой можно на заставу попасть? Мне туда нужно, мой младший брат там служит.

— Да, можно, — стараясь казаться спокойной, ответила она неправду. Потом неопределенно махнула рукой. — Отсюда совсем, совсем близко.

— Ну, бывай, а то дедушка, наверное, заждался, пить хочет, солнышко-то вон как жарит, — беспечно проговорил мужчина, второпях поправляя сползшие лямки клеенчатой сумки.

Девочка посмотрела ему вслед. Она заметила, как под брезентовой курткой упруго шевелились мускулы лопаток.

«Очень сильный, видно. Косая сажень в плечах. Навряд ли пойдет он дальше по тропе», — усомнилась Гульнара.

Скрывшись за широким кустом винограда, она сквозь сплетение веток наблюдала за неизвестным. Тот, немного пройдя, оглянулся и, решив, что его никто не видит, осторожно свернул в сторону. Там начиналась покрытая ярко-зеленой ряской заводь. В ней лягушки враз прекратили свою нудную песню. Над заросшим камышом берегом, расправив большие, с черной оторочкой крылья, поднялся аист, а дальше в кустах пронзительно прокричала иволга.

Поведение чужого настолько поразило Гульнару, что она с минуту простояла не шевелясь. «Нет, не к брату ты сюда забрел, затея у тебя совсем другая», — подумала Гульнара и, оставив кувшин, оглядываясь по сторонам, со всех сил побежала молодыми да резвыми ногами к шоссейной дороге, где у полосатого шлагбаума несли свою службу пограничники.

И лишь после взволнованного рассказа солдатам о своих подозрениях Гульнара вернулась в виноградник, к дедушке.

На другой день, как только взошло солнце, к небольшому, с плоской крышей домику, в котором жил дедушка с внучкой, на конях подъехали пограничники.

— Олжас Омарханович, доброе утро! — поздоровался офицер, увидев старика, со звоном отбивавшего косу. — А где ваша внучка Гульнара?

— Здравствуйте, служивые! — добродушно улыбнулся хозяин. — Внучка-то? Вон на поляне среди цветов, страсть как их любит.

К пограничникам, жмурясь от лучей встающего солнца, подошла смущенная дедушкина помощница. Тонкая, стройная, как молодой тополек. Лицо ее было чуть скуластое, брови густые, черные. В руках у нее ярким пламенем полыхали полевые маки, синели с розовыми прожилками колокольчики, светились белые звездчатые ромашки, и еще в руках она держала какие-то мохнатые фиолетовые цветы. И все это было обрызгано мелким бисером свежей утренней росы.

— Спасибо тебе, Гульнара, — мягко и тепло проговорил офицер. — Вчера ты нам помогла очень в охране границы. Мы поймали того, с заплечной сумкой, и очень «сильного», как ты его назвала. Шпионом оказался… И дедушке твоему солдатский поклон, смелой он тебя воспитал.

На лицах старика и девочки засветились улыбки.

— Одного корня дерево, — подмигнув на внучку белесыми бровями, с хрипотцой промолвил дедушка. — Родную сторонку любим одинаково.

Гульнара застеснялась, прикладывала к губам пунцовый цветок. На зардевшемся ее личике спрятались золотые веснушки, длинные ресницы почти закрыли глаза.

— Вот это тебе, наша помощница, — великодушно сказал пограничник, развернув пакетик, и вскоре повязал Гульнаре шелковый пионерский галстук. — Береги его, это на память от солдат.

* * *

Война с немецкими оккупантами застала пионерку Гульнару в Артеке. Она, как и многие другие девочки и мальчики, под трубы горнистов покидала Морской лагерь. Говорят, что при расставании с лагерем пионерка взобралась на знаменитую Пушкинскую скалу и четко, вдохновенно продекламировала: «Прощай, свободная стихия». Летний ветерок в это время развевал на ее груди, как крылья сказочной птицы, кончики пурпурного шелка…

Домой Гульнара не вернулась. Она, став комсомолкой и окончив курсы санинструкторов, зашла в райком и добровольно попросилась в действующую, на фронт. С дороги прислала дедушке посылочку, в которую положила письмо и дорогой для нее пионерский галстук. В письме говорилось:

«Спасибо тебе, дедуня, за все, за все. Скоро, наверное, не увидимся. Ухожу с другими комсомольцами на войну. Уже и шинель получила и пилотку со звездочкой. Говорят, завтра и винтовку дадут. Эх, достанется проклятым фашистам. Только ты, дорогой дедуня, на меня не сердись. Помнишь, ты любил повторять: мы с тобой одного корня дерево…»

Одни сказывают, что встречали Гульнару в военной форме с белой повязкой на рукаве и санитарной сумкой в окопах под Смоленском, другие утверждают, что видели ее у подножий Карпат среди партизан Ковпака в тот момент, когда комиссар Руднев прикреплял к ее гимнастерке боевой орден… Может, и то и другое было правдой.

— Иных вестей не приходилось слышать, — вздохнув, с грустью в голосе промолвил Омарханов. — Нет, не приходилось. Осталась от нее вот эта единственная память — пионерский галстук. Пуще глаза берегу его… Как Гульнара выглядела в солдатской форме — представить не могу. Все вижу ее рядом — в галстуке, смуглолицую, безудержно веселую…