Василий Калицкий НА СТРЕМНИНЕ ЖИЗНИ

Василий Калицкий

НА СТРЕМНИНЕ ЖИЗНИ

Турсунгазы Мыкыянов — один из тех, кто устанавливал колхозный строй в своем селе, он был смелым разведчиком на фронте в период Отечественной войны. И сейчас Мыкыянов на самой стремнине жизни…

Турсунгазы живет в приграничном селе. Его часто приглашают на заставу, и он рассказывает солдатам о прошлой войне, о делах в колхозе.

Мыкыянов всегда верен гражданскому долгу, дорожит землей, за которую воевал, любит ее. И когда появляется в приграничье чужой, Турсунгазы не спустит с него наметанный глаз, поможет заставе задержать врага.

Мыкыянову в горах все знакомо: кустарники шиповника, отшлифованные дождем и ветром серые валуны, небольшие, но бурные ручейки.

— От меня, — говорит он, — тут никто не скроется. Кругом все пройдено вдоль и поперек.

И это так.

…Стояла в разгаре летняя страда. На березках, что росли у подножия гор, появились первые золотистые пряди, а осинки, шумевшие над ущельем, уже хвастались появившимися лиловыми листьями.

Турсунгазы с самого утра в устье пологого буерака ворошил вилами валки накошенной травы. Он с жадностью вдыхал горячий и сладкий аромат разнотравья. «Глотнешь воздух сенокоса — куда и усталость девается, — думал про себя аксакал. — Даже молодит старика».

Вороша покосы, он нет-нет да и посмотрит то в ущелье, над которым плыл причудливый клочок тумана, то на снежные вершины, то на дальний перевал. «У нарушителя сотни дорог, — вспомнил он рассказ начальника заставы, — и чтобы его заметить, нужно быть очень внимательным. Глаз да глаз нужен, особенно в горах. А проморгаешь — ищи ветра в поле».

Солнце висело в зените. Старику захотелось пить. «До ручейка осталось немного, там и утолю жажду», — решил он, поднимая и опуская большие охапки сена с его пряным ароматом. В это время невдалеке от большой круглой сопки, издали похожей на стриженую голову, он заметил всадника. Рядом иноходью трусила еще одна лошадь. «Кто бы это мог быть? — спросил самого себя Мыкыянов. — И почему он показался со стороны перевала. Что-то не помню, чтобы колхозники здесь ездили».

Неизвестный, свернув влево, направился к лощине, где стояла старенькая, уже потемневшая юрта. «Может, знакомый, — угадывал Турсунгазы, — а может… чем черт не шутит, надо проверить». И тут старик вспомнил, что в юрте оставил охотничье ружье, так необходимое ему сейчас.

С вилами прямиком, мимо кустарников побежал он к юрте. «Быстрее, быстрее, опередить неизвестного» — подгонял он себя. Вот лощинка, а рядом с юртой уже жердяная изгородь. В юрте от земляного пола тянуло прохладой. Над деревянной кроватью висела двустволка. Мыкыянов зарядил и спрятал ее за посудным шкафом.

Вскоре подъехал всадник. Он был в темно-коричневом пиджаке, таких же брюках, заправленных в хромовые, давно не чищенные сапоги. Воротник рубашки расстегнут, смят, со следами въевшейся пыли. На левой руке, положенной на луку седла, блестели овальные часы. В глубоко посаженных серых глазах заметна усталость. На небритой щеке выделялся синий шрам. Лошади всадника тяжело дышали, холки и бока чернели от пота.

— Салам, старина! — развязно крикнул незнакомец, легко соскакивая с коня.

— Саламат сызба, — кивнул головой Турсунгазы и тут же подумал: «У нас так грубо не здороваются». Лицо у него стало серьезным.

— Ну и трава по лощинам вымахала — залюбуешься, — сказал мужчина в темно-коричневом. — В прошлом году, помнится, такой здесь не было. А ныне — и тропы позарастали.

«Что-то не туда гнешь, — подумал Турсунгазы. — И в том году эта сторонка с таким же сеном была, а тропы здесь никогда не проходили». Потом добавил:

— Дожди, дожди повадились, растет все как на опаре… Едешь-то далеко?

— Ты сперва закурить дай, — уклоняясь от ответа, попросил незнакомец. — Думал бросить — не получилось: сосет под ложечкой.

Турсунгазы вытащил из кармана брюк начатую пачку «Беломора».

— Закуривай. Вот и спички.

— Где курево-то брал? — разглядывая этикетку на пачке, спросил мужчина.

— Известно где: в сельпо, в Карабулаке, — схитрил Турсунгазы, произвольно дав название поселку.

— Вот туда и курс держу. Лошадь надо отвести, как-то ее оставил у нас их бригадир, да и насчет воды договориться для полива огородов. Но это уже с председателем решим.

— С Джунусовым? — вновь назвал вымышленное имя Мыкыянов.

— Да, с ним. Человек он покладистый, — второпях сказал незнакомец, готовясь садиться на лошадь. — Так дорога на Карабулак…

«Чужой он, — уже не сомневался Турсунгазы. — Видно, тертый калач», — и забежал в юрту. В этот же миг он выбежал с ружьем.

— Ты задержан, привязывай коней к карагачу, — громко сказал Мыкыянов, направляя в него ствол ружья. — Не наш ты.

— Не дури, аксакал, — поморщился тот, вставляя ногу в стремя. — Если разобраться, ты здесь ноль целых.

Мыкыянов приблизился к чужому, широко расставил ноги и в ответ на дерзкие слова крикнул:

— Делай, что велено, — иначе палить буду.

Лицо чужого стало таким, будто у него рвали без наркоза зубы. Потом, вытаращив налитые кровью глаза, он сделал резкий взмах рукой к своему поясу, на котором в чехле висел финский нож.

Турсунгазы, чуть отступив, снова приказал:

— Не смей, тебе говорят! Сделаешь еще шаг — бабахну.

— Добром прошу, — уже взмолился пришелец, — не задирайся, отпусти. Любую лошадь тебе подарю. Вот, выбирай.

— Я не из тех, за кого ты меня принимаешь, — багровея, проговорил Мыкыянов. — Привязывай гнедых и следуй по этой тропе. А если… такую взбучку дам — не опомнишься…

Двигались молча. Впереди — чужой пешком, сзади — на коне Турсунгазы. В том месте, где тропка шириной не более метра шла по горному карнизу на высоте за вторую тысячу над уровнем моря, пришелец остановился.

— Больше не могу, устал, — пробубнил он, кося злые глаза на дружинника.

— Что ж, малость отдохни.

Чужой, присев на камень, посмотрел направо, где возвышалась огромная скалистая стена, потом налево, где начиналась глубокая пропасть.

— Зря, черт подери, рискнул я проскочить низиной, — зло, сквозь зубы, проворчал он. — Можно было в другом месте… Нечистый попутал… Отпусти…

Заросшее, смятое лицо его выражало скрытую тревогу, глаза смотрели испуганно, умоляюще.

— И в другом месте не прошмыгнул бы, везде смотрим, — закуривая, сказал старик, а потом, спохватившись, приказал:

— Поднимайся, хватит…

К вечеру, когда уже спала жара, Турсунгазы приконвоировал задержанного на полевой стан. Вскоре туда прибыли пограничники.

У пришельца из карманов были извлечены плитки шоколада, фонарь, миниатюрный радиопередатчик и две пачки папирос. Этикетки пачек сверкали золотистыми полосками, отдавали синевой нарисованных чинар.

— Шакал! И другого названия тебе нет, — сквозь зубы проговорил Турсунгазы. — Врал мне: курить бросил. Тянулся скрюченными пальцами к нашему «Беломору». До печенок обидно, что вот такие лезут на нашу землю…

А вот был случай совсем недавно. Мыкыянов, уставший, верхом возвращался с овцеводческой фермы домой. Около моста лошадь фыркнула, подняла голову и навострила уши. Из-за кустов краснотала показался человек. В руках он держал кетмень. В глазах подошедшего угадывалась осторожность.

— Откуда будешь? — спросил Мыкыянов.

Неизвестный, двигая челюстями, что-то невнятно пробормотал, небрежно сделал взмах рукой, присел. Турсунгазы насторожился:

— Паспорт есть?

— А как же! Без него, дружище, в этих краях и не показывайся: граница-то под боком.

Мыкыянов посмотрел на обувь незнакомца, потом на лежащий рядом кетмень. «Говорит, воду по арыкам пускал, — подумал он, — а ботинки-то чистые, на них совсем нет грязи, да и кетмень ржавый-ржавый».

— А все-таки, позволь глянуть на паспорт, — настойчиво потребовал Мыкыянов.

— Дразнишь или смеешься?

— Показывай документы! — твердо сказал Турсунгазы.

— Шутник ты, вижу, — впиваются расширенные глаза незнакомого в Мыкыянова. — А со мной шутки плохи. Я из таких переплетов выходил — тебе и не снилось. Так что не куражься.

Мыкыянов почувствовал, как у него налилось краской лицо, чаще забилось сердце и дал о себе знать внутри осточертелый осколок. «Будь ты неладен!» — ругнулся про себя Мыкыянов.

Неизвестный, глазея на лошадь, поднялся и быстро направился к ней. Потом сквозь зубы бросил:

— А тебе дорожка скатертью.

«Ускакать намеревается, — мелькнула мысль у Мыкыянова, — но на Беркута не так просто сесть».

Конь, увидев чужого, расширив ноздри, качнул головой и, круто повернувшись, побежал в другую сторону.

Неизвестный тут же шмыгнул в кусты краснотала. Вскоре серая кепка исчезла за лобастой мшистой скалой.

— Беркут, Беркут! — позвал коня Мыкыянов.

Через минуту он, вскочив на лошадь, уже мчался на заставу. Под копытами коня звенела каменистая тропа. Пограничники нагнали нарушителя в тот момент, когда он, кубарем скатываясь по щебенке к подножию горы, хотел пробраться к кустарнику, который прорезала граница.

— Нет ничего дороже своей Родины, — говорит Мыкыянов.

Крутой волной нахлынули воспоминания, горячим дыханием обдали его тяжелые огневые годы.

* * *

…Турсунгазы, прихрамывая, подходил к поселку. За спиной у него, покачиваясь на узловатых лямках, висел полупустой вещевой мешок, на левой руке — шинель.

На обочине дороги солдат увидел сваленный километровый столбик. «Присесть, отдохнуть малость, — решил Мыкыянов. — Осколки дают о себе знать».

— Земля! — вздыхает глубоко Турсунгазы. — Дождалась-таки мужских рук. А они вон какие — в шрамах, в ссадинах и порохом пахнут.

Вдали послышался клекот журавлей. Турсунгазы поднял голову. «Ишь, они, солдаты: строем, дружно. И командир у них свой». Фронтовик переводит взгляд на землю, смотрит на шинель.

— Спутница моя, — как-то ласково сказал он. — Навряд ли я тебя когда-нибудь надену: пробитая, истертая. А бросить жаль. Памятью останешься…

Турсунгазы, взяв свои пожитки, поднялся и направился по тихой дороге в поселок.

Куляш, жена его, долго не выпускала мужа из крепких объятий. Она счастливо смотрела на его загоревшее лицо, жесткие брови, прорезавшиеся на лбу морщинки, на лихо выбившуюся из-под пилотки непослушную густую прядь. Слезы счастья и радости оставляли следы на его выцветших погонах.

Соседские ребята с любопытством рассматривали на груди Турсунгазы ордена, медали.

— А вот эта за что? — спрашивали.

— За бой у Малахова кургана, — сняв пилотку, ответил Мыкыянов.

— А орден какой красивый!

— Смотрите, цветные нашивки! Это за ранения? Расскажите о них, дядя Турсунгазы.

Солдату не верилось, что он уже в кругу семьи, близких, что он стоит на земле в полный рост, свободно, без оружия, что снята зеленая каска и черные волосы нежно теребит теплый ветерок, а с крыши домика доносится мирное воркованье голубей.

Родной дом… Неужели это наяву? Вон тополек играет клейкими листьями. Ветви его веселые, податливые. Он вырос, окреп. А немного дальше, у подножия горы, между камней бьют из-под земли чистые ключи. Над сопками, как лебеди, поднялись белые облака. Откуда-то доносится весенний запах травы. А вдалеке, пришитая к горизонту, синеет заплатка леса.

…Четыре года колхозник села Покровки Турсунгазы Мыкыянов вместе с русскими, украинцами, узбеками, грузинами воевал на фронте. Защищал город на Волге, ходил в жаркие атаки под Полтавой, форсировал бурлящий Днепр. А на окраине Пскова, где в феврале восемнадцатого года родилась Красная Армия, упал, раненный горячими осколками. Подлечился — и снова с автоматом на фронт. По-всякому приходилось солдату: ползти под огнем, прикрывая голову лопаткой, драться в траншеях с фашистами ножом и гранатой, а то и хватать за горло врага голыми руками.

В своем заявлении в партийную организацию Мыкыянов писал:

«Я буду счастлив, если стану бойцом Ленинской партии, если я сумею в своей фронтовой жизни хотя бы капельку походить на Гастелло, Матросова, на легендарных защитников Бреста…»

И он, сын далекого Казахстана, презирая смерть, истекая кровью, грудью своей заслонял родную советскую землю.

Есть о чем рассказать защитнику родной земли ее хозяину.

…— Вызывает меня и еще нескольких солдат во главе с сержантом майор Гладков, — вспоминает один из многих фронтовых эпизодов Турсунгазы. — Делает жест ребром ладони около кадыка: «язык» вот так нужен. И не мелкий…

— Достанем, товарищ майор, — уверенно сказал сержант, — непременно достанем.

Шли мы по разбухшему от осенних дождей украинскому чернозему. Знали — впереди немцы густо натыкали кольев с проволочными заграждениями. Раз от разу с оглушительным треском распарывали неподвижную ночную темень огненные трассы автоматных и пулеметных очередей. Горизонт на западе полыхал заревом пожаров, горели крестьянские избы. Часто фрицы пускали осветительные ракеты. Мы, как по команде, падали на землю, прятались в воронках.

Ползли тихо, осторожно. Бывалый солдат Гриша Георгадзе дает знак: проволока перерезана, проход сделан. Ползем. Впереди окоп. Там пулеметчик. «Обойдем», — машет рукой сержант Гаврилов, мол, для нас это — мелкота, приказано «языка» доставить поважнее.

Тяжело разведчику на войне, говорит Турсунгазы. А в грязь еще труднее. Грудью пробиваешь себе дорожку. А земля вязкая, густая, так и цепляется за шинель, так и хватает за ноги. Миновав окопы, мы приблизились к селу. В деревянном здании, в котором, наверное, до войны была школа, горел свет, «Штаб, — шепнул нам сержант. — Здесь то, что нам надо. А как туда пробраться? Опять проволока, у крыльца овчарка, часовой ходит».

— Проволоки не касаться, — тихо говорит нам сержант, — по ней ток может идти.

— Подкопом пролезем, — шепчет Георгадзе.

Землю разгребали ножами, липкие комки ее сдвигали руками в сторону.

Часовой у штаба включил фонарик. Желтый конус лучей выхватил из темноты ореховые ветки, угол дома, прикрепленную к столбику сирену и облепленный огненными гроздьями куст калины. Мы притаились. Фонарь потух. Было слышно, как облегченно вздохнули разведчики. Вскоре Георгадзе, как былинный витязь, бросился на овчарку, в ярости сжал руками ее теплое и пружинистое горло. Она успела лишь зарычать. А солдат Дибров в это время душил часового. Мы забежали в штаб. Сидевший за столом немецкий офицер, схватив пистолет, успел выстрелить. Пуля прошила плечо сержанта. Тут же ударом приклада по рукам фашиста наш разведчик выбил пистолет и набросился на офицера. В смежной комнате тревожно зашевелились проснувшиеся враги. Я выпустил туда очередь из автомата.

Гитлеровец в погонах офицера с выражением дикого ужаса в глазах поднял руки. Вместе с «языком» мы прихватили и штабные документы.

— Заткните ему рот, — распорядился сержант, — еще кричать вздумает.

Я отполосовал от своей нательной рубахи изрядный кусок, засунул его в рот гитлеровца, который тупо смотрел на нас.

Когда подходили к проволочному заграждению, немцы из окопов открыли беспорядочный огонь. Но нас уже ждали на той стороне. Солдаты батальона своей стрельбой прижимали фашистов к земле, не давали вести прицельный огонь.

— Важного «языка» доставили, — хвалил нас майор, угощая сибирской махоркой, — молодцы! И документы нам здорово пригодятся.

…Сотни, тысячи километров прошел с боями Турсунгазы Мыкыянов. Был несколько раз ранен, контужен. Во время атаки под Псковом осколки мины врезались ему в левое плечо, застряли в легких.

* * *

Мыкыянову за шестьдесят. Годы избороздили его доброе открытое лицо, густо посеребрили усы, бородку, голову. Но он подвижен, полон забот о делах в колхозе. Все привлекает его внимание — как ведется строительство в селе Дома культуры и готовы ли к пахоте тракторы и все ли колхозники выписывают газеты, и как с кормами для скота. Мыкыянову до всего есть дело, он везде хороший советчик и помощник.