Оглушительный звонок

Оглушительный звонок

Версия Булгакова:

«Будто бы…

Мотоциклетка — дззз!!! И уже в Кремле! Миша входит в зал, а там сидят Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Микоян, Ягода.

Миша останавливается в дверях, отвешивает поклон.

Сталин. Что это такое? Почему босой?

Булгаков (разводя горестно руками). Да что уж… нет у меня сапог…

Сталин. Что такое? Мой писатель без сапог? Что за безобразие! Ягода, снимай сапоги, дай ему!

Ягода снимает сапоги, с отвращением дает Мише. Миша пробует натянуть — неудобно!

Булгаков. Не подходят они мне…

Сталин. Что у тебя за ноги, Ягода, не понимаю!..

Наконец сапоги Молотова влезают на ноги Мише.

Сталин. Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?..»

Что же случилось в жизни — по секретному досье?

Судьба Булгакова была решена через полмесяца после написания письма. Любого пассажа из отмеченных Ягодой хватило бы, чтобы переселить Булгакова на Лубянку. Однако произошло иное. Подчеркнув жирно фамилию писателя, Генрих Григорьевич наносит над ней резолюцию: «Надо дать возможность работать, где он хочет. Г. Я. 12 апреля».

Конечно же, руководитель ОГПУ единолично, без разговора со Сталиным, не мог вынести такое решение — ведь послание-то адресовано правительству, да и знал он об особом отношении вождя к Булгакову. И сам стиль резолюции очень уж напоминает сталинский…

Вызов был принят — ответ подготовлен, несмотря на всю фантастическую дерзость Булгакова — положительный. Это был жест на примирение. А вот почему — станет ясно дальше, после прочтения еще одного документа из секретного досье.

Третий документ в папке — отзыв-донесение в ОГПУ под названием «Письмо М. А. Булгакова». Даты нет, автор неизвестен, но, судя по тексту, это лицо, близкое к литературным и театральным кругам. Писал ли он свое сочинение по прямому заданию ОГПУ или добровольно, остается только гадать. Видно, однако, что этот человек не был близок самому Булгакову, а пользовался услугами информагентства «Как говорят», то есть пересказывал чужие мнения.

ПИСЬМО МЛ. БУЛГАКОВА

В литературных и интеллигентских кругах очень много разговоров по поводу письма Булгакова.

Как говорят, дело обстояло следующим образом.

Когда положение Булгакова стало нестерпимым (почему стало нестерпимым, об этом будет сказано ниже), Булгаков в порыве отчаяния написал три письма одинакового содержания, адресованные на имя товарища И. В. Сталина, Ф. Кона (в Главискусство) и в ОГПУ.

В этих письмах со свойственной ему едкостью и ядовитостью Булгаков писал, что он уже работает в советской прессе ряд лет, что он имеет несколько пьес и около 400 газетных рецензий, из которых 398 ругательных и граничащих с травлей и с призывом чуть ли не физического его уничтожения. Эта травля сделала из него какого-то зачумленного, от которого стали бегать не только театры, но и редакторы и даже представители тех учреждений, где он хотел устроиться на службу. Создалось совершенно нестерпимое положение не только в моральном, но и чисто в материальном отношении, граничащее с нищетой. Булгаков просил или отпустить его с семьей за границу, или дать ему возможность работать.

Феликс Кон, получив это письмо, написал резолюцию: «Ввиду недопустимого тона, оставить письмо без рассмотрения…»

Прервем здесь рассказ информатора ОГПУ, чтобы проследить развитие сюжета, дальнейший ход событий.

По Булгакову:

«Будто бы…

Сталин.…Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?

Булгаков. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…

Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.

Звонит по телефону.

Сталин. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича[76] (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише.) Понимаешь, умер, когда сказали ему.

Миша тяжко вздыхает.

Сталин. Ну, подожди, подожди, не вздыхай.

Звонит опять.

Сталин. Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.

Звонит.

Сталин. Позовите тогда кого-нибудь еще! Кто говорит? Егоров[77]? Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса лежит (косится на Мишу), писателя Булгакова пьеса. Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете?

Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?

Булгаков. Господи! Да хыть бы годика через три!

Сталин. Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?..

Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?

Булгаков. Тхх… да мне бы… ну хыть бы рубликов пятьсот!

Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил…»

Мы уже знаем, что Сталин — Ягода, несмотря на «недопустимый тон» письма Булгакова, не оставили его без рассмотрения. 12 апреля писателю разрешили жить и работать.

А через два дня оглушительно, на всю страну прогремел самоубийственный выстрел Маяковского. Еще одна трагическая демонстрация, еще один вызов счастливой жизни, устроенной вождем! И, может быть, по прихоти рока именно этот выстрел поторопил Сталина, заставил его обратить на Булгакова снисходительное внимание. Требовалось успокоить публику. Сталин делает новый, хорошо рассчитанный шаг, «движение на сближение», как говорят на Кавказе.

Слово — безымянному информатору ОГПУ:

Проходит несколько дней, в квартире Булгакова раздается телефонный звонок.

— Вы товарищ Булгаков?

— Да.

— С вами будет сейчас говорить товарищ Сталин (!)

Булгаков был в полной уверенности, что это мистификация, но стал ждать.

Через 2–3 минуты он услышал в телефоне голос:

— Я извиняюсь, товарищ Булгаков, что не мог быстро ответить на ваше письмо, но я очень занят. Ваше письмо меня очень заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, так как, повторяю, я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу принять. Но во всяком случае постараемся для вас что-нибудь сделать.

Булгаков по окончании разговора сейчас же позвонил в Кремль, сказав, что ему сейчас только что звонил кто-то из Кремля, который назвал себя Сталиным.

Булгакову сказали, что это был действительно товарищ Сталин. Булгаков был страшно потрясен.

Через некоторое время, чуть ли не в этот же день, Булгаков получил приглашение от Ф. Кона пожаловать в Главискусство. Ф. Кон встретил Булгакова с чрезвычайной предупредительностью, предложив стул и т. п.

— Что такое? Что вы задумали, Михаил Афанасьевич, как же все это так может быть, что вы хотите?

— Я бы хотел, чтоб вы меня отпустили за границу.

— Что вы, что вы, Михаил Афанасьевич, об этом и речи быть не может, мы вас так ценим… — и т. п.

— Ну, тогда дайте мне хоть возможность работать, служить, вообще что-нибудь делать.

— Ну а что вы хотите, что вы можете делать?

— Да все что угодно, могу быть конторщиком, писцом, быть режиссером, могу…

— А в каком театре вы хотели бы быть режиссером?

— По правде говоря, лучшим и близким мне театром я считаю Художественный. Вот там бы я с удовольствием.

— Хорошо, мы об этом подумаем.

На этом разговор с Ф. Коном был кончен.

Вскоре Булгаков получил приглашение явиться во МХАТ, где уже был напечатан договор с ним как с режиссером…

Можно заметить, что донесение это составлено весьма лукаво: оно одновременно полно и уважения к Булгакову, и неприкрытой лести к Сталину, к тому же в нем не названо ни одной конкретной фамилии из тех, «кто говорит». Такое мог написать человек, который хотел бы отвлечь внимание от серьезности поединка Булгакова с властью, от самого содержания его письма и «замазать» всю эту историю, обратив ее в удобную легенду о мудром правителе, окруженном зловредными слугами. Очень типично для атмосферы того времени!

Нам, однако, документ интересен и ценен как еще одна версия, еще один черновик исторической сцены — Мастер и Вождь. Рассказ этот о нашумевшей телефонной встрече достоверен, он подтверждается свидетельством двух женщин, стоявших около Булгакова в то время, — Елены Сергеевны и Любови Евгеньевны. Нет только в диалоге Сталина с писателем ни слова о просьбе последнего уехать за границу — это не соответствовало бы радужной картинке.

Документ доказывает, что Сталин действовал точно и хитро. Жесты его были совершенно определенно нацелены на одно — на создание мифа о себе как о великодушном и мудром правителе, покровителе искусств.

Вернемся к донесению:

Вот и вся история, как все говорят, похожая на красивую легенду, сказку и которая многим кажется просто невероятной.

Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина сейчас в литературных интеллигентских кругах.

Такое впечатление — словно прорвалась плотина, и все вокруг увидали подлинное лицо тов. Сталина.

Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля.

Сейчас разговор:

— А ведь Сталин действительно крупный человек и, представьте, простой, доступный.

Один из артистов Театра Вахтангова… говорил:

— Сталин раза два был на «Зойкиной квартире». Говорил с акцентом: «Хорошая пьеса. Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса. Ничего дурного не вижу».

Рассказывают про встречи с ним, когда он был не то Наркомнацем, не то Наркомом РКИ[78]: совершенно был простой человек, без всякого чванства, говорил со всеми, как с равными. Никогда не было никакой кичливости.

А главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.

Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова.

Захлопнем секретную папку.

Итак, хеппи-энд, счастливая развязка.

Версия Булгакова:

«Будто бы…

После чего начинается такая жизнь, что Сталин прямо не может без Миши жить — все вместе и вместе. Но как-то Миша приходит и говорит:

Булгаков. Мне в Киев надыть бы поехать недельки бы на три.

Сталин. Ну вот видишь, какой ты друг? А я как же?

Но Миша уезжает все-таки. Сталин в одиночестве тоскует без него.

Сталин. Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!.. В театр, что ли, сходить?..»

Эта идиллия, конечно, только пародировала действительность. На самом деле все было, как говорят, с точностью до наоборот. Поединок продолжался.

Кто же победил в нем, Булгаков или Сталин? Никто? Или оба?

Вождь сумел обмануть свое время. Булгаков получил право жить и написать лучшую свою вещь — «Мастера и Маргариту».

После разговора со Сталиным писатель был принят во МХАТ режиссером-ассистентом, возобновились постановки «Дней Турбиных», так что он мог заработать себе кусок хлеба. Но не шли все другие его пьесы, а печатать его стали только посмертно и после того, как Сталин сошел со сцены.

Тысячу раз повторяя в памяти свой разговор со Сталиным, Булгаков будет сокрушаться, что сплоховал, растерялся, застигнутый врасплох голосом с вершины власти.

— Что, может быть, вам действительно нужно ехать за границу, мы вам очень надоели? — спросил тогда Сталин, по версии уже не информатора ОГПУ, а жены писателя.

И Булгаков, вместо того чтобы подтвердить свою просьбу, вдруг сказал:

— Я очень много думал над этим, и я понял, что русский писатель вне родины существовать не может…

— Я тоже так думаю, — удовлетворенно подытожил Сталин. — Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего.

Выбор был сделан. Вождь продемонстрировал внимание к литературе и трогательную заботу о писательской судьбе. Булгаков получил вместо заграницы работу на родине — должность режиссера-ассистента в Художественном театре.

Потом он будет проигрывать множество других возможных вариантов этого разговора, проклинать себя за робость, за малодушие, сочтет свой ответ одной из главных ошибок в жизни — все напрасно, шанс был единственный и больше не повторится. И как знать, может быть, зря он сокрушался: подсознание неожиданно для него самого подсказало ему как раз правильное, спасительное решение — еще неизвестно, что сделал бы с ним Сталин, ответь он по-иному. Ведь жизнь Булгакова, как и миллионов других подданных советской державы, была всецело в руках его собеседника. И порхать булгаковской душе было предписано только в пределах этой державы.

По Москве ползали слухи, диалог Сталина со скандальным писателем обсуждался на все лады, постепенно превращаясь в легенду. И все версии оседали в лубянском досье.

Так, в одной агентурной записке говорилось:

…Булгаков по натуре замкнут… Ни с кем из советских писателей он не дружит… Характер у него настойчивый и прямой…

Приводят интересный случай с его карьерой. Когда запретили «Дни Турбиных», не стали печатать его трудов, он написал письмо в ЦК товарищу Сталину, примерно такого содержания:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!..

Я писатель, и мои произведения не печатают, пишу пьесы — их не ставят. Разрешите мне выехать из СССР, и я даю слово, что никогда против СССР — моей родины — не выступлю, иначе Вы всегда сумеете меня моим письмом разоблачить как проходимца-подлеца!»

Через несколько дней он был вызван в Кремль и имел беседу со Сталиным, после чего он получил работу в Первый МХАТ литератором-режиссером…

Элементы мифа налицо: никакого слова Сталину Булгаков не давал и встречи в Кремле не было, просто каждый информатор проигрывал эту сцену по-своему, в меру своего разумения и испорченности.

У Булгакова, так же как и у Маяковского, был револьвер. И он, по воспоминаниям жены писателя Елены Сергеевны, после разговора со Сталиным бросил эту опасную вещицу в пруд у Ново-Девичьего монастыря — от греха подальше. Решил, в отличие от Маяковского, жить.