КОК-ТАС

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КОК-ТАС

Смеркалось. Ануфрий Иванович, колхозный бригадир, прихрамывая, возвращался из вечеревшей степи. «Должно быть, к дождю, вот ведь как разболелась старая рана». Откуда ни возьмись, подлетела Таня-почтальонша:

— Дядя Ануфрий! Вам письмо.

Бригадир на ходу раскрыл конверт, на котором было размашисто выведено: «Не сгибать — фото», — дважды прочел со знакомым почерком тетрадный лист. Дойдя до своей калитки и чувствуя, как горло сжала сладкая боль, он крикнул:

— А ну-ка, Дарьюшка, пляши!

Женщина, что хлопотала около летней кухни, кинулась через вишенник навстречу мужу, вытирая о фартук руки.

— Что там, Ануфрий?

— Вести от Витальки, — сияющий, как солнышко, ответил Ануфрий, и его остюковатые брови поднялись вверх.

— Не зря нынче во сне видела бой нашего петуха с Христиным. Вот она, примета: письмецо домой билось. А фотки нет? Как он в форме-то выглядит?

— Как же, Дарьюшка, вот и фотка. Не узнаешь?

Дарьюшка взяла из рук мужа кем-то переснятую фотографию.

— Это же не Виталька! Но знакомый…

— Знакомый? — недовольно усмехнулся муж. — Или стареть начала, память пришибло. Всмотрись лучше…

— Батюшки! — всплеснула руками Дарьюшка. — Так это же ты, Ануфрий.

— Читай, не мешкай, — отбирая у жены фотографию, приказал Ануфрий.

— Служу на именной заставе, — медленно тянут материнские губы. — Машину вчера получил, новую… Ты был на коне, а я на машине. А фотографию нашел в Книге истории заставы. Смотрю, что-то знакомое лицо. Не отец ли? Когда прочитал подпись под фотографией, то совсем уверился — это ты, мой отец.

Ануфрий не сводил глаз с жены, читавшей письмо.

— Бог весть, в какой край сынуля заехал, — качает головой Степановна. — Может, это на конце света?

Она приставила к глазам конверт, словно желая убедиться, что письмо пришло издалека. Ее губы читают обратный адрес: п/о Кок-Тас…

Женщина, коснувшись рукой переносицы, зажмурилась, силилась что-то вспомнить.

— Батюшки светы, — встрепенулась она, широко раскрыв от радости глаза. — Ануфрий, так ведь и твою же заставу так звали. Помнишь, ты мне, еще девушке, в наше село из Кок-Таса письма с картинками присылал. Да и фотка твоя — на рысаке, с саблей. Сам курносенький, черноглазый, губы трубочкой. Кругом горы, а рядом облака — что твои гуси-лебеди летят… Сейчас Виталька, знаю, в военном, тютелька в тютельку весь в тебя.

— Да, дорогуша, это та самая заставушка, где я служил, на Тянь-Шане.

Ануфрию Ивановичу вспомнились далекие годы тревожной службы, боевые друзья и белоногий дончак Воронко, которому басмачи во время жаркого боя отрубили правое ухо.

— Давай, Иваныч, не медли, пропиши сынуле что и как. Эх, батюшки-светы! Как оно в жизни вышло: сынок на твою комсомольскую стёжку напал…

Степановна кончиком платка растерла на щеке влажную дорожку слез, еще раз нежно погладила письмо. Потом на бесцветных губах появилась улыбка. Глядя в лицо мужу, она с голубиным воркованьем проговорила:

— Может, служба у него легче твоей будет. Как-никак — машина у парня, не то, что у тебя был безухий Воронко. Помнишь, писал мне: сутками качаюсь в седле, будто сросся с конем.

— Ладно, сейчас же мы все пропишем, честь-честью, что за разговор, — крякнул от удовольствия при мысли, что он, бывший пограничник и фронтовик, напишет большое-пребольшое письмо сыну-пограничнику, — а потом, сердито вскинув на жену глаза, упрекнул: — Вот границу ты, Дарьюшка, не знаешь, на ней всегда трудно…

* * *

На заставе Кок-Тас с Виталием Скоробогатько я встретился в гараже. Под синим комбинезоном угадывались широкие мускулистые плечи солдата, из-под вылинявшей панамы высунулся и прилип ко лбу смоляной чубчик. На щеке лоснился мазок солидола. В руках Виталий держал пластмассовый с делениями транспортир и карандаш.

Солдат поначалу показался мне хмурым. Но только мы заговорили о машине, в его карих глазах появились веселые искорки, на лице улыбка, и вскоре он открылся:

— Думка тут одна меня мучает: бортовая фара не тот свет дает. Проверяешь ночью контрольно-следовую, и эффекта мало: одну точку освещает. Так я поправочку хочу внести. Прикинул вот, думаю, получится.

Он тут же развернул лист бумаги. На нем чернели цифры формул, разбегался пучок лучей, зиял разрез рефлектора.

— Если удастся — ребят обрадую: и следы на контрольке любые заметят, да и глаза их уставать не будут, — пояснил он.

Вечером в канцелярии начальник заставы о рядовом Скоробогатько говорил:

— Хлопец цепко за все берется, что задумал — сделает. Словом, парень — на все сто. Вот зайдем в ленинскую комнату, посмотрите, как на карте, где помечены новостройки пятилетки, лампочки загораются. Виталия рук дело. На политзанятиях пособие большое. — Потом офицер, сбавив голос, будто по секрету, сказал: — На этой заставе до войны отец Виталия служил. По сохранившимся записям видно — был лихой рубака. Доставалось басмачам. Недавно от Ануфрия Ивановича письмо пришло. Просит, чтобы сын фотографию выслал. А у нас с этим пока трудно. Так вы уж, пожалуйста, сфотографируйте его. Отменнейший солдат он.

Я выполнил просьбу. На снимках Виталий сидел за рулем автомашины — улыбающийся и счастливый, а в чуть прищуренных глазах — доброта…