ВЫСТРЕЛ В КАЧА-БУЛАКЕ

ВЫСТРЕЛ В КАЧА-БУЛАКЕ

Начальник поста Джар-Булак Морозов получил сведение: в пограничном селе кто-то распускает слухи, что Калима — колдунья. Сообщение насторожило Морозова, он доложил о нем в комендатуру и выехал в село, чтобы выяснить подробности и предупредить девушку.

Такое бывало и раньше. Обвинят басмачи кого-нибудь в колдовстве, в отступничестве от веры и, прикрываясь этим, якобы народным, обвинением убьют неугодного им человека. Видно, и на сей раз готовилась расправа над Калимой за то, что она в тридцатых годах помогала, пограничникам, была в коммунистическом отряде, а совсем недавно по ее сообщению пост задержал большую группу контрабандистов.

На границе последние два-три года (шел тысяча девятьсот тридцать шестой) было относительно спокойно. Давно разгромлены банды Джантая и Имамбекова; стали забываться кровавые дела бандита-одиночки Келеке, приносившего много хлопот пограничникам; уже засыпал песок горки пулеметных гильз на Актамской тропе, где двадцать шесть пограничников уничтожили банду в двести пятьдесят сабель; легендой стал ледовый поход в горы Тышкан одиннадцати пограничников, разгромивших банду Мергебая; зеленые ветви деревьев укрыли могилы погибших в битвах с басмачами рядовых Ефремкина и Иваненко, командира отделения Симачкова и предательски убитого заместителя начальника заставы Нагорного. Преданиями стали неравные бои с захлебывающимся треском пулеметных очередей, дикими воплями басмачей, лавиной атакующих горстку солдат в зеленых фуражках. Коммунистические отряды, созданные жителями приграничных сел в помощь пограничникам для борьбы с басмачами, уже пахали землю, пасли скот. Остался лишь один — Кочукбаев Манап, но и тот был вооружен лишь топорами да пилами: комотрядовцы заготовляли лес для строительства новых застав.

Нарушители границ — контрабандисты и агенты гоминдановской разведки, да изредка чирики, солдаты Гоминдана, время от времени пытались спровоцировать пограничников.

И вот снова старый басмаческий прием: вначале слухи, потом нападение на село, кровь, смерть. Нужно было усилить охрану жителей, и Морозов каждую ночь стал высылать к селу пограничные наряды.

Но выстрел прозвучал утром в ущелье Кача-Булак.

Это широкое ущелье начиналось в нескольких километрах от села, уходило между гор в тыл и, круто поворачивая и сужаясь, упиралось в невысокую гору. Склоны Кача-Булака густо поросли малиной и шиповником. Сельчане часто ходили сюда за ягодами, встречая иногда в малинниках медведей. За горой начиналось другое ущелье. Оно петляло, поворачивало то в тыл, то к границе и, наконец, выходило к пограничным знакам. Здесь-то и заготовляли комотрядовцы лес.

Было темно, когда подводы выехали с заставы и направились к месту заготовки леса. Ехали молча: еще не отвыкли от тех тревожных дней, когда громко сказанное слово могло принести смерть всему отряду; но скрип несмазанных осей был слышен далеко и говорил о том, что хозяева не очень-то заботятся о маскировке.

На горе, в которую упирается ущелье Кача-Булак, подводы остановились: Кочукбаев Манап заметил приближавшихся всадников и решил дождаться их, а потом спускаться вниз.

Солнце уже всходило, осветив пик Хан-Тенгри, гладкостенной пирамидой возвышающийся над снежными вершинами гор. Лучи осветили одну из ее граней, другие две были темными. Свет, тень и расстояние создавали ощущение того, что над горами возвышается не пик с ледниками и пропастями, а вытесанный из гранита людьми или духами огромный памятник. Манап любил горные восходы. Любуясь ими, он замечал, есть ли возле пика тучи. Если есть — будет ветер, непогода, если нет — жди хорошего, дня. Так говорилось в легендах, созданных о высокой горе, названной народом «Подножием божьего трона». Это подтверждала и жизнь.

— Хороший день будет: чистый Хан-Тенгри, — проговорил молодой высокий джигит Киякпай Сандыбаев.

— Да, чистый, — согласился Кочукбаев. — Много заготовим.

Подъехав, Морозов поздоровался, не слезая с коня.

— Не нравится мне все это. Каждый день у села, а никого нет. Что замышляют?!

— Зря, начальник, тревожишься. Какие теперь басмачи! Всех перебили, — ответил Кочукбаев.

— Видно, не всех. Вспомни, Манап, как раньше налеты делались.

— Похоже, начальник, очень похоже.

— Вы бы хоть винтовки взяли.

— Зачем, мы бревна рубим.

— С завтрашнего дня без оружия не выезжать!

— Хорошо, раз приказываешь.

Пожелав хорошо поработать, Морозов махнул рукой коноводу и пустил коня рысью по лесной дороге к заставе. Кочукбаев посмотрел им вслед, покачал головой.

— Ни днем ни ночью не спит. Беспокоится. Может, он прав. Многие еще бандиты живыми ходят.

— Много, ой много, — согласились другие комотрядовцы.

Помолчали. Каждый из них знал, что такое басмачи. Они видели порубленные трупы пограничников и своих товарищей-комотрядовцев, слышали о том, как глумятся басмачи над пленными, знали и видели многое, но уже стали забывать, а сейчас, видно, вспомнили.

— Поехали, — прервал молчание Манап.

— Конечно. Зря столько времени потеряли.

Подводы, оглашая окрестность скрипом, медленно начали спускаться в ущелье.

Солнце поднялось из-за гор и скользнуло по крышам Нарынкола. Лучи его будто разбудили сельчан. Задымились глиняные печки летних кухонь, женщины торопливо доили коров и выгоняли их на улицу. Вот уже стадо, все увеличиваясь, брело по центральной улице к выходу из села. Пыль, смешиваясь с дымом очагов, поднималась над крышами домов; пылинки искрились в лучах солнца, прыгали, как будто водили хоровод, радуясь теплу.

Обгоняя стадо, спешили из села девушки в ярких ситцевых платьях. В руках они несли сплетенные из тальниковых прутьев корзины. Среди девушек была и Калима.

Как только девушки вышли за околицу, из трубы одного из домов, стоящих на окраине села, поднялся столб черного дыма и медленно поплыл над домами, теряясь в пыльном воздухе. И сразу же на той, китайской, стороне человек, одетый в полосатый халат, быстро спустился с сопки, вскочил на коня, стоявшего в укрытии, и ускакал в горы. Все это заметил выгонявший стадо пастух Бектембергенов.

«Сигнал басмачам дал Джалил, байский шакал», — с гневом подумал Бектембергенов. Он крикнул своему подпаску Жаппару: «Постереги стадо! Я скоро вернусь!» — и поскакал на заставу.

Комотрядовцы распрягли лошадей, сняли куртки (все они были одеты в солдатское обмундирование) и принялись за работу. Четверо стали пилить сосны, двое обрубать ветви с деревьев, спиленных еще вчера.

— Берегись!

Высокая сосна вздрогнула, постояла немного неподвижно, будто раздумывая, падать или нет, потом медленно начала клониться; вот она, ломая встречающиеся на пути сучья соседних деревьев и свои, с шумом повалилась наземь, подмяв небольшую, еще совсем нежную сосенку, только что начавшую тянуться к солнцу.

Снова пила врезалась в мягкий ствол дерева, снова застучали топоры, и никто не заметил, как к месту заготовки леса подъехали трое всадников.

— Не шевелись! — прозвучала громкая и властная команда.

Комотрядовцы увидели всадников с карабинами в руках.

— Бросай топоры! Выходи на поляну! — приказал один из всадников. — Скорей, если жить хотите!

Все это было так неожиданно, что комотрядовцы растерялись, побросали топоры и один за другим стали выходить на поляну. Только в руках Манапа остался топор.

— Не будете стрелять, пограничников испугаетесь, — спокойно заговорил Кочукбаев, потом повернулся к своим товарищам: — Бери топоры! Отобьемся!

Окрик Кочукбаева подействовал — все кинулись к топорам, но было уже поздно: из-за деревьев выехало десятка два всадников.

— Связать! — скомандовал один из них.

Манап, подняв топор, пошел ему навстречу. Но кто-то сильно ударил его прикладом в спину, он упал, лезвие топора врезалось в землю.

— Связать! Здесь останутся четверо. Остальные — вперед!

Всадники двинулись в сторону ущелья Кача-Булак.

Больше получаса сидели связанные комотрядовцы на краю небольшой поляны. Было жарко, хотелось пить, болели туго перетянутые руки и ноги, но ни говорить, ни шевелиться было нельзя. Каждого, кто пытался сделать это, били сапогами.

Далеко в ущелье прозвучал выстрел, почти сразу же за ним — второй, потом третий. Снова стало тихо. Связанные сидели молча, молчали и те четверо; но теперь их загорелые, обветренные лица с редкими черными бородами не были безразличными, самодовольными — эти лица выражали беспокойство.

Через несколько минут частая стрельба стала слышна совсем близко. На горе между двумя ущельями, как поняли комотрядовцы, начался бой. Басмачи плотней окружили пленников, направив на них стволы карабинов. Неожиданно на поляну выскочили два всадника.

— Скорей уводить нужно этих! — спрыгнув с коня, крикнул один, высокий, толстый в цветной чалме и полосатом халате. Халат выбился из-под кушака и топорщился на груди, между полами его была видна грязная домотканая рубашка и рукоятка маузера у волосатой потной груди.

— Скорей! Скорей!

Комотрядовцев подняли, связали между собой длинной веревкой, конец которой взял один из басмачей, усевшись на коня, и повели к границе, подгоняя прикладами.

Те, что прискакали от перевала, замыкали конвой, ведя басмаческих лошадей в поводу, и криком торопили идущих: «Скорей! Скорей!»

Частые выстрелы из винтовок и треск пулеметных очередей слышались совсем рядом, и пленники надеялись, что пограничники успеют отбить их, но граница все приближалась и приближалась, а бой затихал.

* * *

Морозов подошел к столу, налил в стакан крутого холодного чаю, выпил и снова, вернувшись к висевшей на стене карте участка заставы, стал внимательно рассматривать ее. Казалось, он был спокоен и смотрел на извилистые голубые линии речек и ручейков, на ущелья и горы, чтобы, как он это делал и раньше, выбрать маршрут очередному наряду, но спокойствие это было только внешним. Морозов не спал уже больше суток. Он составил и отправил в комендатуру донесение о бое с басмачами, сообщив в этом донесении о том, что коммунистический отряд Манапа Кочукбаева басмачи увели за границу, и просил разрешения потребовать через пограничные власти Китая их возвращения. Не дожидая ответа из комендатуры, он вызвал представителя погранстражи. Через несколько часов встреча должна состояться, а из комендатуры все еще никто не приехал, не вернулся и посыльный, хотя на донесении Морозов поставил «аллюр три креста»[1].

Начальник поста злился на себя за то, что не смог уберечь комотрядовцев от басмачей. Он, правда, утешал себя тем, что произошло это случайно (маршрут басмачей был по тому месту, где работали комотрядовцы), но от этого на душе у него не становилось спокойнее.

Вроде бы все шло хорошо. Пастух Бектембергенов своевременно сообщил на заставу о сигнале, который подал бандитам бывший байский приближенный Жалил, и застава успела сделать засаду недалеко от того места, где собирали ягоды девушки. В ущелье после боя остались навсегда сорок два басмача; в руках у пограничников и Жалил — теперь у басмачей не будет связи с селом, теперь, поняв, как дорого обходится попытка напасть на советских людей, бандиты больше не сунутся к селу. Но шестерых комотрядовцев басмачи все же захватили.

Сейчас Морозов смотрел на знакомые ему голубые, черные и коричневые извилистые линии карты, анализировал свои действия, мысленно ругал себя за то, что не смог определить маршрут басмачей, и за то, что не выслал к лесорубам людей сразу же с заставы, даже не подумал, что их могут захватить в плен; он понимал — басмачи сорвут зло за свои потери на комотрядовцах, продумывал предстоящий разговор с представителем погранстражи, считая, что этот разговор должен быть ультимативным.

Морозов был почти убежден, что в комендатуре поддержат его мнение, но все же с волнением ждал оттуда сообщения, пил стакан за стаканом круто заваренный, почти черный холодный чай.

* * *

— Что они с нами сделают? Скажем — дровосеки мы, на заработки пришли, — вполголоса говорил Киякпай. — Главное, чтобы все одно и то же говорили.

— Ты прав, — подтвердил Манап. — Фамилии другие придумаем. Пытать будут — молчите. Долго здесь не пробудем. Пограничники потребуют вернуть нас.

Комотрядовцы сидели в углу большого сарая-сенника на голом холодном полу и подбадривали себя разговорами.

— Не те годы сейчас, чтобы басмачи страх наводили.

— А кто главарь у них?

— Новый какой-то. Старых я всех знаю, — ответил на этот вопрос Кочукбаев. — Ни с одним из них не приходилось встречаться. Может, из тех, что из Киргизии через наши места прорвались.

— Видно, из Киргизии, — согласился Сандыбаев. — Многих тогда побили, но многие и ушли. Подняли голову. Ну ничего, придет им конец.

— Вначале с нами покончат, — проговорил кто-то совсем тихо.

— Не посмеют. Мы советские люди. Нас защитит страна! — возбужденно заговорил Манап. Черные глаза его блестели даже в полутьме, окружавшей их, рука рубила воздух в такт словам. — Мы не скот!

В это время заскрипели ржавые дверные петли.

— Выходи по одному. Ты! — вошедший указал пальцем на Манапа. — Побыстрей шевелись.

Кочукбаева подвели к группе людей, сидевших возле юрты на разостланной кошме и пивших кумыс.

— Пограничник?! — спросил его толстый мужчина и отхлебнул из большой деревянной чашки глоток кумыса.

У Манапа спазма перехватила горло — ему хотелось пить, глотнуть хотя бы один глоток душистого кумысу, но он скрыл от взглядов сидящих это желание. В толстом человеке он узнал того басмача, на которого кинулся в лесу с топором. «Главарь», — определил он. Кочукбаев обвел всех сидящих взглядом — знакомых лиц не было.

— Нет. Я — крестьянин, — Манап отвечал спокойно, стоял прямо и смотрел в глаза спрашивающему.

— Почему в солдатской форме?!

Кочукбаев стал объяснять, что они нанялись заготовлять дрова и лес пограничникам и что те дали им одежду, хорошо кормят и хорошо платят.

— Врешь, желтая собака! — крикнул главарь, потом спокойно, с усмешкой обратился к сидящему рядом горбоносому басмачу: — Развяжи ему язык, Абдулла.

Бич просвистел в воздухе и больно врезался в спину.

— Говори!

— Я сказал правду.

Снова удар бича, снова вопрос. Били, пока Манап не упал. Тогда его оттащили в сарай и пригласили «на беседу с аксакалами» другого комотрядовца. До вечера «побеседовали» со всеми. У всех были коричневые рубцы на спинах. Все молчали, думали. Только редко кто-либо бросит одно, другое слово, обзовет басмачей шакалами, вздохнет по поводу медлительности пограничников, и снова — молчание.

Ночью их не трогали. А утром, как только солнце осветило одну грань Хан-Тенгри, двери сарая с жалобным скрипом открылись вновь.

— Кочукбаев Манап, выходи!

«Кто-то предал. Теперь крышка!» — эта мысль возникла внезапно и так же внезапно исчезла. Манапу стало даже стыдно от этой, ничем не обоснованной мысли. Он посмотрел на своих товарищей, с которыми не раз смотрел смерти в глаза: «Нет, они не могли предать. Кто-то из басмачей знает меня».

Манапа привели к юрте. Те же лица в том же полукруге, те же деревянные чашки, наполненные кумысом, то же нестерпимое желание выпить хотя бы один-единственный глоток холодного напитка.

— Слышал, Кочукбаев, о тебе много. Говорят, хорошим проводником у пограничников был, прислуживал им, вот и увидел своими глазами. Садись, гостем будешь, — с язвительной усмешкой заговорил главарь.

— Я требую, чтобы вы вернули нас домой! Вы ответите за все ваши бесчинства!

— Ты разве забыл наш обычай? Не отведавший угощения гость оскорбляет хозяина, а оскорбленный вправе мстить.

Кочукбаеву поднесли чашку, наполненную пенистой мочой.

— Угощайтесь.

Манап отвел рукой чашку: «Я не гость. Я — пленник». Тот, кто подавал «угощение», со всей силой ударил Манапа чашкой по голове. Из рассеченного уха начала капать, смешиваясь с мочой, кровь, но Манап устоял на ногах и даже не сделал попытки вытереть мокрое лицо и кровь. Он напряг всю силу воли, чтобы казаться спокойным. Высокий, плотный, в туго обтягивающей грудь гимнастерке, он был похож на солдата; черные глаза его смело смотрели в лицо главарю банды.

— Неверным продался! Против своих, казахов, идешь! — сквозь зубы цедил главарь, а потом, будто почувствовав, что сказал не то, что хотел сказать, хитро улыбнулся: — Аксакалы, гость не принял угощения. Он оскорбил нас, отступил от обычаев предков. Вы все свидетели. Какое полагается за это наказание?

— Смерть!

Кочукбаев стоял со связанными волосяной веревкой руками у края неглубокого оврага под старым карагачом. Одна ветка, низко склонившись над землей, была как раз перед глазами Манапа. Сквозь шершавые темно-зеленые листья просвечивалась снежная вершина далекой горы, Манап смотрел на листья, на далекий белый снег и старался вспомнить, где он видел такую же ветку и такую же снежную вершину, белевшую сквозь листья. «Где?! Где?!» — напрягал он память, как будто от ответа на этот вопрос могло что-то измениться в его положении. Наконец он вспомнил: у Красной сопки. Он даже обрадовался тому, что все еще помнит такие мелкие детали прошлого.

Тогда Манап вез хлеб и консервы пограничникам, которые несколько суток, укрывшись в лесу, ждали банду. Он еще издали услышал стрельбу и пустил коня галопом, чтобы помочь друзьям, но опоздал. Семь связанных басмачей сидели под развесистым деревом, один солдат охранял их, четверо несли из-за Красной сопки красноармейца Крепомкина. Пуля пробила ему голову. Манап долго смотрел на убитого солдата, с которым не один раз ходил по следам басмачей, потом поднял голову и увидел сквозь листья белые шапки гор.

— Горы вечны, человек — нет, — задумчиво сказал он.

— Война, Манап, война! — ответил тогда командир отделения Федор Невоструев.

Но теперь нет войны, той войны, жестокой, убивающей всех без разбору. Но почему нет? Вражда есть, вражда будет. Разве они добровольно отдадут жирный кусок бараньего курдюка и власть?

Все эти воспоминания и мысли, вызванные воспоминанием, так захватили Манапа, что он, услышав лязг затворов, не сразу осознал, что за его спиной басмачи заряжают карабины.

«Война, Манап! Война!»

Тут он заметил на темном, почти черно-зеленом листке красную с белыми пятнами божью коровку. Она торопливо ползла вверх и, добравшись до ножки листка, расправила крылья и полетела. Манап посмотрел ей вслед, и снова вспомнился ему окровавленный пограничник — командир отделения Симачков, умерший на руках у женщины, жены офицера. «За что льется кровь?!»

— Приготовиться! — громко прозвучала команда, и Манап почувствовал, что в спину ему направлены стволы карабинов. Он напрягся — очень хотел жить, ему хотелось крикнуть: «Не убивайте!» — но сдержал себя. Остался стоять во весь рост. Стоял и ждал залпа.

Минута, вторая, третья — минуты мертвой тишины, минуты напряженного ожидания смерти; Манап начал терять контроль над собой, хотя все еще стоял, казалось, гордо.

— Стой, — тихо прозвучал тот же голос, который несколько минут назад командовал: «Приготовиться!» Но от этого тихого «стой» Манап вздрогнул.

Его снова подвели к сидящим полукругом у юрты на кошме «аксакалам».

— Мы решили так: ты останешься жить, но будешь калекой. Пусть все, кто забывает наши обычаи, видят, как наказывает отступников аллах.

И как бы подтверждая сказанное, ременный бич больно хлыстнул по спине Манапа. Били долго. А когда притащили его в сарай, там были уже приготовлены две петли. Он почти безразлично смотрел на них и не сразу понял, что с ним хотят сделать, не понял даже тогда, когда ему на ноги стали надевать петли.

— Запомните, вы — желтые собаки! Со всеми, кто отступит от законов корана, будет то же! — неторопливо и громко проговорил главарь, обращаясь к сидевшим комотрядовцам. Затем он повернулся к палачам. — Тяните!

Зашуршали волосяные веревки по стропилам, сбивая труху с обгнивших сверху бревен и подтягивая ноги Манапа вверх. Кочукбаев увидев стропила, часто набитые на них доски, клочки соломы, выбившиеся из-под досок, увидел большой сучок на одном из бревен — сучок был коричневый, с капельками смолы. «Не поддается времени — совсем свежий», — мелькнуло в помутневшем сознании, и в то же время он ощутил боль от удара бичом, почувствовал, что кровь пошла из носа и ушей, ощутил солоноватый вкус крови во рту и потерял сознание.

* * *

Очнулся Кочукбаев от нестерпимой боли в спине. Он застонал, открыл глаза и увидел Морозова, а рядом с ним незнакомого человека в белом халате. На тумбочке, стоявшей у кровати, лежали порошки, таблетки, шприцы, стояли бутылочки с какой-то мутной жидкостью.

— Больница? — спросил Манап.

— Не уберегли, друг, мы тебя.

— Теперь будет жить, — спокойно сказал доктор. — Будет жить. Крепкий человек.

— Солдат! — подтвердил Морозов. В голосе его звучали нотки гордости. — Настоящий солдат!

— А что с остальными? Где они? Долго мы были там?

— Долго, Манап, долго. Протест комендант писал. Еле вытребовали. А остальные все живы и здоровы. Ну ничего, мы еще отомстим. Мы еще, Манап, повоюем.

— Повоюем, начальник, обязательно повоюем.