Восток как феномен

Как известно, история мировой цивилизации началась с возникновения очагов первичной урбанистической культуры в долинах великих рек, прежде всего Нила, Тигра и Евфрата, чуть позже также Ганга и Хуанхэ. Появлению этих очагов предшествовала так называемая неолитическая революция, т. е. революционное преобразование присваивающего хозяйства бродячих охотников, рыболовов и собирателей в систему многочисленных оседлых поселений земледельцев и скотоводов, одомашнивших растения (прежде всего и главным образом злаки) и несколько видов домашнего скота, научившихся строить дома и умевших обеспечить себя в нужном количестве приготовленной на домашнем очаге пищей. К числу основных революционных нововведений неолита относятся также умение делать хорошие разнообразные каменные орудия, необходимые в производстве и быту изделия из кости, раковин и т. п., прочные обожженные керамические сосуды, использовавшиеся для хранения и приготовления пищи, а также прядение и ткачество с применением растительного волокна и шерсти домашних животных.

Неолитическая революция, занявшая ряд тысячелетий, вела к кардинальному изменению не только образа жизни людей, но и их демографического поведения. Новые условия жизни, несопоставимые с теми, в каких пребывали охотники, рыболовы и собиратели (сложности их существования хорошо изучены современными антропологами на примере многочисленных сохранившихся до наших дней маргинальных этнических групп), способствовали демографическому взрыву в среде процветавших земледельцев неолита, а резкое увеличение части земледельцев вело к постоянным и нараставшим по законам цепной реакции перемещениями мигрантов в поисках новых удобных для освоения территорий. Вначале были освоены благодатные долины рек в теплой полосе Евразии и Африки, затем — многие остальные пригодные для земледельческого хозяйства долины, еще позже — иные земли. Дело завершилось тем, что все пригодные для земледелия территории были заняты и освоены земледельцами, а не успевшие или не сумевшие адаптироваться к новым условиям существования оказались, как о том только что было упомянуто, в положении маргиналов, оттесненных в не пригодные для развития места.

Все это произошло достаточно давно, задолго до нашей эры. А уже на рубеже IV–III тысячелетий до нее в наиболее пригодных для развития земледельческого производства районах появились первые очаги ранней урбанистической цивилизации со свойственным ей (и по-разному понятой и описанной Гегелем и Марксом) государственно-деспотической формой взаимоотношений между правящими верхами и производящими низами[544]. Восточная деспотия[545] была естественным и закономерным завершением процесса политогенеза, протекавшего в древности. Несмотря на многообразие конкретных ее форм, особенно присущих мелким государственным образованиям или специфическим структурам типа торгово-транзитных общностей, она как явление везде решительно вытесняла элементы первобытной “демократии”, проявлявшиеся, в частности, в практике выбора старейшины общины либо вождя протогосударства — чифдом.

С расцветом древневосточных государств и особенно после появления первых великих империй деспотия как феномен обрела все свойственные ей черты и признаки, которые вкратце ныне могут быть охвачены и объяснены термином “административно-распределительная структура”. И несмотря на все несходство различных древних, средневековых и недавних восточных империй, именно такого рода структура, опиравшаяся на генеральный принцип власти-собственности (власть первична, собственность — приложение к ней) с исключительным правом аппарата власти на произвольную редистрибуцию (перераспределение) национального достояния, всегда была на Востоке нормой.

Полной противоположностью восточной деспотии стал Запад со времен античности. Гражданское общество древних греков с их генеральными принципами свободы и собственности решительно противостояло Востоку. Появление античности можно сравнить со своего рода социальной мутацией, породившей принципиально новый феномен эволюции общества. Человечество в результате этого оказалось перед лицом очередной в его истории бифуркации, и те, кто принял античную структуру, обрел великие потенции.

Это проявилось не сразу. Правда, потенции, опиравшиеся на энергию и инициативу свободных собственников, дали знать о себе уже во времена древности, в период расцвета Греции и Рима. Однако античный запад, как известно, рухнул под натиском восточных кочевников либо трансформировался в рамках все более и более ориентализовывавшейся Византии с ее деспотическими склонностями. Казалось, из противостояния с античностью Восток вышел победителем. Многие специалисты до сих пор отмечают, что вплоть до XV в. он был более развитым и процветающим, нежели бедная феодальная Европа. Но, как бы то ни было, в XV–XVI вв. все стало быстро и решительно изменяться. С эпохи Ренессанса начала зримо и во все возрастающих размерах, в самых разных ее проявлениях возрождаться некогда, казалось бы, канувшая в вечность античность. Именно с этого времени она, обогащенная Реформацией, стала питающим истоком раннего европейского капитализма, а затем — после эпохи Великих географических открытий — и колониализма.

Колониализм — вначале (XVI–XVII, даже часть XVIII в.) торговый, а затем (особенно с XIX в.) промышленный, — в свою очередь, но теперь уже много быстрее и решительней стал трансформировать веками очень медленно эволюционировавший и более всего ценивший консервативную стабильность Восток. Именно с этого времени (и особенно по сравнению с динамичной и быстро развивавшейся капиталистической Европой) такой Восток стал казаться внешнему наблюдателю спящим. И в этой метафоре был немалый смысл. Наблюдателям со стороны, т. е. энергично эволюционировавшим европейцам и в первую очередь умнейшим среди них, т. е. тем, кто видел историческую перспективу и пытался ее осознать и охарактеризовать, было совершенно ясно, что Восток — нечто принципиально отличное от Европы. Вопрос был лишь в том, чтобы четко определить сущность этого отличия. В поисках такого рода сущности специалисты немало спорили друг с другом, но в конечном счете ситуация стала достаточно ясной.