ГДЕ ЗРЕЮТ ВИШНИ

ГДЕ ЗРЕЮТ ВИШНИ

Вот уже который день Надя, задумчивая, настороженная, стоит под одиноким деревцем, смотрит на дорогу, слушает шелест нежных листков, которые будто шепчут: «Любит тебя!» И как бы переча этому успокаивающему шелесту, звучат словно только что сказанные слова матери, слова горькие, с болью, с надрывом: «Выйдешь за солдата — прокляну! Не хочу позора твоего видеть. Сегодня он здесь, завтра — другую завел. Выбрось дурь из головы. Мало тебе своих-то парней?! Еще за солдатом не гонялась!»

Вот уже какой день Надя подолгу смотрит на дорогу, ждет и не знает, кому больше верить — шелесту листьев или голосу матери.

Познакомилась она с Никитой Самохиным здесь, в родном городе, когда он работал в штабе пограничной части. Назначит свидание, придет, сядет и молчит, лишь перед уходом спросит:

— Завтра встретимся?

Сказал он о своей любви перед отъездом в Тасты, куда его направили начальником взводного участка.

— Жди, Надюша, приеду за тобой. Устроимся со взводом на новом месте и приеду.

Пустынна дорога, ни пешехода, ни всадника. Надя стоит уже давно, несколько раз порывалась уйти, но сдерживала себя. «Еще немножко, еще чуть-чуть…» — определяла она сама себе время и продолжала смотреть на пустынную дорогу, будто предчувствовала, что сегодня решится ее судьба. И предчувствие не обмануло. Вначале на самом краешке дороги появилась пыль, потом Надя рассмотрела тройку, потом и его, Никиту, сердце застучало в груди, пухлые щеки стали похожими на спелые-спелые яблоки. Она стояла радостная, смущенная, испуганная.

А Никита, лихо осадив коней, выпрыгнул из пулеметной тачанки и крикнул весело.

— За тобой, Надюша! Собирайся!

Она спрятала свои пылающие щеки на его широкой груди и зашептала совсем не то, что хотела сказать:

— Мать не разрешает. Прокляну, говорит.

Никиту удивил этот ответ, заставил на минуту задуматься, но только на минуту. Он осторожно взял девушку за голову, приподнял ее от своей груди и, глядя в глаза, проговорил:

— Хочешь со мной, навсегда моей — садись в тачанку.

Надя молчала, она колебалась. Вновь вспомнились слова матери и сама мать, совсем не злая, изнуренная работой «в прислугах», иссушенная заботами. Надя — одна из тринадцати ее детей. Как оставить старую ласковую мать с оравой ребятишек?

Никита, поняв мысли девушки, ее тревогу, тихо заговорил:

— Мать не оставим, помогать будем, навещать. Решай, Надюша.

И Надя решилась. Вот уже мчат по степи разгоряченные кони, пылит, мягко прыгая на ухабах, боевая тачанка. Прощай, отчий дом, прощайте, звонкоголосые подружки, прости, мать, свою дочь, прости за любовь ее девичью, любовь смелую, без оглядки.

Солнце медленно скатывалось с порозовевшего неба за дальние барханы, над седым саксаульником неподвижно парил в воздухе орел, свадебная тачанка взвихривала колесами бурую пыль, и пыль эта неподвижным облаком долго висела над дорогой. Наде было и радостно, и грустно, и тревожно.

К вечеру приехали на заставу. Пограничники встретили жену командира приветливо. Все поздравляли, желали здоровья, счастья, боевого счастья. И это «боевое счастье» Надя почувствовала в первую же ночь. Застава поднялась по тревоге: большая банда басмачей прорвалась через границу.

— Будешь, Надюша, заставу охранять, — быстро надевая обмундирование, сказал ей Самохин и поцеловал на прощание.

Она и повар красноармеец Потапов, два активных штыка, собака с обидной кличкой Махно и белобородый, похожий на дьячка, старый козел — вот все живое, что осталось на заставе. Потапов Стал объяснять ей, как заряжать и как стрелять из винтовки.

— Для чего? — спросила она.

— На всякий случай, — ответил он и взял свою винтовку. — Ты сиди здесь, я с Махно на улице буду.

Тогда она не придала значения словам повара «на всякий случай». О том, что басмачи нападают на заставы, она не знала, да ей было и не до того, чтобы чем-то интересоваться. Надя жила лишь одной мыслью: «Не убили бы Никиту, вернулся бы живым и здоровым».

О многом она передумала в первую ночь своей супружеской жизни, много раз прикладывала к глазам мокрый от слез платок. Наконец прошла долгая, тоскливая, страшная ночь. Днем стало немного спокойнее на душе, особенно после того, как повар, этот суровый, молчаливый, вроде чем-то недовольный парень, улыбнулся, видимо, поняв ее тревогу, и заговорил о Самохине.

— Наш начальник в рубахе родился. Его ни пуля, ни шашка не берет.

В тот день он рассказал жене своего начальника о тревогах, битвах в горах, многодневных походах, и по его словам выходило, что погибают только басмачи, но не пограничники; особенно не жалел он слов похвалы, когда говорил о своем командире, ее муже.

За день она успела с помощью Потапова приучить к себе красивую, злую и умную собаку Махно, пыталась сдружиться с длиннобородым козлом, но глупый Дьяк (она дала ему эту кличку в тот день, и кличка прижилась) никак не хотел признать ее за свою, щетинился, смотрел злыми глазами и норовил ударить рогами; это немного отвлекало ее, и она даже смеялась над строгостью козла, хотя ни на минуту не переставала тревожиться о Никите.

Солнце начало клониться к закату, а никто не ехал, будто забыли о них все. И вот снова ночь: тоскливая, долгая, страшная. Лишь на рассвете Надя услышала топот копыт, выбежала из дежурной комнаты и смеющаяся и плачущая прильнула к широкой груди Никиты.

А через несколько дней, когда на заставе вновь остались только она и повар, Махно и Дьяк, снова мысленно рисовала страшные картины гибели Никиты, видела его окровавленного (то убитого пулей, то изрубленного шашками) и не могла сдержать слез. Так было долго. Потом она привыкла к тревожной команде: «Застава! В ружье!» Она привыкла к ночным дежурствам, и хотя всякий раз тревожилась за Никиту, все же была внешне спокойной; она научилась стрелять из винтовки, пулемета и маузера, ездить верхом (красноармейцы выбрали ей невысокого выносливого иноходца), иногда и сама выезжала с пограничниками в горы.

— Не женское дело на коне трястись, — часто говорил ей Самохин. — Сидела бы лучше, Надюша, дома.

Отмахивалась она от таких советов. Он — в город по служебным делам, она — с ним, мать проведать. На тачанке, а то и верхом.

1932 год. Никита Сергеевич Самохин был переведен в штаб комендатуры.

На берегу небольшого соленого озера, под развесистым карагачом, стоит небольшой глинобитный домик с плоской крышей. Возле домика — коновязь. К коновязи привязаны четыре оседланных лошади. Они, отгоняя хвостами надоедливых мух и оводов, лениво жуют сено. В домике, на попонах, разостланных поверх сена, спят три пограничника.

Первым проснулся командир отделения Симачков.

— Подъем! — негромко проговорил он, потянулся и зевнул. — Поужинаем сейчас, и Василенко сменит Макарина.

Пост у соленого озера выставляла фланговая застава. Расположен он был на бойком месте. С тыла к озеру выходило два ущелья, за озером — неширокая, километров пять долина, и снова горы, перерезанные двумя ущельями, ведущими за границу, по этим маршрутам часто ходили контрабандисты и басмачи. Но если перекрыть ущелья, ведущие за границу (когда банда идет из тыла), то нарушители будут вынуждены идти вдоль долины, которая в окружении труднопроходимых гор тянется в длину на десятки километров. Пока банда пройдет этот путь, пограничники других застав и комендатуры успеют устроить засады на ее маршруте.

В задачу поста входило перекрывать ущелья, задерживать нарушителей или вынуждать их идти по долине. Обычно застава высылала на пост четыре-пять человек на несколько суток, потом их сменял новый наряд. Сейчас на посту несли службу четыре пограничника во главе с командиром отделения Симачковым.

Симачков, украинский парень, давно уже служил на границе, был опытным, храбрым, порой безрассудно храбрым; высок ростом, широкоплеч, он отличался удивительной силой. Поговаривали, что Симачков руками разгибал подковы. Никто никогда не видел, чтобы Симачков вспылил или расстроился. У него было много друзей, но особенно по-солдатски крепко сдружился он с не так давно прибывшим на заставу командиром отделения Невоструевым. Энергичный Невоструев и флегматичный Симачков как будто дополняли друг друга. Под влиянием Симачкова (сыграла, видно, зависть силе) Невоструев, и без того хороший спортсмен, стал еще упорней заниматься на брусьях и перекладине, работать со штангой и гирями и прослыл одним из сильнейших спортсменов части. Молва эта была без прикрас. Позже, когда наступила возможность проводить спортивные соревнования, Невоструев (он уже был начальником заставы) со своей заставой постоянно занимал все призовые места.

Но это было позже, а в тридцать втором о соревнованиях не думали — не успевали бить басмачей и задерживать контрабандистов. Симачкова и Невоструева начальник заставы посылал на самые опасные задания. Они часто, сменяя друг друга, охраняли бойкое место у соленого озера.

Подходили к концу уже третьи сутки, как Симачков с красноармейцами находился на посту. Утром к ним должна была приехать смена — наряд Невоструева. Спокойно прошли три ночи, наступала четвертая. Оставив одного пограничника на посту, Симачков с двумя другими выехал охранять подступы к ущельям.

Медленно ехали пограничники по дозорной тропе, часто останавливались, смотрели, слушали, не стукнет ли копыто о камень, не звякнут ли удила, не фыркнет ли конь. Нет, все спокойно. Медленно уходила ночь. Хотелось курить. Но вот постепенно начало сереть небо, прозрачными становились звезды, вот уже совсем посветлело. Симачков достал кисет.

— Что-то гости не жалуют, скучновато.

Дозор вернулся на пост, а отдыхавший ночью пограничник, быстро позавтракав подогретыми консервами, поднялся на небольшую сопку, возвышавшуюся недалеко от поста, чтобы наблюдать за ущельями и долиной.

Только успели раздеться Симачков, Макарин и Василенко, только принялись за консервы, как в комнату вбежал запыхавшийся наблюдатель.

— Товарищ командир отделения, банда! Шесть человек из тыла. Быстро движутся!

— Скачи на заставу, — понимающе кивнул Симачков взволнованному красноармейцу. — Остальные — по коням!

Командир отделения, как всегда, не повел людей на след. То крупной рысью, то галопом скакали они по низинам наперерез банде. Сейчас главным для пограничников было опередить нарушителей, раньше их попасть в ущелье. Они торопили коней. Вот уже первое ущелье. Ни следов, ни всадников.

— По второму пойдут, надо успеть к муллушкам раньше, — заключил Симачков и повел людей по крутой тропе.

Тропа эта шла по лесу через невысокую гору и выходила к полуразвалившимся глинобитным надгробным памятникам, называемым в народе муллушками; пограничники всегда под прикрытием кустов и деревьев выдвигались, опережая басмачей, к развалинам и устраивали засаду. Муллушки были в центре небольшой ровной поляны, чистой, поросшей невысокой травой. Басмачи, выезжая на поляну, попадали под пули красноармейцев. Обойти развалины басмачи тоже не могли: пришлось бы карабкаться почти по отвесным склонам, которые простреливались от развалин из винтовок и пулеметов. Ни одной банде здесь еще не удавалось пройти, если путь ей успевали перерезать пограничники.

Симачков торопился, чтобы успеть к муллушкам раньше банды. На поляну выскочили одновременно и пограничники, и бандиты. Пограничникам было ближе до развалин, и они пустили коней галопом, надеясь опередить басмачей. Врезались и басмаческие камчи в крупы лошадей, те рванулись, но тут же один из басмачей крикнул: «Не успеем!», осадил коня, спрыгнул с него и вскинул винтовку. Прозвучал выстрел, потом второй, третий, и вот уже все шестеро стреляют по скачущим к развалинам пограничникам. А те, склонившись на потные шеи коней, неслись к укрытию. Уже оставалось двести, сто метров… И тут скакавший впереди Симачков вздрогнул и стал сползать с седла, но удержался, обхватив руками шею коня. Лошадь, почувствовав, что с хозяином случилось несчастье, остановилась и начала ложиться, один из красноармейцев проскакал без остановки до развалин и начал стрелять по басмачам, а второй, придержав коня, положил его и, пригнувшись, подбежал к командиру, чтобы помочь.

— К муллушкам бегом. Отбейте басмачей, — слабым, но властным голосом приказал Симачков.

Пограничник, оставив лежащего коня на поляне, побежал к укрытию. Но не успел пробежать и пятидесяти метров, как басмачи, понявшие, что теперь им не пробиться по этому ущелью, вскочили в седла и скрылись в лесу.

Василенко и Макарин вернулись к командиру отделения.

— На коней и назад в первое ущелье! Они там пойдут. Не пропускайте. Преследуйте потом по долине, — вновь приказал Симачков.

— Но вы же…

— Что я? Дотерплю, пока с заставы подъедут. На коней!

Симачков неподвижно лежал, подогнув к груди колени и крепко стиснув зубы, чтобы не стонать от боли в животе, то тупой, легкой, то острой, нестерпимой. Он лежал и смотрел на своего любимого коня, который вскочил и проскакал было несколько метров за Макариным и Василенко, но потом вернулся, остановился рядом с хозяином, постоял немного и лег. «Не оставит в беде!» — думал он о своей лошади, он даже хотел сказать: «Не горюй, милый, повоюем еще», однако молчал. Ему казалось, что если он разожмет зубы, то не сможет потом уже так терпеливо переносить боль, потеряет сознание, а этого он не хотел. По его предположению, с заставы должна подъехать помощь примерно через час, и ему нужно было продержаться этот час, чтобы доложить обстановку. Гимнастерка его прилипла к животу, но он чувствовал, что кровь больше не идет из раны; это немного успокаивало его, давало больше силы, переносить боль.

Минут через десять в первом ущелье началась стрельба. «Успели хлопцы, не пройдет банда, — подумал Симачков. — А дальше комендатура перекроет».

Стрельба прекратилась. Остались тишина, нарушаемая спокойным дыханием лошади, и боль в животе.

Поляну осветило солнце. Стало жарко, как-то сразу пересохли губы, сильно захотелось пить. Хотя бы глоток воды. Откуда-то прилетела большая зеленая муха и стала кружиться над вспотевшим лицом, все время намереваясь сесть на губы. Симачков медленным движением (от резких боль усиливалась) отгонял муху, но она продолжала назойливо жужжать возле рта. Это начало раздражать Симачкова, особенно раздражало сознание того, что он не может с ней ничего сделать.

Медленно шло время. Прошло, как казалось раненому, минут двадцать. Еще сорок минут — много. Надо терпеть, надо ждать. Но Симачков ошибался, настраивая себя на длительное ожидание. Посланный им на заставу красноармеец встретил на полдороге смену, Невоструева с тремя красноармейцами и комотрядовцем Манапом Кочукбаевым, сообщил им о появлении банды и поскакал дальше, а группа Невоструева галопом понеслась к ущельям. Они были уже совсем близко. Через несколько минут пограничники спешились возле раненого Симачкова.

— Куда тебя? — нагнулся над своим другом Невоструев.

— Пить, Федор, пить, — с трудом разжал зубы Симачков. — Муху отгони.

Невоструев торопился к муллушкам помочь товарищам. Но когда подскакал ближе и не услышал стрельбы, то понял, что опоздал и что наряд Симачкова уже отбил банду и преследует ее по долине. Он подумал, что, может быть, не стоит заезжать в ущелье, чтобы не терять зря времени, но потом решил все же проскочить до ущелья и прочитать оставленное там сообщение (пограничники всегда оставляли записку в условленном месте) о ходе боя и дальнейших действиях. Теперь он был рад, что заехал сюда, что может помочь своему другу, напоить его, перебинтовать и отвезти в комендатуру в санчасть. Он сам готов был нести его на руках до самой комендатуры, но понимал, что сделать этого не сможет, — надо преследовать банду. Поэтому снял с себя гимнастерку и отдал ее одному из красноармейцев.

— Сделайте носилки. Вдвоем повезете, — потом повернулся к Кочукбаеву. — Веди на перехват банде.

Он нагнулся к раненому: «Прости, что оставляю, но сам знаешь — надо».

— Догоняй их. Отлежусь — повоюем еще.

Кочукбаев, хорошо знающий местность, провел пограничников коротким путем. Они подоспели вовремя. Банда, наткнувшись на засаду, которую устроил Самохин, подмяв комотрядовцев, повернула обратно, но путь отступления ей преградили Макарин, Василенко и Невоструев со своей группой.

Когда банда была уничтожена, Самохин поблагодарил Кочукбаева и других комотрядовцев за помощь, а у Невоструева спросил, почему тот в одной майке и где его гимнастерка.

— Симачкова на ней везут в комендатуру.

— Что с ним?

— Ранили. В живот. В памяти, но плохой.

Оставленные Невоструевым пограничники, срубив клинками два ровных деревца, продели их через рукава двух гимнастерок. Примитивные, но крепкие носилки привязали к седлам двух лошадей, вставив распорку, чтобы кони не сдавили раненого, и повезли Симачкова в комендатуру. Вначале раненый чувствовал себя неплохо, крепился, но когда проехали половину пути, он стал терять сознание, давать в бреду команды: «Отбейте их… За мной приедут… На коней… Догони их, Федя!», а как приходил в себя, то просил пить. Ехали шагом, хотя дорога была ровной.

В комендатуру приехали к обеду. Врача не было, и раненого приняла Надежда Яковлевна. Не отошла она от больного и когда приехал врач. Двое суток дежурила она у постели раненого, кормила и поила его из ложечки, меняла мокрое от пота и крови белье и, сдерживая слезы, с улыбкой говорила ему о его будущей жизни, о свадьбе, о детях, которые обязательно будут походить на отца, будут такими же сильными, как и он, и что им уже не придется мотаться по горам за басмачами — их всех перебьют к тому времени. Симачков под влиянием спокойного, ласкового голоса и искренности тона тоже начинал мечтать о будущем, вспоминать свое детство, девчат украинских: «Как они спивають!» — вспоминал он. — Весной у нас в снежном цвету вишневые сады по хуторам. — О вишневых садах Симачков говорил с особой теплотой. Надежда Яковлевна улыбалась и глотала слезы.

Раненый все чаще и чаще стал терять сознание, а когда приходил в себя, то просил:

— Усни, Надежда Яковлевна, я потерплю.

Она отвечала ему, что отдыхала, пока он спал, и вновь начинала разговор об Украине, о вишневых садах. Он поддерживал разговор, вспоминал, как они, босоногие хлопцы, до слез обиды завидовали богатым хуторянам и очень хотели вырастить свои вишни; но ни земли для сада, ни саженцев не было. Однажды он все же решил посадить вишню в палисаднике и выкопал дикий отросток от корня в саду у одного куркуля, а тот куркуль спустил на него собак.

Надежда Яковлевна слушала рассказы Симачкова, глотала слезы и улыбалась: «Теперь-то уж вырастишь свой сад».

Симачков умер. На его могиле Надежда Яковлевна посадила вишневое деревце.

За два десятка лет объехала она с мужем почти всю границу Казахстана и всюду, где жила, сажала вишни.