Урок человеческого достоинства

Урок человеческого достоинства

Чудесно лето в Западной Чехии! Живописная темно-зеленая лесная дорога окаймляется то ярко-желтой поляной горчицы, то молодой сосновой рощей. Вдруг открывается индустриальный пейзаж шахтерского Кладно с пирамидами терриконов, рудничными постройками с красными звездами на копрах, заводскими трубами и уютными чистыми улицами с невысокими домами разной окраски, окруженными садами. И снова зелено-желтая равнина, и прямая, как лезвие шпаги, дорога пробивает бесконечный коридор среди зеленеющего на подпорах хмеля.

Вдали невысокая горная гряда, за нею — Карловы Вары.

Весь путь в Карловы Бары мы вспоминали, что слышали и читали об этом знаменитом городе-курорте. Здесь бывали Бах и Бетховен, Чайковский и Шопен, Моцарт и Паганини, Гоголь и Тургенев, Карл Маркс и Горький… Карлсбад (так в старые времена именовали Карловы Вары) упоминается и во многих романах, в исторических хрониках, в жизнеописаниях всяческих князей, графов и баронов, не столько лечившихся здесь, сколько прожигавших жизнь в местных казино и на модных великосветских балах.

Ныне Карловы Вары — народный курорт социалистической Чехословакии. В этом можно было убедиться, не выходя из автобуса. С путевками на лечение направлялись наши попутчики — молодой Франтишек Полак, шофер автобазы из Брно, сталевар из Раковинка Карел Земан и Антонин Вашак — мастер из Бероуна, врач из Лейпцига и бригадир-строитель из далекого уральского городка Кушвы.

В рачительных руках народа-хозяина не только не угасла, а еще более расцвела мировая слава курорта. И, как и прежде, едут сюда разные люди из разных стран, и не только по путевкам профсоюзов — немало приезжает в Карловы Вары богатеев и дельцов-капиталистов. Что ж, это выгодно: пусть оставляют свои доллары и фунты — места в Карловых Варах хватает, а знаменитый неиссякаемый источник «Бржидло» подает десятки тысяч литров целебной воды в сутки.

Но сосуществование на курортном пятачке людей разных миров создает нередко курьезные ситуации.

Наш рассказ о том, как токарь пражского автозавода встретился в Карловых Варах с американским автомобильным королем Фордом и другими миллионерами из США и преподал им наглядный урок человеческого достоинства. Поведал нам об этой истории старый художник из Праги, с которым мы года два назад подружились на золотых песках болгарской Варны.

Историю эту я постараюсь изложить так, как передал ее чешский художник.

Мы сидели в тени колоннады чехословацко-советской дружбы. Вокруг лениво, как воды здешней речушки Теплой, текла курортная жизнь. Был, видимо, час покоя, и лишь редкие одиночки приходили к источнику. У каждого в руках приобретенный здесь традиционный плоский фарфоровый поильник с узким горлышком. С его помощью и совершалось таинство очищения и лечения.

— Я помню Карлсбад в прежние времена, — начал свой рассказ старый художник. — Изредка я бывал здесь и всегда чувствовал себя, как это говорят у вас в России, «не в своей посуде»… Да? Я не жил в жалкой благотворительной лечебнице для бедных, которых лицемерные благодетели заставляли ходить к источнику с издевательской дощечкой на груди: «Бесплатно». Но и без этого разжиревшее, сверкающее бриллиантами общество «великого и пустого света» находило сотни возможностей, чтобы на каждом шагу попирать, унижать человеческое достоинство простых людей, приезжавших сюда лечиться. Все лучшие отели, парки, прекраснейшие уголки природы были предоставлены тем, кто мог много платить; музыку на концертах мы могли слушать только за их спинами: лучшие места в партере, лучшие ложи нам были недоступны. И как гнусно умели они отравлять концерты в карлсбадских парках! Мы все вынуждены были стоять подальше от эстрады, в то время как лакеи усаживали в принесенные из отелей кресла титулованных бездельников и их любовниц. И мелодии Моцарта и Глюка нередко заглушались глупым смехом и хлопаньем пробок. Кулаки сжимались у нас от гнева, но что могли мы поделать! Они были здесь хозяевами, на нашей наипрекраснейшей земле. Они платили за все и покупали все, что хотели, в том мире, где все продавалось. Но еще больнее было видеть, как отравляет атмосфера тления, как подобострастно встречают и провожают «именитых больных» не только лакеи, но и кое-кто из врачей и сестер, как с нескрываемым благоговением перед богатством расступаются перед ними люди не только на улицах и аллеях парков, но даже у колоннады с источниками целебных вод.

Сцены эти были так отвратительны, что мы с друзьями старались как можно реже появляться на центральных пятачках Карлсбада, уходили в лес, в горы. Излюбленным местом нашего отдыха была сосновая роща на окраине курортного городка, у памятника Бетховену, близ отеля «Ричмонд». Почти рядом находился памятник Мицкевичу, недалеко — памятник нашему Сметане…

Во весь голос читали мы здесь стихи о свободе, гневно клеймили убожество и тупость власть имущих. Нашим кумиром был Бетховен, и, может быть, не столько за его изумительную музыку (тогда мы еще мало ее знали), сколько за свободолюбие, за его смелое пренебрежение чинами и званиями самых высоких рангов. Мы знали, что именно здесь, в этих курортных местах, в соседнем Теплице, где собиралась самая великосветская знать, Бетховен дал урок человеческого достоинства не кому-либо, а самому Гете, которого полушутя, полусерьезно он именовал «Ваше превосходительство», ибо Гете, как известно, при всей своей гениальности не чуждался чинов при маленьком веймарском дворе.

Почти у каждого из нас хранилась репродукция с нашумевшей картины Ромлинга «Бетховен и Гете в Теплице в 1812 году»: в то время как Гете, сняв шляпу, стоит склонившись перед идущей по парку императорской фамилией, Бетховен, заложив руки за спину, презрительно ринувшись вперед, не снимая шляпы, гордо проходит сквозь строй князей и герцогов.

Мы были убеждены («я и сейчас уверен в этом!» — воскликнул тут старый художник), что Бетховен на памятнике у «Ричмонда» запечатлен именно в тот момент. Таким видится он мне в тот час великого и мужественного единоборства. Вот Бетховен нагнул голову, как бы для боя, весь устремился вперед, пружинясь, и кажется, сейчас он сойдет с пьедестала и разгонит великосветскую камарилью, засорившую карловарские парки…

И мы мстили им именем Бетховена, его словами. Каждый день в то давнее лето у памятника появлялась написанная красными чернилами наивная листовка — отрывок из письма Бетховена. Я столько раз читал и перечитывал его, что и сейчас помню на память, наверное, дословно. — Полузакрыв глаза, старый художник слегка дребезжащим голосом стал читать:

«Короли и князья могут создавать профессоров и тайных советников, могут осыпать их титулами и орденами; но они не могут создавать великих людей, создавать души, которые возвышались бы над житейским навозом… И когда вместе находятся два таких человека, как я и Гете, эти господа должны чувствовать наше величие. Вчера, возвращаясь домой, мы встретили на пути всю императорскую фамилию. Мы издали увидали ее. Гете бросил мою руку, чтобы стать на краю дороги. Несмотря на все мои уговоры, я не мог заставить его сделать хотя бы шаг вперед. Тогда я надвинул шляпу на голову, застегнул сюртук и, заложив руки за спину, врезался в самую гущу толпы. Принцы и царедворцы выстроились в шеренгу: герцог Рудольф снял передо мною шляпу, императрица первая поклонилась мне… В виде развлечения я смотрел, как шествие продефилировало мимо Гете. Он стоял на краю дороги, низко склонившись со шляпой в руке. Потом я задал ему головомойку, не пощадил его…»

То было здесь, в этих местах, много десятков лет назад.

— Я долго рассказываю, простите, — улыбнулся художник, как бы возвращаясь к нам из дальних краев воспоминаний. — Но то все — «перед сказкой», — так, кажется, говорят по-русски… А сказка, то есть самая сердцевина моей истории, — впереди, сейчас будет. Послушайте. — Он замолчал, пристально оглядывая все вокруг.

— Через много лет я впервые при народной власти снова здесь. Тут уже явно не буржуазный Карлсбад, а наши чешские Карловы Вары. Но меня радуют и волнуют не только внешние перемены. Я смотрю на наших людей. Какими они стали! Как расправили плечи! Исчезло былое подобострастие одних перед другими, все чувствуют себя равными, хозяевами, будто приехали на свою пригородную дачу. Кажется, сам воздух стал чище… Я люблю встречать тут, у колоннады, разных людей, молодых и старых, беседовать с ними, знакомиться то со сталеваром из Остравы, то со студентом-поэтом из Кошице, то с седым пенсионером, героем словацкого восстания из Банска Быстрицы, то с инженерами из Брно и, разумеется, с нашими гостями из советской страны, из Демократической Германии, Народной Польши. Не счесть моих друзей, приобретенных в Карловых Варах! Они — лучшее лекарство от всех болезней! Советую и вам…

Я люблю приходить и к памятнику Бетховену. И именно здесь — начало той самой истории, которую хочу вам поведать. Мы подходим к ней медленно, пробираясь через кусты воспоминаний. Помалу, как говорят у нас, но допреду. Медленно, но вперед…

В один из дней я встретил у памятника человека, который заинтересовал меня. Он стоял на том месте, которое я считал уже «своим», и внимательно разглядывал памятник. Лицо его с крупными чертами, широким выпуклым лбом и нависшими на глаза надбровными дугами было грубоватым, темным от загара, подчеркнутого густым роем следов давней оспы. Шевелюра черных, осыпанных пылью седины волос явно не привыкла к шляпе. Но, поразительное дело, большие серые глаза этого крепкого коренастого человека в белой рубашке с открытым воротом излучали такое уверенное спокойствие, что лицо его будто освещалось изнутри, как на картинах Корреджо.

— Добру ден! Будте здрав! — приветствовал он меня, словно старого знакомого, крепко пожимая руку и широким жестом приглашая в тень. И я, давно облюбовавший это место «для себя», ощутил, что пришел истинный хозяин. Мы разговорились. Богумил Гоулек оказался моим земляком — токарем пражского автомобильного завода. За плечами его — большой жизненный путь. Годы подневольного труда, муки фашистского концлагеря… Гоулеку за пятьдесят, но он несокрушим, как крепкий кедр, и уверен, что, поскольку до недавних лет жизни ему не было, он только теперь начинает ее ощущать в полной мере. Гоулек учится в вечерней школе взрослых, посещает с двенадцатилетним внуком воскресные симфонические концерты, охотно ходит на лекции о происхождении Вселенной и выписывает все журналы по автомобильной технике. Он слушал недавно Девятую симфонию Бетховена и теперь, сидя у памятника, внимательно вглядывается в ее творца, просит меня рассказать о нем.

История с Бетховеном и Гете потрясла Гоулека. Он вскочил на ноги, вплотную подошел к памятнику, казалось, хотел пожать Бетховену руку.

Солнце клонилось к горам, и мы медленно и молча шли по тропе Бетховена среди скрипящих от вершинного ветра мачтовых сосен. Косые лучи, словно длинные пальцы по клавишам, скользили по стволам деревьев, и тропа Бетховена звучала — мы слышали это оба! Я, старый художник из Праги, и Богумил Гоулек — старый пражский рабочий. Вы можете о том спросить его сами…

С тех пор мы стали друзьями, встречались ежедневно у колоннады и, свершив несложные процедуры с поильником, уходили в лес.

Однажды на своем обычном пути по набережной реки Теплой, у отеля «Отава», мы увидели большое скопление народа. «Не случилось ли чего?» Оказалось, на набережной прогуливался Форд, тот самый, настоящий американский Форд — автомобильный «король», приехавший на лечение в Карловы Вары. Ничем не примечательный господин, благообразный, с проседью, как преуспевающий клерк, он важно вышагивал с женой и собачкой, а невдалеке, демонстрируя величие «короля», стояла его машина — длинный, как трамвай, сверкающий лаком и металлом, единственный на весь курорт огромный «форд», рекламно запечатлевший фамилию своего уникального хозяина на десятках деталей, в том числе и на невероятных размеров багажнике.

Зеваки во все глаза смотрели на заокеанскую знаменитость, и меня охватило знакомое с давних лет чувство гнева, когда на некоторых лицах я прочел плохо скрытое благоговение перед богатством. «Жива — не сгинула старая хвороба!» — думал я.

В это время к «Отаве» медленно и важно подкатила еще одна по-купечески шикарная машина — длинный «шевроле», с какими-то дополнительными сверкающими фарами. Из нее вывалился уже популярный среди курортников достойный коллега мистера Форда — мультимиллионер из Чикаго, по происхождению чех. Он некогда покинул свою родину, разбогател на спекуляциях и ныне назойливо демонстрировал землякам, «чем он был — и чем стал». То ли по глупости, то ли подвыпив, «чех-американец» вел себя, как боксер-победитель в цирке: он слал дамам воздушные поцелуи, махал жирной рукой, щелкал толстыми пальцами, и тупое лицо его лоснилось от пота.

Пройти было невозможно. Толпа зевак увеличивалась, иностранцы приветствовали своих кумиров, к ним присоединился и кое-кто из чехов, потерявших стыд и гордость. Раздались даже жидкие аплодисменты. Форд чинно поклонился, а чикагский богатей, сияя, восторженно поднял вверх обе руки.

Я не знал, что предпринять, хотя все во мне кипело. Я даже забыл, расстроившись, о своем друге. Но Гоулек сам дал о себе знать. Он подтолкнул меня вперед и процедил сквозь стиснутые зубы (я уже знал, что это означало у него высшую меру гнева): «Пойдем, художник. Разгоним их… Как Бетховен…»

И, стремительно рассекая толпу, Богумил Гоулек двинулся прямо на Форда. Я едва поспевал, но шел, не отставая, плечом к плечу со своим другом. Он подошел к американскому автомобильному «королю» и негромко сказал: «Здесь люди ходят, сэр! Вы мешаете…» Форд стушевался, слегка приподнял шляпу и, натянув поводок собачки, сохраняя важность, ушел за угол. Жена, семеня в туфлях на «шпильках», поспешила за своим «королем»…

Гоулек резко повернулся к чикагскому миллионеру. Наверное, для своего заокеанского «земляка» у него нашлись бы более крепкие слова. Но тот уже сидел в лимузине, и блистательный «шевроле», право же, напоминал в эту минуту павлина с поджатым хвостом.

Богумил Гоулек, взяв меня под руку, буквально таранил редеющую толпу, гневно восклицая: «Позор вам!.. Позор и стыд!» Все молча расступались, ибо сказать им было нечего: по главной улице народного курорта шел хозяин, подлинный хозяин всей чешской земли. Как это прекрасно говорят у вас в России, Его Величество Рабочий Класс! И я был несказанно счастлив и горд тем, что мне довелось шагать с ним рука об руку.

1962 г.