«Зеркало морей» Глава размышлений о штормах, якорях и швартовке
«Зеркало морей»
Глава размышлений о штормах, якорях и швартовке
— Что ты читаешь, Валера? — Мы сидели у самой кромки берега, в тени обвитой плющом каменной арки на Приморском бульваре. Против нас, над причудливой грудой камней в море, распростер широкие крылья орел на вершине памятника Погибшим Кораблям.
Море было всюду, куда ни кинешь взгляд. Мы ждали Авдеева.
— Нашел в книжном шкафу у Анатолия Федоровича. Интересно… — Валера передал мне потрепанную книгу в ярко раскрашенной обложке. — Джозеф Конрад. «Зеркало морей»…
Что-то дрогнуло во мне: тоже вестник далекой юности. Помню, в молодые годы мы увлекались Конрадом. Нас сближало не только море, но и то, что хотя Джозеф Конрад считался английским писателем и книги его переводились с английского, но был он не англичанином, а своим, почти русским… Я точно помню, звали его Юзеф и фамилия была у него то ли польская, то ли русская — Коженевский. Родился Конрад (пусть уж он именуется так, как на книгах) на Украине, в Бердичеве, отец его был ссыльным польским революционером, и детство Юзефа прошло в Вологде, а с морем он впервые встретился в Одессе… И море властно позвало юношу. Юзеф порывает с подневольной жизнью в России, бежит в Марсель, нанимается матросом, затем перебирается в Англию и становится английским моряком, а потом и английским писателем. И мы зачитывались его морскими романами и повестями, в которых действовали смелые, гордые люди, влюбленные в море: «Фрейя Семи Островов», «Тайфун», «Лорд Джим»… Но «Зеркало морей я не встречал никогда. Рассеянно пробегаю первую страницу:
«В книге, откровенной, как предсмертная исповедь, я пытался раскрыть сущность моей ненасытной любви к морю… Это не исповедь в грехах, а исповедь в чувствах. Это — наилучшая дань вечному морю, кораблям, которых уже нет, и простым людям, окончившим свой жизненный путь».
Я давно знаю, что каждый человек читает книгу и слушает музыку по-своему. Одни и те же слова и звуки кого-то оставят равнодушным, у другого вызовут в душе бурю… «Зеркало морей» сразу же затронуло какие-то струны сердца, отозвалось в нем.
«…Ветер — великая душа мира. Одним шумным вздохом срывает высокие крепкие мачты, как осенние паутинки… А машины должны делать свое дело, даже если душа мира обезумела.
Когда современный корабль плывет по морю, укрытому тенями ночи, корпус его дрожит пульсирующей дрожью, и где-то в глубине его по временам слышится лязг, словно в этом железном теле бьется железное сердце».
Море для Конрада — живое существо. И все, что происходит на море, — дыхание, голос, крик, радость, ненависть, гнев, отчаяние живой жизни волн, ветра. Море — друг или враг человека, и он роднится с ним или борется с ним, покоряя его своей силой, мужеством.
Арена извечного поединка Человека и Моря — шторм. Но и воспоминание о самом грозном шторме у Конрада «радует своей гордой суровостью».
«Так вспоминаешь с удовольствием благородные черты незнакомца, с которым когда-то скрестил шпаги в рыцарском поединке».
Как все живое — штормы многообразны. Но отличает их не сила вихря и не высота несущихся волн.
«Их отличаешь по чувствам, которые они в тебе вызывают».
Одни угнетают, давят, нагоняют уныние, другие, свирепые и жуткие, «пугают, как вампиры», третьи — поражают «каким-то зловещим великолепием».
Но каким мощным ни был бы голос штормового ветра, в сущности, он ничего не говорит.
«Только человек меткой фразой характеризует стихийные страсти своего врага, как бы говоря за него».
Бесконечно разнообразны бури на море. Но как бы ни ревели, ни стонали, ни выли они, только голос Человека, противостоящего Буре, его волевая команда, перекрывающая гул урагана, только мужественный человеческий голос «придает нечто одушевленное шторму, морю»…
Увлекшись, я не мог оторваться от «Зеркала морей», вспоминая, сравнивая, размышляя.
А Валера, видимо, внимательно и придирчиво следил за теми страницами, которые приковывали мое внимание.
— Не там ты читаешь, дедушка, — наконец не выдержал внук. Он взял у меня книгу и стал раскрывать ее на тех строках, где как раз не было отвлеченных рассуждений. — Вот, послушай, как здорово о якоре написано…
Старый моряк-писатель с волнением говорит о якоре, именуя главу о нем «Символ надежды».
«Прежде чем сняться с якоря, необходимо якорь «отдать». Это совершенно очевидная истина». И с презрением и гневом клеймит моряк тех, кто неуважительно говорит вместо этого — «бросать якорь»…
Якоря — остроумное изобретение, они невелики по размеру и весу по сравнению с кораблем.
«Будь они золотые, они сошли бы за безделушки, за драгоценные украшения, не больше сережки в женском ухе».
А между тем от якоря часто зависит участь корабля.
Конрад воспевает якорь. Валерик читает многозначительно:
— «У этого грубого, но честного куска железа, такого простого на вид, больше частей, чем у человеческого тела членов: кольцо, шток, пятка, веретено, лапы, зубцы… На него можно рассчитывать. Дайте ему за что зацепиться, и он будет держать судно вечно»… Якорь — символ надежды, — задумчиво повторил Валера. И быстро пролистал книгу дальше:
— «Отдать якорь!» — последняя торжественная команда морского похода, — четко прочел он и посмотрел на меня поверх раскрытой книги. — «Отдать якорь»… — повторил внук тихо.
Мы долго молчали, глядя на море и корабли.
Подошел Авдеев, присел рядом. Валера и ему с удовольствием прочел о якорях.
Анатолий Федорович усмехнулся, взял книгу Конрада.
— Да, любил море человек, ничего не скажешь… Душевно любил. И про якорь правильно написал. Но большому кораблю — швартовка главное. Вон, смотрите, корабли на «бочках» стоят. — Мы вместе с Авдеевым взглянули на бухту. Военные корабли были почти неподвижны. Стальные тросы крепко держали их у небольших «бочек». — А как стать на эту маленькую «бочку» тяжелому крейсеру? — Авдеев хитро улыбается. — Море — не асфальт и корабль — не автобус. Волны, ветер, а то и штормит — относит, разворачивает. Не просто даже подойти к «бочке». Нужно ведь тросы закрепить за кольцо. А «бочка» не ждет, пляшет в волнах. Сколько кораблей — столько и швартовок. Посмотришь, как кто швартуется — сразу узнаешь, чего стоит команда. Видел бы Конрад, как швартовался «Красный Кавказ»! Вся эскадра любовалась. Поэма!..
Авдеев долго молчал, не сводя глаз с памятного Павловского мыска.
— Как сейчас вижу и слышу… Резко командует швартовку старпом Кузнецов. Боцманская команда берет ходовой конец троса, крейсер еще режет волны, а шлюпка с матросами и тросом уже в море, мчится к «бочке». Вот она обогнала крейсер, затихают машины, корабль подходит к «бочке», а швартовая команда уже на «бочке». Трос закреплен мгновенно, и пусть беснуются волны — крейсер на аркане. Пришвартовались по-своему — по-кавказски, — как говорили на флоте. Думаете, хвастает старый моряк. Нет! Я вот теперь учитель истории и могу засвидетельствовать как исторический факт: на дымовой трубе «Красного Кавказа» до самой войны сияла Красная Звезда с золотой окаемкой. То значило — первый корабль на всех флотах, победитель Всесоюзного социалистического соревнования. Неплохо!.. Агарков подтвердит. А вот представь, юнга, — Авдеев повернулся к Валере, — представь, крейсеру швартоваться надо под обстрелом снарядов и мин. Не только волны и ветер, артиллерия бьет прямой наводкой, люди гибнут, а швартовка идет… Крейсер высаживает десант. Сноровка пригодилась, и это уже подвиг. И это тоже — «Красный Кавказ»! Но о том уж не мне рассказывать, а Агаркову. Повидаемся с Константином Ивановичем — не то услышишь. Легенда!