Юрий Яровой ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ Повесть[1]

19 час. 35 мин., 2 апреля.

Иркутск, аэропорт

В этом 2884-м рейсе у них все шло кувырком. Даже теперь — сначала привезли багаж, а пассажиры где-то застряли…

Неприятности начались еще в Свердловске, когда выяснилось, что «второй номер» заболела, а заменить ее некем — в городе свирепствовал грипп, и в резерве проводников не было ни одного свободного человека. Полетели вдвоем, но всю основную работу и с пассажирами, и с грузом, и с почтой приходилось выполнять Людмиле самой, ибо Бойко, ее помощница, была переведена из стажеров в «третьи номера» досрочно, все из-за того же гриппа. Ей бы еще в куклы играть — этой Танечке с голубыми глазками: что за стюардесса, которая при каждой болтанке бледнеет и глотает таблетки аэрона!..

— Таня! — крикнула Людмила.

— Что-о?

— Давай на багаж! — приказала Людмила. — Пассажиры идут.

Пассажиров оказалось на одного больше. Паренька, оставшегося без места, пришлось посадить на диване.

— Почему не выводили транзитных? — злилась дежурная по посадке. — Кто вам дал право оставлять их на стоянке в самолете?

— Знаешь, дорогая, — не выдержала Людмила, — посидела бы ты в зале ожидания пару ночей!.. Командир приказал не будить! Красноярцев мы вывели, а свердловчан оставили. А если у вас в самолет проскочил «заяц» то мы тут ни при чем. Мы за посадку не отвечаем.

— Ах, вы за посадку не отвечаете? Тогда объявите по радио, чтобы все приготовили билеты.

Дежурная пошла в первый салон, а Людмила обругала себя: «Опять связалась! Теперь задержка обеспечена — полчаса, не меньше».

Она догнала дежурную у кухни:

— Послушайте, если вы уверены, что все пассажиры прошли в самолет с билетами…

— Уверена.

— Тогда давайте еще раз пересчитаем посадочные талоны. Зачем будить людей?

Дежурная молча прошла кухню, первый салон, открыла дверь в пилотскую кабину…

— Послушайте, командир корабля, — сказала она сердито. — Объясните пассажирам, чтобы приготовили билеты — так проверка пройдет быстрее. У вас в самолете «заяц».

Селезнев, изучавший расчеты штурмана, повернул голову и сказал:

— Вы хотите нас задержать?

— Я должна найти «зайца».

Полчаса назад, консультируясь с метеорологами Иркутского порта, Селезнев понял, что ненадежен не только Свердловск, дававший твердый прогноз лишь до двадцати четырех, но и сам Иркутск, к которому приближалась волна тумана с Байкала. Задержись в такой обстановке со стартом — «загоришь» в лучшем случае до утра, если не на двое суток, как в Хабаровске.

— А вы знаете, что через час Иркутск закроется по туману? — спросил он дежурную.

— Мне для проверки хватит и пятнадцати минут. Объявите, не тяните время.

Селезнев не спорил, он понимал, что дежурная права, что в подобных случаях, когда количество пассажиров не сходится с ведомостью, она обязана проверить билеты. Но ведь нет же правил без исключений! И ни в какие пятнадцать минут она с этой чертовой проверкой не уложится — дай бог, в полчаса!

— Это я виноват, — сказал он. — Дал в порт неточную радиограмму… Мать! — крикнул он Людмиле (всех бортпроводниц, невзирая на возраст, Селезнев называл только так — «мать»). — Сколько сняли красноярских?

— Двадцать восемь, Семен Андреевич!

— Ну вот. А ты сколько передал на землю, Иван Иванович? Двадцать девять? — сердито спросил Селезнев у радиста и, не дожидаясь его ответа, решил: — Вот что, мать…

— Что, дед? — перебила его дежурная, понявшая, что с проверкой у нее ничего не выйдет.

— Ага… — усмехнулся Селезнев. — Значит, договорились: я напутал в тексте радиограммы — ты это так и запиши у себя, где полагается, приму такой грех на душу. Мне этот грех обойдется дешевле, чем задержка. Поняла?

— Поняла! — фыркнула дежурная. — Счастливого полета!

Людмила пропустила ее, отступив к двери, она видела, что дежурная задержала взгляд на первом ряду — там с краю, на первом «в», сидел явно иркутский пассажир; выспавшийся, веселый, очень уж разговорчивый, таких она до Иркутска в самолете не помнит, но и на посадке она что-то его не заметила. Видно, этого говоруна не запомнила и дежурная — чего бы она тогда так сверлила его взглядом?

— Командир прав, — сказала Людмила извиняющимся тоном. — Наверное, мы ошиблись в радиограмме и ваши продали лишний билет. Довезем на диване, там ремни есть — привяжется.

Потом Людмила стояла в дверном проеме и смотрела, как дежурная о чем-то говорит со своей напарницей, подошедшей, очевидно, с соседней стоянки. Дежурные совещались, и они долго бы еще, возможно, совещались, если бы не гул, донесшийся из хвоста самолета: это командир, потеряв терпение, запустил вспомогательный турбогенератор.

Водитель трапа, услышав гул, крикнул дежурным, те отскочили, трап отъехал, Людмила, налегая всем телом, вытянула дверь из багажника и поставила ее на место, в проем.

— Пристегнись, — сказала она пареньку на диване.

Сняла пальто, повесила рядом с чьим-то серым, капроновым, и пошла докладывать командиру.

19 час. 45 мин.

Пилотская кабина самолета № 75410

Командир надел наушники, поправил микрофон, обернулся к радисту, и тот понимающе кивнул: «Есть связь!»

— Иркутск, 75410, прошу запуск двигателей.

Услышав привычную скороговорку диспетчера по рулежке — «75410, запуск разрешаю», — выглянул в форточку: на месте ли «земля», контрольный механик, который следит, как запускаются двигатели, и крикнул:

— Поехали!

Дальше пошла хорошо знакомая, отрепетированная сотнями полетов, предстартовая проверка. Сначала готовность экипажа:

— Бортрадист готов! — в тон командиру выкрикнул радист Невьянцев.

— Бортмеханик готов! — без задержки повторил за Невьянцевым бортмеханик Дима Киселев.

А штурман молчал. Командир повернулся и удивленно уставился на Витковского, который, прижав ладонями наушники, сидел за своим столиком какой-то грустный, понурый…

— Геннадий Осипович!

Штурман поднял голову, все понял и сказал не «по уставу»:

— Я всегда готов.

— Второй пилот готов! — выкрикнул Никита Сударев.

Затем шла проверка топлива, гидросистемы самолета, радист перечислял штыри, заглушки, струбцины… И опять Витковский пропустил свою очередь, не подтвердил рапорт бортмеханика, сколько должно быть заправлено керосина по заданию. По расчету. За него ответил Дима:

— По заданию — семнадцать тонн.

Потом пошел запуск двигателей, и Невьянцев отсчитывал секунды: «Десять… двадцать… сорок…» А Геннадий Осипович совершенно машинально повторял отсчет про себя: «Десять… двадцать… сорок… Второй двигатель… третий… первый…»

Самолет содрогался от рева моторов, радист начал уже вторую часть проверки — перед выруливанием. Сейчас, словно в каком-то полусне, понимал Витковский, дойдет очередь до него, штурмана, а он еще не согласовал приборы… «В последний раз», — вдруг осознал он так отчетливо, что повторил это вслух:

— Последний раз…

— Что? — опять повернулся к штурману командир. — Что у тебя с курсовой системой?

— Все в порядке, командир. Согласованно.

Геннадий Осипович был одесситом. До сих пор, хотя большую часть жизни прожил на Урале, советуя жене, он говорил: «Ты сделай сначала овощной, а потом уж прошвырнись на гастроном…»

Но дело, если разобраться, все же не в Одессе. Куда они теперь уедут из Свердловска? Поздно… Нет, дело было не в Одессе, а в жене, в ее странной бессоннице. Понять жену, конечно, можно. Был полон дом — он у Витковских большой, свой, куплен сразу после войны, когда Геннадий Осипович демобилизовался и разыскал жену с четырехлетним сыном, а теперь в доме остался один пес Гешка. Но, с другой стороны, кто мешает ей сесть на сто первый автобус, доехать до города? А там две остановки на трамвае — и к твоей радости внук. В конце концов, внука на субботу и воскресенье можно брать к себе, в Кольцово. Так что, если разобраться, на скуку пожаловаться жене нет причин. Все дело в этой странной бессоннице.

Однажды ночью проснулся — словно под бок кто толкнул. Дотянулся рукой до торшера, включил свет: Вера лежала с открытыми глазами.

— Ты что? — испугался Геннадий Осипович. — Почему не спишь?

Ответ жены его озадачил:

— А ты разве по ночам спишь?

— Это как понять? Конечно, сплю.

— Неправда, — сказала жена, — Вчера ты не слал.

«Вчера» как раз выпало на хабаровский рейс. С хабаровскими рейсами дело обстояло скверно: вылет из Свердловска вечером, а прилет в десять по-местному. И ночи как не бывало, не станешь же ложиться спать в полдень! Полежать, конечно, часик-другой можно, но чаще едешь с Невьянцевым куда-нибудь на Амур ловить карасей — Невьянцев навострился удить на Амуре и летом и зимой. И если разобраться да подсчитать, то таким образом он за эти хабаровские и прочие ночные рейсы потерял сотни две-три ночей, не меньше. Но такова летная жизнь, что поделаешь?

— А я спал днем, — сказал Геннадий Осипович. — Пока Иван рыбачил, я отсыпался — эта ночь не в счет.

— И я утром уснула, — сказала жена.

— Утром? — удивился Геннадий Осипович. — Это когда же?

— Часов в семь.

— В семь? — Геннадий Осипович прибавил к свердловскому разницу в поясном времени и крякнул от удивления: — Кхм! Верно, я в это самое время тоже, значит… Постой, а в прошлый рейс ты как?

Прошлый рейс был ленинградским, сели в Кирове, по расписанию сели, да так и просидели в этом Кирове до следующего утра.

— Так же, — ответила жена. — Тоже утром уснула.

Геннадий Осипович внимательно поглядел на жену — теперь ему стали понятны я синие круги под глазами, и задумчивый вид, и односложные скучные ответы…

— И давно это у тебя так? — спросил он.

— Давно.

— Что же ты молчала? Надо было сходить к врачу, выписать снотворное.

— Ходила, выписала снотворное.

— Не помогает?

— Не помогает.

— Кхм…

Командир вырулил к стартовой «зебре», развернул самолет точно по осевой линии полосы, и радист зачастил последнюю перед стартом проверку:

— Рули?

— Свободны, — покачал штурвал командир.

— Курсовые приборы?

Этот вопрос относился уже к нему, штурману, и Геннадий Осипович, чуть помедлив, назвал курс и режим.

— Красные сигналы?

— Не горят! — почти хором прокричали второй пилот, механик и сам радист.

«Красные сигналы» — это аварийные табло. Раз не горят, значит, можно взлетать, и командир нажал на штурвале кнопку радиопередатчика:

— Иркутск, 75410, прошу взлет.

21 час 30 мин.

Салон самолета № 75410

— Вам? Лимонад или нарзан? Пожалуйста, пожалуйста, берите!

Тане смешно: четвертый стаканчик берет и каждый раз спрашивает: «А у стюардесс есть имена?» Ему, понятно, хочется поговорить, может, и познакомиться, а ей некогда стоять на одном месте — у нее еще первый салон. Но Таня терпеливо, с улыбкой ждет, когда лейтенант выпьет очередной стаканчик нарзана. Можно, конечно, уйти и забрать стаканчик потом, но зачем огорчать пассажира?

В стюардессы Таня попала случайно. Провалила вступительные экзамены в иняз, что оказалось неожиданным не только для родителей, но и для нее самой, ибо английским она владела почти свободно. Пробовала Таня устроиться в Центр научно-технической информации — без диплома не приняли. Куда податься? Кто-то из знакомых отца сказал, что знание английского языка может пригодиться в авиации, он, разумеется, имел в виду международные авиалинии, но откуда вчерашней школьнице знать, что международный аэропорт в стране один — Шереметьево?..

— Спасибо, — глубоко и с чувством вздохнул лейтенант, возвращая стаканчик. — Такая, знаете, вода отличная!

— Пожалуйста! — улыбнулась Таня, поспешно отходя к следующему ряду — не попросил бы чересчур внимательный лейтенант пятый стаканчик…

— Ну, — сердито встретила ее на кухне Людмила Николаевна. — Если ты будешь болтать с каждым пассажиром!..

— Нас учили быть вежливыми, — быстро вставила Таня.

— А пол вытирать вас учили? Бери тряпку и вытирай!

При наборе высоты раза два тряхнуло и из неплотно прикрытого кипятильника пролилась вода, потом на пол просыпался рис, затем зеленый горошек…

— Ну! — прикрикнула Людмила на Таню. — Не знаешь, где тряпка? И я не знаю. Возьми пачку салфеток. — Она металась по кухне, растаптывая рис и горошек. Пришла пора, наконец, накормить пассажиров, а бортпитание, загруженное еще в Хабаровске, застыло, но самое главное — из восьмидесяти семи порций нужно было выкроить все девяносто шесть!

— Ничего не получается, — швырнула Людмила пакет со столовым набором на стол. — Ладно, курицу я поделила, а что делать с вафлями? Их же съели! И колбаса… Где я возьму девять порций колбасы? Разворачивать пакеты? Придется.

Когда вылетели из Хабаровска, ее вызвал командир.

— Как пассажиры? Спят?

— Спят, командир.

— Вот и не буди.

— То есть?

— То есть, кто захочет — того накорми. А остальных не тревожь.

Людмила с недоумением посмотрела на командира.

— А что я буду делать с питанием в Красноярске?

В Красноярске должны были загрузить новый комплект бортпитания, а куда неиспользованный? Шутка ли — столько порций возвращать! А если кто из пассажиров напишет жалобу в министерство? Ему-то что, командир за питание не отвечает.

— Ладно, — отмахнулся Селезнев. — Иди, занимайся своим делом. До Красноярска еще надо долететь.

И вот, оказался прав: вместо Красноярска посадили в Иркутске. А в Иркутске, естественно, никто для них питания не готовил. Тут таких варягов, сбившихся с трассы, полный порт — хорошо хоть керосином быстро заправили. И, таким образом, у нее на восемьдесят девять пассажиров оказалось всего восемьдесят семь завтраков: пять у Магдагачи выдала летчикам, два завтрака они с Татьяной прикончили сами… Да еще два потребовала эта, в красных штанах. «Вот бог послал на мою голову! — вспомнила она девицу с приятелем морячком, прохихикавшую все пять часов от Хабаровска до Иркутска. — То воды, то пакет, то она проголодалась… Спят все до единого, а этой хоть бы хны. И вот что поразительно: обязательно в дальнем рейсе попадется какая-нибудь…»

— Ну, подтерла пол? — спросила она Таню, возящуюся у нее под ногами. — Да не жалей ты салфеток, быстрей, быстрей! Бортпроводники — не стюардессы, а домашние хозяйки, в белых перчатках летают только москвички, и то до Свердловска.

21 час 35 мин.

Свердловск, командно-диспетчерский пункт (КДП) аэропорта Кольцово

Инструктаж, как обычно, начался с обзора синоптика. Докладывала Роза Силантьева — ее диспетчеры любили за «лирические комментарии». Другая отбарабанит скорости ветров, давления, температуры, особые явления — запомни всю эту снежно-дождевую арифметику! А Роза…

— Метеообстановка по стране, как вы сами догадываетесь, — говорила она, — не очень приятная. Апрель, товарищи диспетчеры, «а за окном — то дождь, то снег», как поется в одной песне.

Роза подошла к крайней справа карте и ткнула указкой.

— Двое суток Дальний Восток был закрыт «ныряющим циклоном»[2]. Сейчас там метеообстановка выровнялась, трассы открылись, но зато… — ее указка поползла по карте. — Но зато очень тяжелая обстановка сложилась в Центральной и Западной Сибири. Баренцевский циклон, пришедший к нам из Скандинавии… — указка переметнулась к левому верхнему углу карты, — …продвигаясь в направлении Мурманск — Сыктывкар — Ивдель, перевалил через Уральский хребет, и его теплый фронт сейчас проходит вот здесь.

Синоптик прочертила линию от Серова к Петропавловску.

— Влияние этого фронта мы ощущаем уже на себе — сюда, на КДП, вы добирались под моросящим дождем… Не многим лучше, — сделав небольшую паузу, продолжала обзор Силантьева, — обстановка и в Северном Казахстане. Высокое барическое давление в районе Павлодара — Семипалатинска должно было бы обусловить малооблачную морозную погоду, однако дыхание баренцевского циклона вызвало в этом районе густые туманы… Должна вас огорчить, товарище диспетчеры: на Северный Казахстан тоже не питайте иллюзий — не «летает» сегодня Казахстан.

Затем обстановку уточнял руководитель полетов района — Виктор Афанасьевич Крылов.

— Сегодня у всех тяжелое дежурство. Но тяжелее всего на восточном секторе. На востоке работает практически один порт — Иркутск, до Читы «туполевы» не доходят. К тому же, как уверяют синоптики, Иркутск вот-вот закроется по местным метеопричинам — у них там своя погода, байкальская… Обращаю внимание «восточного» диспетчера… Витковский?

— Да, Виктор Афанасьевич, — откликнулся Виталий.

— Роза тебе ясно обрисовала ситуацию? Уловил, что на трассе Тобольск — Артемовский и ближе к Кольцову ниже шести тысяч обледенение!

— Уловил.

— Поэтому так расставляй по эшелонам, чтобы не загонять в зону обледенения.

Последним выступал руководитель полетов в зоне порта.

— Хочу предупредить: Кольцово, видимо, мы закроем по нулям. Будем только выпускать. По нулям, Роза?

— Возможно, с часу, — откликнулась синоптик. — Но, кажется, с нуля.

— Так вот: не теряя времени, утрясайте вопросы переадресовки самолетов на запасные — Тюмень, Челябинск, Пермь, хотя в Тюмени тоже несладко…

Витковский немного задержался — записывал указания руководителя полетов. «Первое — выяснить, какие идут из Иркутска и Читы». И бросился наверх, к своему пульту.

— Еще раз приветик!

— Привет, Виталий. Веселая у тебя ночь, а? — откликнулся явно обрадованный подсменный.

— Ладно, ладно… — Витковский нашел на пульте нужный тумблер, щелкнул, поднял трубку селектора… — КДП, Витковский. Давайте сведения по трассе Иркутск — Свердловск.

Он записывал, уточнял…

— Рейс 2884? За какое число? За тридцатое марта? Когда вышел из Иркутска? Девятнадцать пятьдесят? Вас понял…

Карандаш бегал по бумаге, записывая данные по остальным рейсам, а натренированный мозг сам собой рассчитывал: «Значит, отец уже идет домой. Пошли, очевидно, через Енисейск — что им делать на южной трассе? Три с половиной тысячи… Если за среднюю путевую скорость взять шестьсот пятьдесят километров, до Кольцова они доберутся за пять с половиной… Хм. Час двадцать…»

— Спасибо, вас понял.

Виталий вернул тумблер и трубку на место, достал сигареты, закурил, глянул на часы… «Без пяти двенадцать. Успею».

— Потерпишь, старик?

— Валяй! — махнул рукой диспетчер.

Телефон в коридоре первого этажа, рядом со штурманской. «Только бы никто не занял!..»

У телефона не было никого. «Пять… семь… один…»

— Мама?

Мать, как он и предчувствовал, ждала его звонка.

— Да, Виталий.

— Опять не спишь?.. Да брось ты! Проглоти пару таблеток… Где отец? Летит, сам буду принимать, я в ночь на восточном. Где сейчас?.. — Виталий подбородком оттянул рукав пиджака, глянул: без двух двенадцать, — Да где-то над Максимкиным Яром… Чего смеешься? Папкина Аркадия… Слушай, мама, давай летом махнем в этот Максимкин Яр? Представляешь: тайга, дичь на сотни верст вокруг… Когда сядут? Да около часа, я думаю… Позвонишь? Ну зачем, мама?.. Ну и что, если вылетели из расписания? У нас сейчас половина рейсов идет вне расписания — весна!.. Да ничего страшного — циклончики всякие… Да брось, мама! Чего ты со своими предчувствиями… Вот тебе мой приказ: немедленно в постель, две таблетки снотворного! Выполнишь приказ — позвоню. Даю слово — позвоню. Спи! Побежал на пульт.

21 час 43 мин.

Пилотская самолета № 75410

Над Енисейском предстоял поворот, и Геннадий Осипович занялся расчетами: время прохода, курс на Максимкин Яр…

Сколько раз он летал над этим загадочным Максимкиным Яром! Днем, в ясную погоду, он пытался через плечо Селезнева разглядеть, что же это такое — Максимкин Яр. Самый глазастый — Никита — утверждал, что видит две улицы и даже белую церквушку, но врет, конечно, Никита, какая там церквушка с восьми тысяч метров!

У каждого летчика есть, наверное, свой желанный город, куда он стремится попасть, и правдами-неправдами выклянчивает у командира эскадрильи рейс в этот город. Никита влюблен в Адлер, вернее, в море. Иван Невьянцев — в Хабаровск, в Амур с его бесчисленными старицами. Дима Киселев — в Москву, Дима — автомобилист, ему нужны запчасти, а где найти запчасти к «Москвичу», как не в Москве? Командир любят летать в Ташкент: он, хоть скрывает, сладкоежка, от ароматных дынь пьянеет словно от хорошего коньяка. А его вот, штурмана, всю жизнь, сколько он летает над Сибирью, манит этот загадочный Максимкин Яр, над которым ему сегодня придется пройти последний раз…

Командир отряда принял его незамедлительно.

— Рад видеть, Геннадий Осипович. Что привело ко мне?

Геннадий Осипович пожал руку, грузно опустился на стул у окна и протянул командиру рапорт. Тот прочел сначала стоя, потом сел за стол, еще раз пробежал и надолго замолчал.

Не далее как на прошлой неделе решился, наконец, вопрос о выдвижении Геннадия Осиповича Витковского на звание заслуженного штурмана СССР, и сейчас все необходимые документы как раз находились на подписи у начальника управления. Но это же нелепо — присваивать высшее летное звание Аэрофлота штурману на пенсии!

— Н-да, озадачил ты меня, Геннадий Осипович, — сказал он, кончив размышлять над рапортом. — И когда же ты хочешь уйти?

— Да вот… — пожевал губами Витковский. — Решил еще разок сходить на Хабаровск.

— Да ну! — удивился командир. — Шутишь, Геннадий Осипович? Где же я тебе так быстро найду замену?

— А мы после Хабаровска по графику на учебу сядем, — ответил, помедлив, Геннадий Осипович. — На Хабаровск — три дня, два дня — отдых, четыре — учеба. Сколько получилось? Девять.

— Н-да… Ты, выходит, все обдумал серьезно, — сказал командир отряда.

И опять замолчал, обуреваемый сомнениями. Дело было даже не в том, что начальник управления за уход Витковского, безусловно, устроит ему, начальнику отряда, «промывание» — не мог, мол, уговорить подождать. Жалко, чертовски жалко было терять такого работника: попробуй, найди в управлении, а может, и во всем Аэрофлоте, штурмана, который бы за двадцать пять лет не получил ни одного взыскания, ни разу не сбился с трассы, имел бы столько благодарностей и чистое, без единого прокола, свидетельство! Свидетельство штурмана первого класса!

— Ладно, Геннадий Осипович, — вздохнул командир. — Чего нам с тобой играть в прятки, мы, слава богу, знаем друг друга… Сколько лет?

— Да лет пятнадцать, — ответил, подумав, Витковский.

— Вот, вот. Какие от тебя могут быть секреты? Слышал, поди, что документы на тебя готовим?

Геннадий Осипович поднял голову, встретился взглядом с командиром…

— Неужели не слышал? — удивился командир. — Такие новости утаить трудно.

— Слышал, — сказал Витковский.

— И что? Все же подал рапорт?

— Подал, — сказал Витковский, и по голосу слышно было, что ему этот разговор крайне неприятен.

— Понял, — сказал командир, вставая. — Жаль. Но для тебя я сделаю все, как ты хочешь. Не говори пока Селезневу — пусть летает спокойно. Вернетесь из Хабаровска, я ему сам объясню ситуацию. Договорились?

— Договорились, — с облегчением поднялся Геннадий Осипович и крепко, по-медвежьи, двумя руками пожал протянутую руку…

Заплясали стрелки радиокомпасов — признак, что самолет подходит к приводной радиостанции. Радиокомпасов на самолете два: один настраивается на аэропорт удаления, а второй — на порт приближения. Вести самолет по радиокомпасам, казалось бы, проще пареной репы — добивайся только, чтобы стрелки сливались в одну, а это значит, что самолет летит точно по прямой, между приводными станциями. Однако капризней радиокомпаса на самолете прибора не найдешь: то ночной фон, заставляющий стрелки выплясывать черт те что, то закатные помехи, то магнитные бури… Самое верное, конечно, локатор: им можно определять и снос самолета боковым ветром, и нащупывать в грозовых облаках проход, уточнять курс и расстояние до какого-нибудь приметного места на земле — вершины горы или излучины реки. А еще надежнее — диспетчерский локатор: запроси данные по определенному месту, диспетчер даст угол и расстояние, нанеси все это на карту — вот тебе и место, где летишь.

Правда, на этой хабаровской трассе есть несколько районов, где диспетчер, будь даже семи пядей во лбу, не поможет. Тайга на сотни километров вокруг, ни одного жилого поселка, ни одной радиостанции… Тут уж вся надежда на штурмана — выкручивайся как знаешь! Днем еще ничего — астрокомпас можно включить, а вот ночью — только локатор. И сидит штурман от Могочи до Бодайбо, до рези в глазах, вглядываясь в экран локатора: тут озерко знакомое, там Олекма изогнулась кольцом, там Витим завилял… И с каким наслаждением слышишь голос бодайбинского диспетчера: «75410, вы на трассе»!

Но сейчас впереди — Енисейск. Расчетное время пролета — 21.40. Геннадий Осипович прикинул по навигационной линейке и вписал в правую часть штурманского журнала: «21.43».

Иван Иванович полистал справочник, нашел нужную частоту и включил коротковолновую радиостанцию. Через пару минут он протянул командиру листок из блокнота, исписанный цифрами.

— Да-а, — протянул командир. — Невеселая погодка. Того и гляди повернут на Челябинск. — Вспомнил разговор в штурманской Иркутского порта: «Чего вы рветесь? На Урале «твердый» порт один — Челябинск». Селезнев тогда отшутился: «Челябинск уже, считай, дома… Не Сибирь». — А по сибирским портам что?

— Везде «шторм»[3], — ответил Невьянцев. — До трех Москвы.

— Понятно. До трех Москвы у нас и керосина не хватит. А Семипалатинск?

— То же самое.

— А когда, Осипыч, рассчитываешь добраться до Кольцова?

— В час двадцать, — ответил, помедлив, Витковский. — На участке Васюган — Тобольск ветер в лоб. Километров по пятьдесят будем терять.

— И никак не нажать? — спросил командир. — Может, попросить другой эшелон? Пониже спустимся. Не хочется в Челябинске садиться.

— Послушай эфир — все эшелоны забиты машинами. Да и что толку? Везде ветер в лоб — фронт циклона…

Тут зазвенел зуммер — вызывали на связь бортпроводники. Командир включил динамик, перевел на абонентском щитке переключатель в положение БП и поднес микрофон к губам:

— Что, мать, стряслось у тебя там?

— Командир, — разнеслось на всю кабину, и летчики в удивлении повернулись к динамику — голос Людмилы клокотал от злости. — У нас на борту читинский пассажир.

— Да ты что, мать, в уме? — воскликнул командир. — Как он оказался?

— Перепутал самолет. Секунду — две летчики в недоумении смотрели на динамик, а потом пилотская загремела от хохота.

22 часа 18 мин.

Салон самолета № 75410

Вся жизнь, считал Петр Панфилович, состоят из пустяков — «Достать комплект резины для «Жигулей»? Раз плюнуть — надо только знать, где она может лежать, эта резина… Вакуум-фильтр? А что это такое? Виноват, кто выпускает? Свердловский химмаш? Вот, понимаете, нашли проблему! Командировочку — и будет вам фильтр. У вас болит голова о фондах? Есть экспедитор, пусть у него и болит голова, как обойти, виноват, раздобыть эти фонды… Так это не нам фильтр? На обмен? А что Байкальский бумкомбинат имеет для нас? Ха, конечно, бумагу! Вот это операция, я понимаю. Высший уровень!»

Петр Панфилович любит работать по «высшему уровню». И на себя в том числе. Когда у него на заводе спрашивали: «Как ты умудрился отхватить в центре города трехкомнатную квартиру, если вас только двое с женой? Какой идиот тебе выдал ордер?», Петр Панфилович искренне обижался: «Почему идиот? Разве в обменном бюро сидят идиоты? Совершенно нормальные советские граждане!..» И после подробно, пункт за пунктом излагал суть дела: сначала нужно иметь комнату, пусть даже тещину. Потом надо найти старушку-одиночку, у которой после смерти старика осталась однокомнатная полнометражка. Потом эту полнометражку — на двухкомнатную малогабаритную. И так далее. Разумеется, кое-какие доплаты.

— Счастливый вы, Петр Панфилович, — завидовали ему.

— Это точно! Мне всю жизнь везет!

Повезло ему и в этот раз: потеряв уже всякую надежду вылететь из Иркутска домой, куда его вызвали долгожданной телеграммой, Петр Панфилович вдруг услышал:

— Пассажир Веселов! Пассажир Веселов на Читу!

Вообще-то он был не Веселовым, а Веселым. Но какое это имело значение? Важно, что нужен пассажир на Читу, а ему туда как раз и надо, и ради этого он готов был превратиться хоть в Барабашкина — только бы посадили в самолет.

— Я по телеграмме! — расталкивал он очередь локтями. — Заверено врачом! Место забронировано!

Он так размахивал в воздухе телеграммой и так напирал, что ни у кого из «резерва», образовавшегося еще два дня назад, не повернулся язык остановить Веселого, а тем более — прочесть его телеграмму. Когда регистратор еще раз поторопила, крикнув, что посадка в самолет уже закончена, кто-то из очереди предложил Веселому не толкаться, оторвать контрольный талон и передать на регистрацию по рукам, а самому бежать к самолету. Начальник смены было запротестовала, однако не успела она сказать и двух слов, как в руках у пассажиров «резерва» замелькал оторванный талон.

— Багажа нет! — крикнул Петр Панфилович. — Я побежал!

Петр Панфилович знал, куда бежать. В Иркутске он бывал часто, в аэропорту знал все ходы и выходы, поэтому не стал тратить времени на поиски дежурного по посадке, а бросился прямо к павильону выдачи багажа — там был проход на летное поле.

— Читинский! — закричал он. — Где читинский? У меня дополнительный билет! Вот посадочный, гражданка красивая, сказали бегом, посадки закончена, Куда бежать?

Самолет он нашел без расспросов; только у одного из Илов не было народу. Не было на трапе и дежурных. «Значит, пассажиры в самолете», — сообразил Петр Панфилович.

Он прошел через весь салон и заглянул в следующий — там была кухня. Кухня его не интересовала, он лишь извинился перед молоденькой бортпроводницей:

— Я, понимаете, люблю летать впереди. Рядом с пилотами надежней, верно? — и рухнул в кресло первого ряда.

— Летим? — сказал он соседу моряку и удивился: — Эге! Да вы, я вижу, воздушный моряк!

Моряк, занятый разговором с соседкой, обернулся и сказал:

— А вы, я вижу, из морских летчиков?

— Точно! — рассмеялся Петр Панфилович. — Всю жизнь летаю, моряк, угадал! Такая уж у меня профессия.

— Толкач? — осведомился моряк.

— Ну, зачем… — обиделся Петр Панфилович. — Экспедитор-снабженец. Удостоверения не требуется? Тогда будем знакомы: Веселый Петр Панфилович.

— А точней? — энергично пожал протянутую руку моряк.

— Петя, — обрадовался Петр Панфилович. — Люблю на брудершафт.

— А ты и впрямь веселый!

— Ага, фамилия под характер! А с вами можно на брудершафт? — протянул Петр Панфилович руку соседке моряка.

Та натянуто улыбнулась, поколебалась, Петр Панфилович собрался было уже сделать повисшей нелепо в воздухе рукой какой-нибудь замысловатый жест, но тут соседка смилостивилась и ладошку все же протянула:

— Инна. — И добавила с усмешкой: — А мой друг забыл вам представиться, Звать его Федором, а вот фамилия у него тоже, неверное, под характер.

— Нет! У него фамилия по форме, — рассмеялся Петр Панфилович. — Верно, капитан?

— Ну уж… — усмехнулась опять девушка. — До капитана ему еще лычек пять не хватает. Пока он лишь четвертый помощник. А может, и седьмой — кто их там знает, на море! Разве акулы…

— Штурман, а не помощник, — поправил Инну моряк.

— Во! — обрадовался Петр Панфилович. — Угадал! Одного определенно назову Федей. Федя-моряк, а? Звучит! Хотя, — согнал он с лица улыбку, извлекая из нагрудного кармана телеграмму, — может, она всех трех девчонок принесла? Как понять, Нина, что это значит…

— Инна, боже!

— Виноват, Инна. Так как понять: «Люблю, целую, поздравляю тройней мушкетеров».

— Мушкетеров! — рассмеялась девушка. — Так у вас родилось трое парней? Какое счастье!

— Вот! — воскликнул Петр Панфилович, — Угадал. Я знаешь, Ниночка, что им купил «на зубок»? Каждому по бутылке армянского коньяка! Без звездочек! Высший класс! А достал — знаешь как? Э-э! Было дело…

Рассказывать Петр Панфилович и умел и любил. Особенно когда аудитория подходящая — а тут такой случай! Инна даже про своего моряка забыла. И Петр Панфилович рассказывал: сначала о близнецах, одного из которых он твердо решил назвать Федей, потом о квартирных обменах, потом о неудачной женитьбе, потом о молодой женушке, которая родила ему сразу трех сыновей…

Петра Панфиловича оборвал голос бортпроводницы:

— Товарищи пассажиры первого салона! Кто хочет принять завтрак, прошу приготовить столики. Столик вы найдете в кармане сиденья.

Веселый глянул на Людмилу и просиял:

— Столик? Будет столик! — воскликнул он, — Приглашаю и вас в ресторан. Прямо в аэропорту. У меня знаете, какое событие? Три мушкетера! Пусть вся Чита лопнет от зависти — такой мы пир закатим!

— Где? — насторожилась Людмила. — Где вы собираетесь пировать?

— Как где? — переспросил Петр Панфилович. — В ресторане аэропорта Чита. Когда мы туда прибываем?

— Так он летит в Читу! — воскликнула Инна. — Ой, подохнуть можно. Он летит в Читу! — зашлась она от смеха. — Он летит в Читу!

22 часа 35 мин.

Москва. Центральная диспетчерская (ЦДС) Аэрофлота

К началу ночной смены голубовато-зеленый небоскреб Аэрофлота, где сосредоточены все основные производственные службы, затихает, гасит свои бесчисленные огни, и освещенными остаются только помещения магистрального телеграфа и Центральной диспетчерской службы — второй и восьмой этажи.

В комнатах ЦДС курить запрещено, и все диспетчеры по очереди выходят в небольшое фойе перед шахтами лифтов, здесь всегда открыты форточки, а с наступлением теплых дней и окно. Днем здесь вечно снуют курьеры, уборщицы, да и начальство нет-нет, а заглянет в «курилку». Зато вечером — тихо, спокойно, хотя тоже, конечно, курить приходится, как говорится «на ходу»: о времени, долге и обязанностях напоминают огромные настенные часы и плакаты: «Диспетчер службы движения несет ответственность…» И дальше — длинный перечень.

И все же ночные смены Владимир Павлович не любил. Вроде все, как говорится, данные «за» — и тишина, и Москвой можно в перекур полюбоваться, и начальства нет за спиной, да и рейсов ночью поменьше. Конечно, если порыться в справочнике-расписании, то ночных рейсов по стране наберется немало. Однако то, что по расписанию, — ЦДС не касается: летят и пусть летят, для контроля за их полетом и проводкой есть районные диспетчеры. Но если рейс из расписания выбился — тут уж, согласно наставлениям, ЦДС должна держать его под контролем до последнего пункта посадки. И такова уж, очевидно, закономерность: большинство задержанных рейсов выпадает почему-то на ночные смены. Не успеешь в 21.00 принять смену, как на электронной карте начинают мигать цифры — пошли задержанные…

«Ладно, — затянулся в последний раз Владимир Павлович, — надо заняться сибирской трассой, там эти чертовы циклоны такое натворили!» Притушил окурок, бросил в урну, сверил часы с настенными и быстрым шагом направился на свой КП[4].

У двери со стандартной табличкой «Посторонним вход воспрещен» задержался, набрал, нажимая кнопки, нужный шифр, замок щелкнул, и дверь мягко подалась вперед. В огромном кабинете два стола — его, руководителя полетов, и старшего диспетчера. Между ними небольшой столик с белыми телефонами прямой связи, среди которых выделялся с надписью «Министр ГА»[5]. Электронная карта внутрисоюзных линий на одной стене, а другая — сплошное стекло, за которым лицом к руководителю полетов сидели диспетчеры по зонам, переводчики, дежурные сектора инженерно-технической службы, сектора радиосвязи. Каждый из них был отделен друг от друга такой же стеклянной стеной, но отсюда, с поста руководителя полетов, они были видны все и с любым можно было мгновенно связаться по селектору. Слева от поста руководителя полетов — щиты с картами, на которых отмечены трассы, зарубежные диспетчерские пункты и их радиотелеграфные коды для связи.

Все, что было развешено и установлено в этом кабинете, напоминающем зал, так или иначе связано с полетами: карты, схемы, графики с данными самолетов и посадочных полос портов, светящийся макет московского воздушного узла со всеми коридорами входа и выхода, черный экран дисплейта[6], на который цифровым кодом выдавалась погода по нужным портам, многочисленные телефоны с номеронабирателями — кнопками и клавишами, электронная карта… «Так, — задержал взгляд Владимир Павлович на карте, — с югом все в порядке, север тоже в норме… Свердловск… Двенадцать рейсов!»

На карте под названием каждого порта светились три глазка индикатора: верхний, красный, сигнализировал о закрытии, причем цифра на нем говорила о причине. 1 — ремонт ВПП[7], 2 — низкая облачность, ниже посадочного минимума, а он сейчас для большинства портов установлен в 80 метров, 3 — плохая видимость, туман, 4 — шквальный ветер, 5 — гроза… А ниже, под красным индикатором, — сигнализаторы задержанных рейсов.

На селекторе вспыхнула лампочка — сектор международных линий.

— Париж выпустил. Расчетное время приземления в Шереметьеве — два пятьдесят.

— Понял. Доложите о проходе государственной границы.

Владимир Павлович поднял взгляд — над стеклянной стеной висели двое часов — на одних время московское, а на вторых — по Гринвичу. «Два пятьдесят по Гринвичу. Значит, в Шереметьеве сядет в четыре пятьдесят».

Парижский рейс тоже был из числа задержанных, хотя и не по метеоусловиям. Владимир Павлович отметил в журнале расчетное время прибытия — 4.50 и нажал на кнопку «Восточный сектор».

— Сколько в Свердловске осталось задержанных?

Через стекло он видел, как «восточный» поднял голову и перевел взгляд на электронную карту — у него была точно такая, только «половинка», восточная часть страны.

«Восточным» диспетчером в эту ночь был Александр Иванович Козырев — в прошлом летчик-истребитель. Дослужившись до полковника и отстраненный от полетов врачами, Александр Иванович еще год прослужил на КП руководителем полетов, а потом ушел в запас — слишком тоскливо было смотреть из застекленной вышки на самолеты, на товарищей, которые в шнурованных высотных костюмах и гермошлемах усаживались в кабины, докладывали о готовности…

Вопрос руководителя полетов о задержанных рейсах в Свердловске его удивил: «В чем дело? У него же своя электронная карта!» Александр Иванович повернулся к оператору, которая принимала радиограммы и по их данным вносила коррективы в показания карты с помощью переключателей на пульте.

— Девять, — шепнула оператор, производя переключения.

— Девять, Владимир Павлович, — доложил Козырев, и тотчас на карте цифра 12 сменилась на 9.

— А сколько на подходе с востока?

— Семь. За тридцать первое марта и первое апреля.

— Так. Ясно. Разберитесь, почему на карте была неправильная информация, — приказал руководитель полетов и отключился.

«А чего разбираться? Опять зазевалась оператор, — нахмурился Козырев. — А попробуй укажи ей, опять за свое: «Я же не машина! Радиограмма на пульте и трех секунд не пролежала». Ей, никогда не сидевшей за штурвалом, так и не понять, что в воздухе дело решают даже не секунды, а мгновения». Правда, если разобраться, работа в ЦДС больше бумажная — все «на карандаш», главное твое дело — «Рабочий журнал диспетчера ЦДС». И не так уж часто, конечно, требуется твоя реакция и мгновенность действий летчика-истребителя, когда пускается в ход пароль «самолет», открывающий перед диспетчером все каналы связи, включая и правительственные, и приводящий в действие гигантский механизм Аэрофлота, дремлющий до поры до времени, до особого случая…

Но именно в такие минуты, как бы они ни были редки и драматичны, а порой трагичны, Александр Иванович испытывал то самое, почти забытое чувство, когда самолет, пробивая звуковой барьер, оказывается как бы в совершенно другом мире, где часы спрессовываются в минуты, минуты в секунды, а секунды в мгновения, и летчик ощущает себя всемогущим божеством, способным заставить вращаться вокруг себя весь шар земной…

— ЦДС! — загремел динамик громкой связи. — Вызывает КДП Толмачево! Вызывает КДП Толмачево!

«КДП?! Прямой выход в ЦДС?..» — Александр Иванович щелкнул тумблером…

— ЦДС на связи.

— КДП Толмачево докладывает: в двадцать два сорок один на траверсе Колпашева пожар третьего и четвертого двигателей, самолет Ил-18, рейс 2884. Самолет идет на снижение. Ближайшие пункты посадки: Томск, Кемерово, Красноярск. Примите меры. Примите меры!

22 часа 41 мин

Пилотская самолета № 75410

Над Максимкиным Яром Геннадий Осипович простился с енисейским диспетчером. Невьянцев переключил рацию на частоту Колпашевского РДП, и Геннадии Осипович доложил:

— Колпашево, экипаж 75410 приветствует вас. Вошел в вашу зону двадцать два восемнадцать, высота восемь четыреста.

Обычно диспетчеры на такую вежливость, как «добрый день», «здравствуйте» и «приветствуем», просто не имеют времени, и переговоры с экипажами ведут в «телеграфном стиле»: номер самолета и указания по курсу и высоте. Однако ночью, и особенно на рассвете, когда загрузка поменьше, «телеграфное» правило нарушается, и диспетчеры разговаривают по-человечески. Отклонился от нормы и колпашевский диспетчер:

— Отлично, счастливого полета, 75410, следуйте своим эшелоном — вы у меня на ладони. На траверсе[8] доложитесь.

— Вас понял, — подтвердил Геннадий Осипович и принялся за расчет траверса. Траверс Колпашева они должны были пройти в двадцать два сорок один.

В двадцать два сорок в кабину вернулся командир, ходивший разбираться с читинским пассажиром, и послал на кухню Диму — у бортпроводниц не включался один из кипятильников.

— Дуй, Димка, на помощь Кирьянихе — не хочет нас кормить, говорит: «Холодным чаем напою». А я терпеть не могу холодца. Заодно полюбуйся на «зайца» — веселый, сукин сын! «Никогда, — говорит, — не был в Свердловске, посмотрю, что это за дыра».

— С чего это он такой веселый? Надеется и обратно «зайцем» проехать? — спросил Никита.

— Видимо, — сказал командир, усаживаясь в свое кресло и надевая на голову наушники. — Но вообще-то у него фамилия такая — Веселый! — Повернулся к штурману и спросил: — Где едем, Осипыч?

— На траверсе Колпашева.

— Доложился?

— Нет еще.

— А ну, покажи твой журнал — укладываемся в расчет?

Геннадий Осипович подвинул командиру штурманский журнал, глянул на самолетные часы, которые отсчитывали полетное время, — он их пустил точно над Максимкиным Яром, когда входили в зону Колпашевского РДП, — часы показывали двадцать три минуты, значит, они точно на траверсе, что подтверждал в радиокомпас, и нажал на кнопку передатчика:

— Колпашево. 75410, прохожу…

И в это мгновение в кабине раздался крик: «Пожар!»

Геннадий Осипович оборвал доклад на полуслове, повернулся. На щите второго пилота горело табло «Пожар 3-го двигателя». Тотчас, глянув на приборный щит, командир чисто механическим движением ухватился за штурвал — тот был намертво зафиксирован автопилотом, и первое, что Селезнев сделал, — нажал пальцем на кнопку аварийного отключения автопилота. Штурвал обрел мягкость и послушность, и вместе с мыслью, что самолет слушается, управляется, из глубины памяти выплыли пункты инструкции, отработанные и закрепленные бесчисленными тренировками в кабине тренажера: прежде всего — удар левой рукой по кнопке радиоблока аварийной сигнализации, теперь все центральносибирские посты наблюдения за воздухом будут точно знать, где, на какой высоте и какой самолет терпит бедствие.

Следующее движение, на этот раз правой рукой, для чего пришлось штурвал перехватить в левую, — по красной, подсвеченной лампой кнопке автофлюгера[9]. Затем — продублировать автомат флюгера вручную, для чего нужно откинуть красную крышку (все аварийное в кабине окрашено в красный цвет) под ногами бортмеханика. Затем выключить двигатель. Пальцы Селезнева сами, не плутая, нашли на блоке автопилота крышку, открыли и перебросили тумблер третьего двигателя в положение «Останов.». Следующий тумблер — под красным колпачком: пожарный кран…

До этого мгновения он все делал, не раздумывая — как в тренажере. И только теперь, отбросив красный колпачок, он словно очнулся: «Пожар? Не может быть…»

Не веря, он перевел взгляд на сигнальное табло. «Пожар третьего двигателя… Сообщить!» — сообразил он.

Левой рукой на штурвале он нащупал кнопку передатчика, нажал и… Ни слова. В горле вдруг образовался густой, вязкий комок.

«Молчат… Не видят?» — подумал он. В следующее мгновение мысль об экипаже, о том, что все они трое, Сударев, Витковский и Невьянцев, точно так же, как он сам, окаменев от неожиданности, ждут, что скажет, что сделает он, командир, заставила выключить пожарный кран, а этот, неизвестно откуда взявшийся в горле вязкий комок проглотить.

— Колпашево, — сказал он хриплым, каким-то чужим голосом и сообразил, что нужно еще включить огнетушители, тумблеры которых, запломбированные и зафиксированные красными защелками, расположены на потолке, над головой. И важно, крайне важно, вспомнил он, эти пожарные тумблеры не перепутать — иначе выйдут из строя сразу два двигателя: один от пожара, а второй от противопожарной системы.

Он дотянулся до нужной защелки, оборвал пломбировку и перебросил тумблер в рабочее положение. И одновременно, овладев, наконец, голосом, сообщил на землю:

— Колпашево, 75410, пожар третьего двигателя!

Собственно, пожар, если он случится, должна тушить автоматика, пилотам или бортмеханику надо только продублировать — вдруг автомат по каким-то причинам откажет или запоздает. Но на этот раз автоматика сработала четко, и табло погасло даже раньше, до того как Селезнев включил огнетушители вручную.

Диспетчер Колпашевского РДП то ли не понял, то ли не поверил…

— 75410, доложите траверс.

— Балда! — дал разрядку нервам Селезнев. — Сообщи, штурман…

Он не успел закончить приказ, что именно нужно сообщить колпашевскому диспетчеру, как загорелась лампа «Число М»[10]: тех пяти-шести секунд, которые потребовались пилотам, чтобы выключить загоревшийся двигатель и потушить пожар, оказалось достаточно, чтобы самолет вошел в пике и скорость превысила допустимую.

— Никита! — крякнул командир, и они вдвоем навалились на штурвалы, задирая нос машины вверх.

Хлопнула дверь — это прибежал из кухни бортмеханик, понявший по изменившемуся шуму двигателей, что с самолетом неладное.

— Что?

Один взгляд на приборы и УПРТ[11] — все ясно: третий зафлюгирован. Дима едва успел втиснуться на свой такой неудобный и узкий стульчик между кресел пилотов, как Никита, пытавшийся в это время разглядеть через стекла кабины — виден ли огонь, или дым, — очевидно, боковым зрением заметил новый красный сигнал и крикнул: «Горит!»

Командир увидел вспышку нового красного табло раньше Сударева, однако то ли потому, что бортмеханик был уже на месте и двигатели — его забота, а скорее из-за какого-то подсознательного чувства ненормальности в этой пожарной ситуации, удержал руки на штурвале и даже крикнул: «Дима!..»

Но Дима уже ткнул красную кнопку второго двигателя, а дальше, работая двумя руками, повторил все операции, проделанные до этого командиром и вторым пилотом: аварийный «флюгер», кран останова, пожарный кран… На этот раз, однако, табло «Пожар 2-го двигателя» не погасло даже после ручного включения противопожарной системы, и бортмеханик потянулся к тумблеру «2-я очередь» — на каждом крыле Ил-18 рас положены по две группы огнетушителей, по комплекту на двигатель, однако при необходимости, если пожар не гаснет, их можно разрядить по очереди на один и тот же мотор. Но в этом случае крыло останется без огнетушителей, и, если загорится на этом крыле второй двигатель, тушить его уже будет нечем.

— Стой! — ухватил командир Диму за рукав. — Дуй в салон, смотри, есть ли дым.

Из пилотской кабины внутренние, ближние к фюзеляжу двигатели, а именно на них случился пожар, не видны.

Дима все понял, повернулся и буквально перепрыгнул через свое сиденье, на котором он так и не успел поднять спинку.

— Стой! — еще раз крикнул командир. — В салоне никаких дерганий. Улыбайся, черт тебя побери!

— Понял, командир, — сказал Дима, и на его бледном лице появилась вымученная улыбка.

— Балда! — выругался командир. — Сядь на место.

Он резким движением переключил рычажок на абонентском щитке в положении БП и крикнул:

— Люся!

К счастью, Кирьянова была на кухне.

— Да, командир.

— Вот что, мать. Глянь-ка осторожно, чтобы пассажиры не заметили… А, черт!

Табло «Пожар 2-го двигателя» погасло.

— Что, командир? — В голосе Людмилы слышна была тревога. — Что случилось? Почему мы так…

— Отвяжись, не до тебя. Потом объясню.

Вызывал колпашевский диспетчер:

— 75410, почему не докладываете о прохождении траверса? Вы у меня на траверсе, удаление…

— Колпашево, докладывает командир 75410. Пожар второго и третьего двигателей!

— А?.. — голос диспетчера осекся.

— Пожар ликвидирован, идем на снижение.

— Вас понял, — пришел в себя диспетчер. — Принимаю меры.

22 часа 42 мин.

Москва, Центральная диспетчерская Аэрофлота

Выслушав сообщение новосибирского диспетчера, Козырев нажал на кнопку связи с руководителем полетов — тот в это время с кем-то разговаривал, однако в ЦДС было установлено твердое правило: в особых случаях на связь с руководителем полетов выходит любой диспетчер, обрывая любой разговор. Для этого и есть у каждого на его селекторе особая кнопка-клавиш.

Услышав вызов, Владимир Павлович глянул через стеклянную стену вдоль зала — кто? Увидел встревоженное лицо Козырева и переключился:

— Слушаю.

— Особой срочности: пожар двух двигателей, Ил-18, в районе Колпашево, ГРДП Новосибирск, — услышал он голос Козырева. — Самолет идет на снижение.

Владимир Павлович бросил взгляд на электронную карту — куда сажать? Под всеми городами Центральной и Западной Сибири горели красные индикаторы. Но сажать-то надо немедленно!

— Толмачево примет?

— Выясню, Владимир Павлович.

— Пожар ликвидировали?

— Не сообщили. Выясню.

— Ищите посадку!

Порядок, регламент оповещений особой срочности в ЦДС разработал до мелочей, и все же в каждом случае, не так уж они, к счастью, часты, выплывает что-нибудь непредвиденное.

Пока Владимир Павлович принимал доклад «восточного» диспетчера, его левая рука уже тянулась к группе белых телефонов прямой правительственной связи, где в центре, чтоб заметней, находился аппарат с надписью «Министр ГА».

Министра дома не оказалось, а выяснить, где он, времени не было. Но, с другой стороны, только министр мог отдать необходимые в таких случаях распоряжения, и они касались прежде всего генерального конструктора самолета и «соседей».

Владимир Павлович вызвал «соседей».

— ЦДС Аэрофлота, особой срочности. В районе Новосибирска терпит бедствие пассажирский самолет — пожар двух двигателей. Прошу принять возможные меры.

Оказывается, «соседи» о чепе уже знали — приняли с самолета сигнал бедствия. Но помочь не могли ничем — в этом районе у них не было ни одной подходящей посадочной полосы. Далее по регламенту следовало бы поставить в известность генерального конструктора, но что можно ему сообщить, кроме самого факта? Неизвестно даже, потушили ли они пожар. «Значит, связь с самолетом».

Напрямую с самолетом связаться невозможно — слишком далеко. Придется через Толмачевский КДП, а одновременно задействовать канал дальней связи через радиоцентр во Внуково.

Владимир Павлович глянул сквозь стеклянную стену и по двигающимся губам Козырева понял, что аэрофлотский канал связи с Новосибирском занят — Козырев ищет аэродром, который может принять терпящий бедствие самолет. И он подключился к междугородной:

— Алло, по «самолету»: Новосибирск, аэропорт Толмачево, руководителя полетов.

Пароль «самолет» сработал безотказно: Толмачево отозвалось немедленно.

— ЦДС, первый, — бросил в микрофон Павлов. — Нужна прямая связь с самолетом… Как нет?

Выяснилось, что самолет и от Новосибирска слишком далеко для прямой связи.

Пришлось через колпашевского диспетчера сообщить на борт самолета просьбу выйти по командной рации на связь с ЦДС, но какая это связь за две с половиной тысячи километров!

Сплошной треск и помехи. Совсем ничего не слышно.

Кое-что в Толмачеве все же знали: пожар потушен, самолет идет на двух двигателях с большим снижением, но управления слушается.

— Посадить сможете?

Секундная заминка. Наконец, дипломатичный ответ:

— ЦДС, первый, метеоусловия в Толмачеве ниже минимума «Д»[12].

«А какой модели самолет?» — промелькнула мысль, и рука снова потянулась к тумблеру внутренней связи «Восточный сектор».

— КДП Толмачево, связь не прерывайте! — И тут же — в микрофон селектора: — Александр Иванович… — Козырев оторвался от телефона, поднял взгляд. — Что за рейс?

Козырев понял, наморщил лоб, вспоминая:

— Рейс 2884. Хабаровск — Свердловск.

— Чей самолет?

— Ил-18… Свердловский!

Еще одно переключение на селекторе:

— Свердловск, по «самолету». Аэропорт Кольцово!

Он ждал. В трубке пощелкивало, доносились голоса телефонисток, повторявших пароль «самолет»…

— Слушаю!

— Свердловск? ЦДС, первый!

Но в это время зазвонил один из телефонов прямой связи. Старший диспетчер, сидевший за соседним пультом, взял трубку, Владимир Павлович краем глаза заметил, что трубку он снял с аппарата «Министр ГА», и кивнул: «Давайте сюда!»

— Докладывает Павлов, — прижал он трубку к уху — теперь у него были заняты обе руки. — В районе Колпашева пожар двух двигателей, рейс 2884, Ил-18. Пожар ликвидирован, самолет продолжает полет на двух с большим снижением.

М и н и с т р: Куда можно посадить?

П а в л о в: Выясняем.

М и н и с т р: «Соседи» не берут?

П а в л о в: Подходящих полос у них там нет.

М и н и с т р: Сколько он может продержаться в воздухе?

П а в л о в: Сведений не имеем.

М и н и с т р: Так получите эти сведения!

П а в л о в: Прямую связь с самолетом установить трудно.

М и н и с т р: А вы по кривой!

П а в л о в: Будет выполнено, товарищ министр.

Опять напомнил о себе свердловский диспетчер — на другое ухо:

— Кольцово, ДСУ[13]…

П а в л о в: Подождите… Простите, товарищ министр. Я слушаю.

М и н и с т р: Выясните: модель самолета, оснащенность навигационной аппаратурой, подготовку экипажа, количество пассажиров, запас топлива. Генеральному докладывали?

П а в л о в: Не успел.

М и н и с т р: Надо успевать.

П а в л о в: Будет…

М и н и с т р: Сам проинформирую, выполняйте свои обязанности. О ходе полета докладывайте через каждые пять минут. При обострении ситуации — немедленно.

П а в л о в: Слушаюсь.

Положил трубку прямого телефона на место, а селекторного, на котором «сидел» свердловский диспетчер, перебросил на левое ухо, выдернул из кармана ручку, нажал, выбрасывая стержень, на кнопку и стал записывать вопросы министра, разбивая их на две группы — по адресатам, от кого можно получить ответ. Теперь — он знал по опыту — события, приказы и рекомендации будут нарастать как снежный ком, и все будет замыкаться на нем, на руководителе полетов ЦДС. И от того, сумеет ли он в них не утонуть, не запутаться, зависит многое, и прежде всего — безопасность полета и посадка самолета, потерпевшего аварию. Главное в этой обстановке чрезвычайного положения — действовать быстро, но не допускать спешки. И действовать по порядку.

Записал, глянул на «московские» часы и под чертой проставил время получения приказа 22.43.

22 часа 43 мин.

Пилотская самолета № 75410

Самолет, пока выключали двигатели и выводили его из пике, потерял восемьсот метров высоты, и теперь они шли между эшелонами[14], по-прежнему снижаясь со скоростью пять-шесть метров в секунду. Удержать самолет на заданной диспетчером высоте, в эшелоне, можно было в единственном случае — за счет скорости, однако скорость и без того уже упала на треть, и дальнейшие попытки удержать падающий самолет могли при вести к тому, что он вторично сорвется в пикирование. Поэтому летчики, полагаясь на оперативность колпашевского диспетчера, который должен был для них расчищать все эшелоны до тех пор, пока самолет не зависнет в горизонтальном полете, продолжали снижаться.

Конечно, снижались они, несмотря на нервозно-напряженную обстановку, не вслепую, а с помощью локатора, который Витковский переключил в положение «обзор самолетов», и все же теперь ко всему, что принес с собой отказ двух двигателей, добавилась реальная опасность столкнуться с каким-нибудь самолетом идущим ниже. На таких скоростях, да еще если машины идут встречным курсом, до катастрофы недолго. А в том, что нижние эшелоны заняты, у них не было никаких сомнений: переговоры с диспетчером все самолеты в зоне ведут на одной и той же частоте, и Витковский отлично слышал, как колпашевский диспетчер резким, срывающимся голосом приказывал командирам Илов и «антонов» менять эшелон, курс, одним словом — разгонял их под снижающимся самолетом во все стороны.

Бывают в жизни мгновения, когда чувствуешь бессилие, граничащее с ненавистью к самому себе. Именно такое бессилие испытал Геннадий Осипович в те бесконечно долгие секунды, когда пилоты и механик выключали двигатели, тушили пожар и вытаскивали самолет из пикирования, — он им, как и бортрадист, в эти секунды помочь не мог абсолютно ничем и просидел все это время в каменном оцепенении, не отрывая взгляда от табло «Пожар двигателей» Потом вдруг до его со знания дошло, что они падают («Снижаемся», — одернул он себя) и что уже вошли в зону чужого, встречного эшелона.

Однако первым из них двоих понял, что нужно делать, радист Невьянцев. Иван Иванович в экипаже был самой незаметной фигурой. И по положению — самый младший (хотя по возрасту он шел вторым за Витковским), и по характеру. Но молчаливо-сонный Иван Иванович обладал, тем не менее, завидным для летчика качеством: он никогда не нуждался ни в каких указаниях — ни командира, ни штурмана. Что бы ни потребовалось им — переход на связь со следующим диспетчером, погода по ближайшим портам или передача радиограммы о пассажирах и грузах в порт посадки — у Невьянцева все было готово: рации включены им на нужные частоты, а на блоке автопилота перед механиком всегда лежала пачка листков из блокнота — радиограммы «метео» по всей трассе.

И сейчас едва колпашевский диспетчер подтвердил прием аварийного сообщения — «Вас понял… Принимаю меры», — Иван Иванович, не дожидаясь приказа командира, вытащил из портфеля расписание частот радиостанций, нашел прежде всего Новосибирск, настроился и записал: «Новосибирск, 22.30, 10/10 сл. 60 прибор…»

— Иван! — окликнул его командир. — Сходи в салон, посмотри, не дымим ли. И вообще — чтоб без паники. Понял?

— Понял, — сказал Невьянцев, снял наушники и выбрался из кресла. — Людмиле объяснить?

— Объясни. Но тоже… Понял?

— Понял, — повторил Невьянцев и вышел.

В салонах был только дежурный свет — большинство пассажиров после обеда снова спали. Но некоторые в первом салоне, разбуженные, очевидно, пикированием, теперь с недоумением переговаривались, гадая, что произошло. Особенно бурные дебаты были в первом ряду, однако, прислушавшись, Невьянцев понял, что это шумит тот самый читинский «заяц». И еще Невьянцев понял, что командир правильно послал его, члена экипажа, пройтись сейчас по салонам: он сразу же уловил на себе взгляды проснувшихся и споривших пассажиров и сообразил, что от его поведения зависит, стихнут разговоры или перейдут в панику.

Только здесь, в салоне, он почувствовал, что у него мучительно болит поясница. Радикулит. Но почему поясница разболелась именно сейчас? «В кабине тепло, сквозняка нет…» — подумал он и вдруг вспомнил, как однажды, года два назад, едва не попал под колеса машины. Было это осенью, переходил дорогу и вдруг «Волга». Визг тормозов, истошный сигнал… Машина остановилась в полуметре. Когда попробовал идти дальше, то почувствовал, что не может сделать ни шагу: малейшее движение отдавалось в пояснице такой болью, что темнело в глазах. «Вот оно что, — понял Иван Иванович. — Значит, и сейчас струхнул порядком».

Обе бортпроводницы были на кухне. Здесь положение было несколько хуже, чем у них, в пилотской. Таня ползала по полу, вытирая его, — при пикировании опрокинулась банка с яблочным соком, а Людмила, не просто встревоженная, а изрядно напуганная, забилась в угол, рядом с телефоном.

— Ну, ты чего, Люда? — улыбнулся Иван Иванович — Меняем эшелон, пошли на снижение.

— Ты что, меня за дурочку считаешь? — быстро и тихо, так, чтобы не слышала Таня, выдохнула Людмила. — Что случилось?

— Брось паниковать, — сказал Невьянцев, подошел вплотную и кивнул на второй салон: — Как там?

— Не знаю. Не смотрела.

— Так пойдем посмотрим, — взял ее за локоть Невьянцев. — Прими нормальную физиономию. — И они вошли во второй салон.

Картина та же, что и в первом: три четверти спят, видно, хабаровские — так намаялись, что пикирования не почувствовали! А остальные спорят о том, что случилось с самолетом, когда вдруг так неожиданно стали проваливаться кресла.

— Улыбайся, Люда, смотри, сколько на тебя смотрит народу, — сжал локоть Людмилы Иван Иванович. — Знаешь, есть такой анекдот: вернулся муж из командировки без предупреждения, вошел в квартиру, видят — дело неладно, а обнаружить никого не может. Вот и крикнул что есть мочи: «Пожар!»

— Ну и что? — включаясь в игру, усмехнулась Людмила. — Я этот анекдот слышала еще от Райкина. Открывается дверца шкафа — и из него…

— Ошибаешься, — придержал Людмилу за локоть Иван Иванович посреди салона. — Сейчас придумали новый вариант. «Пожар?» — воскликнула жена и…

Иван Иванович протянул руку, снял с багажной сетки саквояж.

— А это, Люда, ты зря такие вещи над головой держать разрешаешь. Ваш? — наклонился он к пассажиру, сидевшему у борта и улыбавшемуся до ушей — услышал, видно, анекдот о пожаре. Иван Иванович громко говорил, во весь голос. — Держите! — подал он пассажиру саквояж. — Сетка только для шляп и шапок.

Потом Иван Иванович снял с сетки чей-то портфель — на этот раз с левого борта, и, нагибаясь, спрашивал у тех, кто не спал: «Ваш? Ваш?» Не найдя хозяина, засунул портфель на прежнее место и потащил Людмилу в хвост самолета:

— Идем, идем, посидим на диванчике.

Диван был занят — на нем сидел перепуганный на смерть парень. «Хвост тряхнуло, выходит, основательно», — сообразил Невьянцев, заметив, что парень сидит пристегнутый.

— Диванчик, Люда, я гляжу, занят. Опередили нас с тобой, — рассмеялся Иван Иванович. — Знаешь, есть такой анекдот… Пойдем на кухню, расскажу.

— Ты что высматривал? — требовательно спросила Людмила, когда Иван Иванович задернул за собой шторы. — Что ты там увидел, за бортами?

Кухня на этом самолете, варианта «Б», была, пожалуй, самым шумным отсеком — Людмила не говорила, а кричала, но Иван Иванович был этому даже рад: он не знал, как быть с «третьим номером», с Татьяной — посвящать ее или лучше пока оставить в неведении. Решил оставить в неведении, приблизил лицо к уху Людмилы и сказал:

— Только не падай в обморок — как тот, который вывалился из гардероба, когда услыхал крик «Пожар!». Командир зафлюгировал внутренние двигатели, а я смотрел, стоят ли винты или крутятся.

— Зачем? — удивилась Людмила. И вдруг сообразила: — Так мы идем на двух? Да вы с ума сошли!

— Пока нет, — сказал Иван Иванович. — А вот пассажиры, если увидят стоящие винты, — могут. И вы с Татьяной в этом случае должны им вернуть разум. Ясно?

Но Людмила его не отпускала.

— Ты чего-то недоговариваешь, Невьянцев. Вы что-то там натворили…

— Можешь сама посмотреть — два винта не работают, не крутятся. Только смотри в одиночку, без пассажиров. Ясно?

Он усмехнулся и быстрым шагом, однако без спешки, даже задержавшись на мгновение у первого ряда, посмотрев с улыбкой на читинского «зайца», прошел в кабину и защелкнул за собой задвижку. Только теперь, усаживаясь в свое кресло, он дал волю чувствам и выругался: до поясницы было больно дотронуться.

— Ну? — крикнул командир, не оборачиваясь.

— Дымят первый и четвертый, — сказал Невьянцев, и командир кивнул: «Все понятно, так и должно быть».

— Никто не подозревает?

— Никто, — ответил Невьянцев — Беседуют меж собой. А больше — спят.

— Это хорошо… Пусть спят.

— Как винты? — спросил Дима.

— Торчат как кресты святого Георгия. Луна в полную мощь, — сказал Невьянцев.

— Ясно, — сказал Дима, на это «ясно» уже относилось к тому, почему дымят работающие двигатели. — Надо еще снижаться, командир.

— А я это и без тебя знаю, — отрезал Селезнев и чуть-чуть отдал штурвал от себя, включив одновременно передатчик: — Колпашево, 75410, высота шесть восемьсот, продолжаю снижение. Примите меры.

— 75410, вас понял, — тотчас откликнулся диспетчер. — Под вами все эшелоны уже свободны.

— Вот это ты молодец, — пробормотал Селезнев, увеличивая скорость спуска до максимально допустимой.

Крайние двигатели дымили из-за недостатка воздуха. Переведенные на взлетный режим, иначе самолет снизил бы скорость ниже допустимой, они теперь поглощали керосина почти в полтора раза больше нормы и, естественно, на высоте семь километров, в разреженной атмосфере, дымили.

— Невьянцев! — крикнул командир. — Погоду в Новосибирске, Кемерове, Томске!

— Готово.

Не оглядываясь, Селезнев протянул руку назад, и Иван Иванович вложил в нее пачку листков из блокнота.

— Никита? Веди! — крикнул командир, однако левую руку со штурвала не снял.

«Новосибирск, 22.30… Ниже минимума, не сесть, — отбросил листок Селезнев. — Томск, 22.30… видимость восемьсот метров. — Еще один листок отброшен — Кемерово, 22.30… — последняя бумажка полетела на пол. — Дрянь дело, садиться негде».

22 часа 48 мин

Свердловск, командно-диспетчерский пункт Кольцово

Виталий Витковский принял от подсменного тринадцать самолетов.

— Тьфу, чертова дюжина! — сказал, поблескивая от нервного переутомления глазами, подсменный. — Плюнуть через левое плечо?

— Ладно, — сказал Виталий. — Обойдусь. Иди в профилакторий.

Все три диспетчера — «восточный», «западный» и «нижний» по проводке поршневых самолетов — сидят в одном зале, друг от друга отгорожены застекленными перегородками, скорее ширмами. И все, разумеется, ведут проводку по громкой связи. Такой гвалт стоит в зале — трудно за смену не одуреть.

Итак, чертова дюжина. Шесть с востока, семь в вилках — с запада. Три «туполевых», остальные — Илы. С Илами все ясно — летят и пусть летят, надо только аккуратно расставить их по эшелонам. Даже если Иркутск закроется — доберутся до Читы, все взлетели с полной заправкой, топлива у них хватит на семь — семь с половиной часов — долетят. А вот с двумя «туполевыми», один из которых уже на подходе к зоне Тюменского РДП, дело хуже: у этих максимальная дальность полета около трех тысяч километров, и до Читы им не добраться. Вообще-то, если следовать букве инструкции, не ему, «восточному» РД, решать вопросы, что делать с этими двумя «туполевыми», которые могут «зависнуть» на трассе, есть дежурный штурман, который думал, разумеется, прежде чем принимать решение — выпускать «туполевых» на Иркутск или задержать, есть, наконец, АДП[15], который несет юридическую ответственность за выпуск самолетов в воздух, — много в порту людей, которым вменено в прямую обязанность продумать все варианты полета, оценить все варианты осложнений по трассе, включая и метеообстановку в Иркутске, где, это всем известно, погода всегда своя, байкальская, — сам черт в ней ногу сломает, в этой иркутской погоде! А его дело — провести самолет по зоне и передать тюменскому диспетчеру.

— 42720, — нажал на кнопку микрофона Виталий, — сообщите заправку топливом.

— Свердловск. 42720. Заправка — двадцать две тонны.

— Вас понял. Держите пока связь со мной.

Да, топливом себя «туполевцы» перегружать не любят. Двадцать две тонны — это только-только до Иркутска. Кто его выпускал? Попробуй сейчас разбери — такое столпотворение в порту, что удивительно, как в центральной диспетчерской порта вообще направления не путают. Да и чего искать виновных, когда еще полчаса назад в Иркутске была отличная погода. Надо решать — передавать его Тюмени или возвращать. А если возвращать, то куда: в Кольцово или Челябинск?

Еще щелчок одним тумблером:

— «Метео»? Что с Иркутском, дорогая?

Иркутск пока принимал, и Виталий оглянулся на Крылова: есть, в конце концов, руководитель полетов — почему бы ему не решить щекотливый вопрос с этим «туполевым»?

— Виктор Афанасьевич!

Крылов выбрался из-за стола, подошел, наклонился над графиком.

— Что с этим делать? — ткнул Виталий пальцем в «трассу» семьсот двадцатого. — Возвращать?

— А что он у тебя будет здесь делать? Два часа кружиться над твоей больной головой?

— Ах, да! — сообразил Виталий. — Топливо…

С топливом всегда дело сложное: мало возьмет штурман — летят на нервах: хватит — не хватит. Много возьмет — опять плохо: садиться трудно, тяжелый самолет, горят тормоза, горит резина на колесах, а с «туполевыми» вообще худо. У них такая высокая посадочная скорость, что с большим весом не спасают никакие парашюты — того и гляди выкатится за полосу, а это уже авария. Вот и заставляют их выжигать в случае чего лишний керосин над портом, а кому это нравится — кружиться вокруг да около? Умные штурманы, умные командиры, особенно москвичи, берут керосина тютелька в тютельку, зачем им керосин, когда можно загрузиться коммерческим грузом? Подходит такой «коммерсант», а у диспетчера по посадке запарка, принять сразу не может, на взлетно-посадочной полосе очередь. «Идите на круг!» — приказывает. А «туполев» полкруга сделает и радирует: «Осталось две тонны». А что такое две тонны керосина для Ту-104? Невырабатываемый запас — красные табло. И тут начинается! Все Илы и «антоны» — в сторону, на старте — задержать, полосу — очистить…

— Передавать Тюмени?

— А что делать? — сказал Крылов, почесывая подбородок, — есть у него такая привычка, — Вернут его уже, видимо, новосибирцы. А может, проскочит? Ты на всякий случай предупреди челябинского коллегу — пусть возьмет на заметку…

К часу ночи Виталий почувствовал, что «накал» в воздухе начал ослабевать — самолетов стало меньше, и шли они уже не на хвосте друг у друга, а с нормальными интервалами. Значит, ЦДА с «востоком» расшилось, а может, наоборот, Иркутск «зашился». Во всяком случае, дышать стало легче, и Виталий позволил себе перекинуться словечком с начальником:

— Виктор Афанасьевич, как клев?

Руководитель полетов был рыбаком.

Хлопнула дверь — за ней, и соседней комнате, была резиденция ДСУ, диспетчерской службы управления, — и Крылов, оборвав рассказ, повернул голову. Да, диспетчер ДСУ шла к нему, и шла, судя по выражению лица, с невеселым делом.

— Виктор Афанасьевич, — отозвала она его от пульта. — Авария, пожар двух двигателей на машине 75410, хабаровский рейс. Москва срочно требует сведения, я установила, что командир четыреста десятой Селезнев, остальные…

— Когда?

— Первый двигатель у них загорелся в двадцать два сорок одна.

«Семь минут… — глянул на часы Крылов и бросился к своему пульту. — Семь минут. Где же списки?»

— Звоните в АТБ[16] — там вам дадут сведения по машине. А по экипажу дам я, как только разыщу командира отряда.

Он нашел наконец нужный телефон, начал набирать номер…

— Это… мой самолет?

Поднял голову — перед ним стоял Виталий Витковский.

— Ты чего оставил пульт?

И вдруг сообразил: штурманом у Селезнева Витковский. «Вот незадача… Это ведь надо угодить!»

22 часа 50 мин.

Салон самолета № 75410

Невьянцев ошибся, решив, что из пассажиров об аварии не подозревает никто. Если бы он задержался взглядом на майоре в форме ВВС, сидевшем в кресле «3-г», он бы сообразил, что этот майор с обожженным лицом, очевидно, пилот, а от летчика такие фокусы, как резкое снижение и изменение шума двигателей, особой загадки не представляют. Но Невьянцев в первом салоне обратил внимание лишь на первый ряд, где был читинский «заяц», который бурно беседовал с соседями.

Майор Камышин проснулся неожиданно и прислушался. Трудно сказать, к чему прислушиваются в полете летчики, очевидно, не столько к шумам, это само собой, сколько к собственным ощущениям. Камышин понял, что самолет падает. Или, во всяком, случае, идет в крутом пике, что для гражданского, да еще такого лайнера вещь явно недопустимая. А потом он наконец расслышал, что из четырех моторов тянут только два, оба на взлетных режимах, и понял, что выключенные двигатели горят. И тут же промелькнуло пережитое…

Камышин проводил взглядам летчика, судя по шевронам на рукаве кителя, — бортрадиста, и осторожно, стараясь не потревожить спавшего у иллюминатора мальчугана, Андрейку, выглянул: на фоне белых залитых лунным светом облаков отчетливо тянулся дымный след. «Значит, горим, потому и выключили движки, — понял он и позавидовал выдержке летчика, который неторопливо, с улыбкой прошествовал по салону, явно демонстрируя своим видом благополучие и покой. — Крепкие парни ведут машину».

Камышин, решив догнать летчика в гардеробе, извинился перед женщиной, занимавшей крайнее кресло у прохода, сделал шаг и остановился:

— Эй, майор! Попроси у проводниц воды! — услышал он сзади себя и оглянулся. Видимо, он выдал себя, а может, этот трепач из Читы только сейчас разглядел его изуродованное ожогами лицо, но только вдруг он поднялся сам и сказал: — Э, да на тебе лица нет, майор. Что с тобой? Плохо? Я сейчас, мигом…

— Сядьте, — резко оборвал его Камышин. — Со мной все в порядке. А для вызова бортпроводниц нажмите кнопку.

Он дотянулся до кнопки над первым рядом и нажал. Кнопка вспыхнула.

— Сядьте, — придавил он рукой читинца к креслу. — Сейчас вам принесут воду.

Потом еще раз извинился перед соседкой и попросил ее пересесть на его кресло — рядом с Андреем. А сам занял ее место. Он знал, что будет дальше, и знал, что его место сейчас здесь, с краю, у прохода к выходной двери.

22 часа 53 мин.

Москва, Центральная Диспетчерская Аэрофлота

Через пять минут, в 22.53, Владимир Павлович был почти готов к докладу министру: машина — вариант «Б», выпуска 59-го года, навигационная аппаратура не менялась, значит, ни о какой посадке на необорудованные аэродромы нечего и думать. Экипаж — средний, только штурман первого класса. Это все сообщила свердловский диспетчер — оперативно сработала, ничего не скажешь. Козырев «выколотил» остальные данные из Иркутского ДСУ: самолет взял 90 пассажиров… Топливо полностью — семнадцать тонн.

Владимир Павлович уже потянулся к телефону «Министр ГА», как загремел городской — его номер знают ограниченное число лиц, главным образом конструкторы и «маповцы»[17].

— ЦДС, первый.

Звонил главный конструктор по силовым установкам самолета Ил-18. Представился, назвал фамилию, сказал, что звонит по поручению генерального. Говорил он обстоятельно, неторопливо, словно вел у себя в КБ совещание.

Г л а в н ы й: Чем мы можем быть полезными?

П а в л о в: Мы не можем посадить самолет — все полосы до Урала закрыты.

Г л а в н ы й: Понятно. Вы хотите от нас гарантий, что машина продержатся в воздухе…

П а в л о в: Сколько?

Г л а в н ы й: Теоретически — сколько хватит топлива. По программе испытаний…

П а в л о в: На двух летали?

Г л а в н ы й: Разумеется. Испытатели, конечно.

П а в л о в: Секунду!

Оторвался от трубки, повернулся к старшему диспетчеру:

— Срочно разыщите шеф-пилота Ил-18. Телефоны и прочее — здесь! — перебросил он папку с телефонами старшему. — Подключите его к моему селектору.

И — в микрофон телефона:

— Да!

Г л а в н ы й: Вы говорите, что надо тянуть до Урала? А по времени это сколько?

П а в л о в: Два часа сорок шесть минут.

Г л а в н ы й: Многовато…

П а в л о в: То есть гарантий на такой полет вы дать не можете?

Г л а в н ы й: Ну, как сказать… Вы знаете, что надежность самолета определяется не только числом работающих двигателей…

На селекторе вспыхнула лампочка.

П а в л о в: Одну секунду! Трубку не кладите.

Нажал на светящийся клавиш, клавиш выскочил, нажал с раздражением и сильнее.

П а в л о в: Летчик-испытатель Ил-18?

Л е т ч и к: Так точно.

П а в л о в: Вы летали без двух?

Л е т ч и к: Так точно, согласно программе…

П а в л о в: Сколько времени?

Л е т ч и к: Боюсь положиться на память… Минут тридцать будет.

П а в л о в: С людьми?

Л е т ч и к: Простите, не понял…

П а в л о в: Я спрашиваю, с какой загрузкой?

Л е т ч и к: Полная. Мешки во всех креслах.

П а в л о в: Три часа самолет на двух продержится?

Л е т ч и к: Три?

П а в л о в: Не тяните время — самолет терпит бедствие. Отвечайте коротко и ясно!

Л е т ч и к: Извините, не знал. Дать гарантии трудно.

П а в л о в: Ясно. Не кладите трубку. — И в микрофон городского телефона: — Так продержится самолет в воздухе три часа или нет?

Г л а в н ы й: Я должен знать обстоятельства аварии. Что пострадало, как вообще все произошло…

П а в л о в: То есть вы хотите получить информацию от командира корабля?

Г л а в н ы й: Да, желательно из первых рук.

П а в л о в: Хорошо, постараемся вам это устроить. Не отходите от телефона.

Выключая канал, на котором «сидел» летчик-испытатель, наморщил лоб… «Где же толмачевский диспетчер? На каком канале?..» Нашел.

П а в л о в: Толмачево? Передали на борт аварийного приказ выйти на связь с ЦДС?

Д и с п е т ч е р: Передал через Колпашево. Подтверждение получил.

П а в л о в: Ясно. Связь не обрывайте.

Снова ищет взглядом на панели селектора нужный клавиш…

П а в л о в: Радиоцентр! ЦДС, первый! Вышел ли на связь… — Поискал взглядом бумажку с номером самолета…

Р а д и с т: На связь вышел борт 75410. Запрашивает…

П а в л о в: Записывайте… — И в микрофон городского телефона главному конструктору: — Что вас интересует? Я имею ввиду командира корабля.

Г л а в н ы й: Соединили?

П а в л о в: Задавайте вопросы мне.

Г л а в н ы й: Так… Во-первых, как проходил пожар? Сработала автоматика или тушили вручную?

П а в л о в (повторяет вопросы в микрофон селектора): Видели ли пламя? Какой разрыв времени между пожаром второго и третьего двигателей?

Отводит микрофон телефона в сторону и спрашивает радиста:

— Все ясно? Записали? На магнитофон пишется?

Р а д и с т: Разумеется.

П а в л о в: Передайте вопросы на борт самолета. Особой срочности. Все ясно?

Р а д и с т: Ясно.

Павлов, совершенно измученный, откидывается на спинку кресла, кладет трубку городского телефона на стол, достает из кармана носовой платок, вытирает лицо… «На что намекал главный? Что за странные вопросы? Время разрыва между пожарами…» И вдруг вспомнил: «Министр!»

Дотянул руку, схватил трубку прямого телефона…

М и н и с т р: Да, товарищ руководитель полетов, сейчас двадцать два часа пятьдесят девять минут.

П а в л о в: Извините…

М и н и с т р: Не тратьте время, я знаю, что занимались своим делом. Посадочная полоса?

П а в л о в: Не нашли. Только Урал. То есть Тюмень.

М и н и с т р: И вы уверены, что он долетит?

П а в л о в: Гарантий главный конструктор дать не может.

М и н и с т р: Вы что — смеетесь надо мной? Сколько человек?

П а в л о в: Девяносто пассажиров…

М и н и с т р: Плюс восемь экипажа…

П а в л о в: Семь, товарищ министр.

М и н и с т р: И вы этим девяноста семи человекам не можете дать гарантий, что посадите их на землю живыми?

П а в л о в: Мы думаем…

М и н и с т р: Где решение? Где ваше решение, я вас спрашиваю, руководитель полетов Аэрофлота?

П а в л о в: Извините… Может быть, запустить один из двигателей?

М и н и с т р: Какой двигатель? Пятый?[18]

П а в л о в: Вы меня не поняли. Я имел в виду один из аварийных…

М и н и с т р: Сгоревших?

Павлов молчит.

М и н и с т р: Что вы молчите? У вас есть какие-нибудь соображения? Какая у вас по этому поводу есть информация?

П а в л о в: Такие вопросы решают конструкторы…

М и н и с т р: Я знаю, что решают конструкторы, а что должен решать руководитель полетов! Автомат захода на самолете есть?

П а в л о в: Нет. Это модель «Б».

М и н и с т р: Так… И что же вы предлагаете?

Загорелась лампочка, радиоцентр.

П а в л о в: Секунду, товарищ министр. — И в микрофон селектора: — Да! ЦДС, первый!

Р а д и с т: Ответы…

П а в л о в: Секунду! — Кладет на стол трубку телефона министра, хватает трубку городского телефона… — У аппарата?

Г л а в н ы й: Да, слушаю.

Р а д и с т: Ответы: пожар третьего двигателя потушила автоматика… Пожар второго потушен вручную. Пламя не видели. Разрыв — не более полминуты.

П а в л о в (повторив ответы радиста главному конструктору): У вас есть еще вопросы к командиру корабля?

Г л а в н ы й: Спросите: что показывали индикаторы виброперегрузок двигателей?

П а в л о в: Не кладите трубку. — В микрофон селектора, радисту: — Передайте вопрос немедленно! Жду. — Кладет трубку городского телефона на стол, берет белую: — Я слушаю, товарищ министр.

М и н и с т р: Это я вас слушаю, товарищ руководитель полетов!

П а в л о в: У меня решения пока нет.

М и н и с т р: Вы, я вижу, мужественный человек… Будете тянуть до Тюмени?

П а в л о в: Другого решения я пока не вижу.

23 часа 05 мин.

Пилотская самолета № 75410

С момента начала пожара прошло двадцать четыре минуты. Из них около минуты они выключали двигатели и тушили пожары, затем минут шесть-семь «сыпались» вниз, и колпашевский диспетчер срывающимся от волнения голосом расчищал под ними эшелоны, потом с минуту-две он, Селезнев, пытался стабилизировать полет, но высота оказалась еще большой, и он опять, предупредив диспетчера, пошел на снижение.

Зависли, «прошив» шесть эшелонов, на высоте пяти тысяч двухсот метров и дальше пошли в горизонтальном полете. Пять двести — это для Ил-18 не эшелон, однако выбирать не приходилось ни летчикам, ни диспетчерам: спасибо, что оставшиеся два двигателя держат пока хоть эту высоту.

У Селезнева чувство времени раздвоилось. Эти двадцать четыре минуты слились для него в одно мгновение, ибо в памяти от них не осталось ничего, кроме крика «Пожар!», и в то же время он, ощущая дрожь в руках и коленях, чувствовал себя настолько измотанным и уставшим, каким обычно выбирался из кабины в Хабаровске, проведя всю ночь за штурвалом, — самолет, оставшись без двух двигателей, так отяжелел в управлении, что казалось, не летит, а скользит по льду юзом. Но больше усталости его мучили те две-три секунды, когда вдруг онемела, зависла над тумблером пожарного крана рука и потерялся голос. Заметили ли его растерянность члены экипажа? Как бы ни тренировали экипаж, человек все же остается человеком. Конечно, понимал Селезнев, никто ничего не скажет, если даже и заметил, да и вряд ли кто заметил его заминку, кроме Витковского. «А этот старый волк все увидел. Конечно, тоже ничего не скажет, благородство проявит…»

С Витковским у Селезнева отношения сложные. Селезнев был из засидевшихся пилотов — пять лет летал на Ил-18 вторым! А когда наконец получил назначение командиром, узнал, что в его экипаже командование отрядом заменило штурмана. «Укрепить твой экипаж решили, — объяснил командир эскадрильи. — Все у тебя со вторым классом, молодежь, — прими в кабину ветерана». А приятели издевались: «Так кто же у вас там командует — ты или Витковский?» Это все, конечно, треп, командир на корабле один, а все ж… Глянет одессит иной раз вприщурку… Хорошо, хоть сейчас молчит…

Впрочем, о том, как чувствует себя в этой, мягко выражаясь, прескверной обстановке экипаж, его подчиненные, он не думал — не до того было. Он отдавал команды, и все выполнялось быстро, четко, значит, все на месте, головы никто не потерял, работают как надо, а большего от них ничего и не требуется. Да он в них в не сомневается, достаточно хорошо изучил каждого за те полторы сотни полетов, которые они совершили вместе. Больше беспокойства, пока неосознанного, как страх где-то в глубине души, вызывали у него салоны с пассажирами. Но тут он вспомнил, что первым номером у него сегодня Кирьянова, и решил, что это просто перст судьбы: если бы он точно знал, что случится в рейсе с машиной, он бы из всех бортпроводниц попросил бы именно ее — Кирьяниху. Так что оснований для паники пока нет: экипаж делает что надо, а машина — худо ли бедно — но тянет…

— Никита, дай закурить!

Никита тоже прилип к штурвалу, все время подстраховывает, а когда нужно, помогает, и руки у него тоже, конечно, дрожат не меньше — пусть отдохнет, оторвется от управления.

— Но я же не курю, командир!

— Возьми сигарету у Невьяныча!

Никита в недоумении посмотрел на командира, потом, очевидно, сработал механизм подчиненности, и он, отцепившись левой рукой, от штурвала, повернулся к радисту:

— Невьяныч! Сигарету командиру!

Иван Иванович кивнул — понял, выдернул из пачки, лежавшей под панелью рации, сигарету, щелкнул зажигалкой, раскурил и передал Никите. А тот всунул сигарету в рот командиру.

— Порядок, — сказал Селезнев. — А то в мозгах дым какой-то.

И после хорошей затяжки, уже громче, штурману:

— Осипыч! Где же будем садиться?

Геннадий Осипович ничего не ответил? — он не любил пустой болтовни. А вопрос был явно праздный, для разрядки, — командир не хуже штурмана знал, что садиться пока негде.

— Осипыч! — снова, основательно затянувшись, крикнул командир. — Чего молчишь? — Насчет Омска мозговал?

Вместо ответа Геннадий Осипович: подсунул командиру под нос листок из невьянцевского блокнота. Командир пробежал взглядом «египетскую грамоту», выловил слово «туман» и выругался:

— Это уж как не повезет… Чего у нас теперь нет, механик?

— Гидросистемы, командир.

— И шести генераторов, — добавил Невьянцев — в его ведении была вся энергосистема корабля.

— Да-а… — мрачно протянул командир. И через небольшую паузу, механику: — Ты, Димка, если загорится еще какой движок, к плюгеру[19] не суйся — руки отрублю. Понял?

— Понял, командир.

— Это хорошо, что ты понял… А то ведь ты работаешь, как молоток: пискнуть не успеешь, как оставишь с одним движком… Молодец! На кой выключил раньше времени второй двигатель?

— Как на кой? — обиделся Дима. — По инструкции.

— Чихал я на твою инструкцию! Инструкции на все случаи жизни не сочинишь — мозгами работать надо. В инструкции что написано? Убедись, что видишь пламя…

— Нет этого в инструкции, — вмешался Никита. — Раз табло горит — флюгируй и туши. Димка все сделал правильно.

— Вот правильные собрались! — обозлился командир. — Прямо ангелы, а не летчики. Может, у вас персональные крылышки есть, чтоб на землю спланировать? Так помолитесь, ангелы, господу богу, чтобы он нам открыл хоть одну бетонную волосу! Ну, чего псалмы не поете?

— Не обучены, командир, — сказал Дима.

— А чему вы обучены? Горел второй двигатель или нет, вас спрашиваю? Ну, третий — проворонили, бывает: горит красный — флюгируй. А второй-то можно было и посмотреть? Были виброперегрузки или он так сгорел — как тещина керосинка?

— Не кипятись, Семен Андреевич, — вмешался Витковский. — Ребята ни при чем. В тренажере ты и сам точно так действовал: трах-бах — и готово.

— Так то в тренажере! Я в тренажере, может, и не то делал, чтобы пятерку заработать! Тренажер — это цирк, а тут… — ткнул он большим пальцем назад на дверь в салон, — девяносто душ за спиной.

— Командир! — крикнул Невьянцев. — Опять Москва!

Селезнев быстро переключился на абонентском щитке и ответил:

— 75410 слушает.

Выслушал вопрос и выругался:

— Дождались, ангелы, молебна. Я вас еще раз спрашиваю, — повернулся он к механику и второму пилоту. — Что показывали указатели виброперегрузок? Не я, черт побери, уже спрашиваю, а министр! Будете отвечать или нет?

Никита с Димой одновременно перевели взгляды на потолок: стрелки индикаторов виброперегрузок выключенных двигателей были на нулях.

23 часа 26 мин.

Москва. Центральная диспетчерская Аэрофлота

Теперь у него на связи «висело» пять человек, не считая министра: «восточный» сектор, который искал посадочную полосу, свердловский диспетчер, радиоцентр, летчик-испытатель… Потерялся, то есть отключился, главный конструктор. Да еще «висит» Толмачево… И вообще, чтобы не запутаться и не пропустить важную информацию, Владимир Павлович селектор перевел на громкую связь — включил динамик.

— Алло! — услышал он в динамике голос.

— ЦДС, первый! — немедленно нажал кнопку микрофона Владимир Павлович и догадался, что это нашелся наконец главный конструктор по двигателям.

Г л а в н ы й: Извините меня, пожалуйста, я все же нарушил ваш приказ — отключился, надо было посоветоваться с генеральным.

П а в л о в: Да, я слушаю.

Г л а в н ы й: Видите ли, картина, нарисованная командиром корабля, как бы это выразиться поточнее… Нетипичная, одним словом… Так вот, тот факт, что летчики не заметили показаний индикаторов виброперегрузок, которые у них, можно сказать, перед глазами…

П а в л о в: Где?

Г л а в н ы й: Там же, где и тумблера противопожарной системы, мы их специально разместили рядом… Видите ли, статистика нам говорит, что двигатели, как правило, горят из-за подшипников. Турбины высокооборотные, напряженные. Короче, самое слабое место в них — подшипники. Они разрушаются, трение увеличивается, загорается масло… Но вот что характерно: перед каждым таким загоранием турбину обязательно лихорадит, трясет. Собственно, для этой цели, чтобы предупредить летчиков о разрушении турбины, мы и устанавливаем в кабине индикаторы виброперегрузок. Конечно, пилоты могли и не обратить внимания…

П а в л о в: Секунду!

Ищет взглядом клавиш канала связи с летчиком-испытателем.

П а в л о в: К вам несколько вопросов главного конструктора по двигателям. — Снова переключается на канал связи с главным конструктором. — Я вас сейчас сблокирую с шеф-пилотом. Говорите!

Г л а в н ы й: Арсений Михайлович, вы по опыту не помните, во время всяких ненормальностей в полете не теряли из поля зрения индикаторы виброперегрузок?

Л е т ч и к: «Трясуны»? Да как сказать… Вообще, если что с двигателями неладно — прежде всего взгляд на «трясуны».

Г л а в н ы й: А если пожар?

Л е т ч и к: Конечно, прежде всего взгляд на температуру масла… Да нет, пожалуй, прежде — на «трясуны».

Г л а в н ы й: Мы тут совещались по поводу аварийного самолета… Был ли вообще пожар, Арсений Михайлович?

Л е т ч и к: А что показывали «трясуны»?

Г л а в н ы й: В том-то и дело, что, видимо, ничего. Пилоты не помнят. А вот, скажите, Арсений Михайлович, если бы в вашем поле зрения были резкие отклонения стрелок каких-нибудь приборов, вы бы обратили внимание?

Л е т ч и к: Разумеется! Всегда фиксируешь только ненормальности.

Г л а в н ы й: Понимаете, в физике есть такое явление — «точка росы». Ну вот я, например, в очках, и когда зимой захожу с улицы в теплое помещение. Понимаете? Какая погода…

П а в л о в: Вам нужны метеоусловия по трассе?

Г л а в н ы й: Да, но и порты посадки и отправления!

П а в л о в: Ясно. Секунду!

Ищет взглядом на пульте селектора клавиш «Восточный сектор», нажимает.

— Александр Иванович!

С помощью главного конструктора и шеф-пилота Павлов пытался понять, что же случилось на самолете.

Г л а в н ы й: Вам не приходилось, Арсений Михайлович, во время испытательных полетов обращать внимание на негерметичные отсеки? Вот вы сели, только что были на высоте восемь тысяч метров, за бортом — минус сорок, а сели — температура в плюсе. Тепло…

Л е т ч и к: Сколько угодно! Вся машина мокрая от пота!

Г л а в н ы й: От росы, вы хотите сказать… Но это снаружи. А меня интересуют отсеки с агрегатами. Летчик: Какие?

Г л а в н ы й: Где коммутационные коробки электросхемы.

Л е т ч и к: Ясно!

Г л а в н ы й: Там вы не замечали конденсата сразу после приземления?

Л е т ч и к: Не могу положиться на память… Мы ведь испытывали Ил-18 лет пятнадцать назад, верно?

Г л а в н ы й: Все это верно, но и машина-то модели «Б». А тогда мы еще ставили коммутационные коробки негерметичные… Как мои очки. Представляете, на контакты электросхемы выпала роса — замыкание! …Вы не узнали… Простите, это я ЦДС…

П а в л о в: ЦДС, первый!

Г л а в н ы й: Я говорю, вы не выяснили, в этой машине электросхему при ремонте оставили прежней или модернизировали?

П а в л о в: Секунду! — Щелкает тумблером; пригибается к микрофону и отдает приказ четким, не терпящим возражений голосом: — Свердловск! — Особой срочности. Меняли ли на самолете при ремонте электросхему?

Д и с п е т ч е р: Господи, как я это узнаю? На каком заводе?

П а в л о в: Это должен знать главный инженер авиатехнической базы порта!

П а в л о в (главному): Значит, вы хотите сказать, что пожара на самолете не было?

Г л а в н ы й: Я это могу лишь предположить. Кстати, а ведущего инженера по самолету не нашли?

П а в л о в: Нет дома. — И через паузу: — Выходит, можно запустить аварийные двигатели?

Г л а в н ы й: Дорогой мой, двигатели залиты противопожарной жидкостью.

П а в л о в: Ясно. Запускать нельзя?

Г л а в н ы й: Как вам сказать… Очевидно, баллоны у них заправлены жидкостью «три с половиной».

П а в л о в: Ясно. Запускать можно?

Г л а в н ы й: Видите ли, при пожаре жидкость «три с половиной» впрыскивается внутрь двигателя, в масляную ванну…

П а в л о в: Запускать нельзя?

Г л а в н ы й: Вообще-то жидкость, сами понимаете, с одной стороны, низкотемпературная, масло может застыть…

П а в л о в: Ясно!

Л е т ч и к: Масло на этой высоте и так застынет!

Г л а в н ы й: Правильно. Все зависит от того, сколько времени прошло и какая температура за бортом.

П а в л о в: Прошло около часа.

Г л а в н ы й: Вот видите! А температура воздуха за бортом минус пятьдесят. При таких условиях запуск двигателя очень осложнен, боюсь — невозможен. В инструкции мы вообще категорически запрещаем запуск двигателя в воздухе, если температура его масла ниже минус пяти…

П а в л о в: Это особый случай! Самолет идет на снижение, мощности не хватает…

Г л а в н ы й: Я понимаю, понимаю. Если бы этот случай был не особым… И все же без решающего эксперимента…

П а в л о в: Ясно! Товарищ шеф-пилот, сколько вам потребуется времени на испытательный полет?

Л е т ч и к: Но я же дома, а не на аэродроме! И экипаж…

П а в л о в: Ясно. Что должен делать экипаж?

Л е т ч и к: Повторить ситуацию аварийного самолета…

Г л а в н ы й: Эксперимент можно провести и на одном двигателе — зачем рисковать машиной?

П а в л о в: Ясно. Нужна машина. Не обязательно модели «Б»?

Г л а в н ы й: Конечно, нет. Где вы ее найдете? Во всем Аэрофлоте их осталось, наверное, пять-шесть…

П а в л о в: Секунду! — Переключается на канал свердловского диспетчера: — Выяснили?

Д и с п е т ч е р: Да. В АТБ утверждают, что на этой машине электросхема осталась без изменений.

П а в л о в: Зафиксируйте ответ в журнале. — В микрофон селектора, главному конструктору: — Схема на аварийном не менялась. Можно запускать?

Г л а в н ы й: Дорогой мой, вы хотите повесить на мою шею сто душ? Я не могу дать рекомендаций без эксперимента.

П а в л о в: Хорошо. Не обрывайте связь. — Берет трубку телефона министра: — Товарищ министр! Требуется испытательный полет — опробовать в воздухе запуск двигателя, залитого противопожарной жидкостью. Разрешите взять рейсовый самолет?..

23 часа 26 мин.

Кухня самолета № 75410

Узнав от Невьянцева, что они идут на двух двигателях, Людмила оцепенела. Она догадывалась: летчики от нее что-то скрывают, сказали полуправду, на самом деле положение гораздо хуже. Но что они могли от нее скрывать?

Самое страшное в воздухе — пожар. На собраниях проводников нередко говорят о всяких ЧП — по долгу службы, а еще больше пересказывают где-то и от кого-то услышанное.

Людмила понимала: надо выйти в салон и незаметно, как это сделал Невьянцев, выглянуть в иллюминатор. И все станет ясно: если Невьянцева интересовали моторы, то они горят. «Но… — Людмила достала из кармашка жакета зеркальце, — не выходить же с такой перепуганной рожей в салон».

Она гордилась своей стойкостью к «морской болезни», она и в самом деле, на удивление даже летчикам, сносно переносила самые жестокие болтанки. А теперь, вцепившись в край буфета, чувствовала, как к горлу с каждым толчком пола, неудержимо уходящего из-под ног, подкатывает противная, удушливая тошнота.

— Татьяна! — крикнула она, не в силах оторваться от буфета: уходит, уходит из-под ног дюралевый пол…

Она не успела вытащить из ящика гигиенический пакет, и Татьяна, изумлена взглянув на своего бригадира, бросилась к аптечке, схватила флакончик с нашатырным спиртом, вату…

— Уйди! — крикнула на нее Людмила. — Иди в первый салон — вызывают!

Таня все с там же изумлением во взгляде и нашатырным тампоном в руке вышла в первый салон. Зеленая кнопка горела над первым рядом.

— Я слушаю, — подошла Таня. — Вы вызывали?

— Да, да! — быстро повернулся к ней тот самый «заяц». «И костюм-то у него заячьего цвета, — усмехнулась Таня, — серый». — Это я вызывал. Понимаешь, миленькая, — поднялся он, — горло пересохло, а в Аэрофлоте, я слышал, даже «зайцам» воду дают. Верно?

— Верно, — рассмеялась Таня.

— А это что? — увидел Петр Панфилович в руках у бортпроводницы вату. — Фу! — вдруг услышал он резкий запах аммиака. — Так вы, милая, решили, что мне дурно? Ха, это мне дурно, вы обратили внимание? — повернулся он к своим соседям. — Нет, я подозреваю, что эту ватку она несла тебе, Ниночка…

— Инна, боже мой! — с нотками раздражения поправила его девушка. — Вы меня так переименуете, что придется менять метрику…

— Ну, — с сомнением сказал Петр Панфилович. — Тебя переименуешь, пожалуй. Таких, как ты, в нашей системе снабжения к орденам представляют.

— За что? — спросила Инна.

— За умение огрызаться, разумеется, — не очень вежливо объяснил Петр Панфилович.

— Хам, — сказала она и отвернулась.

— Вот, — разозлился вдруг Петр Панфилович. — Не успел слова сказать, а тебе уже ярлык. Хам! Да если я «заяц», то по несчастному случаю. И вообще, — выбрался он в проход, — я обращаюсь в официальном порядке, — он взял Таню под руку — предоставить мне в самолете другое место. Убежища прошу. От этой особы…

— Если хотите, — сказала Таня, сдерживая улыбку, — я провожу вас на диван. Там, в хвосте, у нас…

— В хвосте? — переспросил Петр Панфилович. — Покорнейше благодарю. Я никогда не был в хвосте, поэтому и живу всегда с премиями. И вообще — я сам найду место, — решительно отодвинул он бортпроводницу с дороги.

Но тут на его пути встал майор. Он уже успел разобраться в своей ошибке, выглянув в иллюминатор еще раз: горел не четвертый, а третий двигатель, от него и шел тогда дым, но сейчас пожар летчики потушили, а двигатель, естественно зафлюгировали. Значит и на левой плоскости та же картина — зачем все это видеть пассажирам? Сидеть надо на местах и ждать посадки.

— Постой, товарищ. Я кое-что в авиации понимаю и знаю, что ходить по самолету в полете запрещено.

— Как так? — удивился Петр Панфилович. — А если я, к примеру, в туалет?

— Пожалуйста, — указал майор на дверь за его спиной. — Вы у него и стоите.

— А я хочу посидеть на диване! — повысил голос Петр Панфилович. — Мне, может, здесь душно.

— Вот ваш диван, — подтолкнул майор Петра Панфиловича к его же креслу.

— Но зачем так, — мягко остановила майора Таня. — Если товарищ хочет на диван, я его провожу.

Майор посмотрел на бортпроводницу… «Глупая ты девчонка!» И сказал с плохо скрываемым недовольством:

— Я бы не советовал устраивать по самолету хождения.

И сел на свое место. А Петр Панфилович в сопровождении Тани пошел в первый салон.

Проходя через кухню, Таня заметила, что Людмила Николаевна стоит все в той же напряженной позе у телефона.

— A! — воскликнул Петр Панфилович, просияв, но Людмила ожгла его таким злым взглядом, что он нырнул сквозь шторы в первый салон, забыв попросить положенный даже «зайцам» стаканчик нарзана.

Людмила вынула из гнезда телефонную трубку и сказала:

— Командир! Есть будете? Курица остыла…

Выслушала ответ и заткнула трубку на место.

— Готовить им обеды? — спросила Таня.

— Не хотят.

— Но ведь они так давно…

— Если не хотят — что я поделаю? Займись-ка лучше пассажирами. Много неспящих?

— В первом салоне человек пять-шесть.

— А во втором?

— Сейчас посмотрю.

Таня отбросила штору, сделала шаг и отступила: перед ней стояли Петр Панфилович и солдат.

— Я с товарищем солдатом сменялся местом, — сказал Петр Панфилович. — У него тоже первый ряд, только место у окна. Но, я думаю, не продует? — рассмеялся он.

А когда солдат скрылся за шторой в первом салоне, уточнил:

— Солдат — человек дисциплинированный. Говорю ему: «Товарищ рядовой, вас требует на первое «в» товарищ майор!»

Таня рассмеялась:

— А вы, оказывается, находчивый!

— O! — обрадовался Петр Панфилович, усаживаясь на контейнер с подносами. — Находчивость — мой стиль. Меня, если говорить от сердца, надо бы еще в колыбели назвать Находчивым. А нарекли — Веселым, Петр Панфилович Веселый, будем, девочки, знакомы. А выпить у вас по такому поводу не найдется?

23 часа 40 мин.

Свердловск, командно-диспетчерский пункт Кольцово

«Уже час… Целый час висят на двух движках. Неужели ЦДС не может найти полосу в Сибири? Что они там думают, чиновники от авиации? Целый час! Отец после каждого трудного рейса возвращается все больше и больше седой… Как они идут — на двух двигателях? На нервах. Отец сойдет на землю совсем белым… Если только сойдет…

Отец был для меня самым дорогам человеком на свете. Есть, а не был, — поправил себя Виталий. — Сядут, конечно, сядут!» — Щелкнул тумблером:

— Роза? Витковский. Какая высота теплого фронта на траверсе Тюмени? Ну, облачности… Шесть километров? Не обойти… Нет, это я не тебе.

«На какой они сейчас высоте? Крылов, наверное, знает, но как его спросить? И так все время косится и кружится вокруг — того и гляди уберет с пульта. Тем более сейчас, когда у него «на шее» сам начальник управления Ивановский. И еще куча начальства — все приехали. А что толку? Лучше бы давили на ЦДС, чем на него…»

Щелчок тумблером…

— Тюмень? Привет коллега! Там к тебе приближается 75410. На двух идут. Знаешь?

— Знаю, приказано принять по особой. А что?

— Связи пока нет?

— Что ты! Он еще за Тобольском.

— А тобольский РД докладывал?

— Не взял еще, васюганский пока ведет. Все?

Виталий понял: уже перебрал время.

— Все. Как войдет в твою зону — сообщи…

Вернул тумблер на место и повернул голову. Рядом стоял Крылов.

— Сейчас Ивановский разговаривал с Москвой, — сказал Крылов. — ЦДС решило в случае чего дать команду на запуск выключенных моторов.

— Они же сгорели!

— Да нет, кажется. Если бы сгорели… Что они там, в ЦДС, сумасшедшие, запускать сгоревшие? Слушай, не подменить тебя?

— Зачем? Я — в порядке. — Виталий схватил с пульта пачку сигарет, вырвал зубами одну, щелкнул зажигалкой и протянул пачку Крылову — все в одно мгновение: — Берите!

— Ты как фокусник, — сказал Крылов, вытаскивая сигарету. Размял, прикурил от зажигалки Виталия и указал на селектор: — С Тюменью выяснил? Где они?

— Пока в зоне Васюгана.

— Понятно… Я ведь летал с твоим отцом. Давно еще, во время войны. На «пешке»[20] летали, он был у меня радистом. Потом, после демобилизации, летали с ним на Ли-2. А потом нас с ним списали на землю.

— Это я знаю, — ответил Виталий. — Вы неудачно сели.

— Ага, — качнул головой Крылов. — Сажал-то машину я, а время тогда было другое — не чета нынешнему. Сейчас, глядишь, выкатился при посадке за полосу — прокол в свидетельстве, выговор, талон вырежут, премии лишат. Это сейчас самолетов больше, чем летчиков. А тогда — каждая машина на учете. Выставили нас с Геннадием Осиповичем с работы — куда податься? Меня, как командира, взяли в диспетчеры, а ему куда? Вот и удивил всех: в тридцать три года — курсантом в училище! На штурмана…

— А нас он еще сильнее удивил, — рассмеялся Виталий нервным, каким-то всхлипывающим смехом я уткнулся в экран локатора. — Вдруг видим — засел за учебники. Мать говорит: «Тебе уже сорок три. Опять в курсанты?» — «Опять», — отвечает. «Да над тобой все мальчишки смеются — сколько можно в учениках?» — говорит мать. «А на меня, — отвечает он ей по-одесски, — лишь бы авиация не смеялась…»

— Это когда он на первый класс готовился? — спросил Крылов.

— На первый…

— Да-а… И нас он, признаться, удивил. А сдал! Утер нос молодым — первый в отряде штурман первого класса! И вот надо же — последний полет, — сказал Крылов.

— Как последний?! — резко повернулся Виталий к Крылову. — Он же летит! Они долетят, я разговаривал с Тюменью! — сорвался он на крик.

— Ты чего? — повысил голос Крылов. — А ну, иди проветрись! — приказал он, встал за его стулом, рассматривая и запоминая «картинку» на экране локатора: — Принял!

— Сдал, — мгновенно сникнув, ответил Виталий и поднялся со стула.

— Стой! — приказал Крылов. — Ты меня не понял. Конечно, они долетят, я же тебе русским языком объяснил, что Москва распорядилась запустить остановленные моторы. А ты не знаешь разве, что у отца это последний полет? Не знаешь о его рапорте?

— Какой рапорт? — нахмурился Виталий.

— Чудеса в решете! Хотя на Геннадия это похоже — молчун.

— Какой рапорт? — повторил Виталий.

— Только что сам узнал от командира отряда, — оторвался Крылов от экрана локатора. — Перед полетом, оказывается, он написал рапорт об отставке. Отлетался, на пенсию.

Виталий стоял окаменевший: отец на пенсию? Не может быть, мама бы знала… Ночей не спит, когда он в воздухе!»

— Правда? — обрадовался он. — Вы меня не разыгрываете?

— Здравствуйте, я ваша бабушка, — усмехнулся Крылов. — Вон командир отряда — сам расспроси.

23 часа 41 мин.

Пилотская самолета № 75410

Уже час они летели на двух двигателях. Ныли от напряжения руки и ноги. Но командир чувствовал, видел: все, включая даже Димку Киселева («Вот бог наградил механиком! Зеленеет на высоте, как стюардесса-практикантка…»), пришли в норму и ведут себя так, как будто ничего не случилось.

«Конечно, когда движки загорелись — это тебе не тренажер, — рассуждал Селезнев. — Железных пилотов нет. А тем более когда за твоей спиной — люди! Но важно, что даже Димка не спасовал. Молодцы! Теперь только не давать им времени на всякие там мысли. Работать! Когда человек работает, все в норме».

И он без устали тормошил их: «Димка, какой расход керосина?… Невьяныч, дай-ка еще раз глянуть на «метео»… Сударь! Что у тебя там с обледенением? Не началось?…»

— Осипыч, — нажал он на кнопку переговорного устройства — обернуться не мог, взгляд сосредоточен на приборах. — Осипыч, тут ведь где-то у нефтяников есть зимние полосы — грузовые «антоны» сюда, к геологам, летают. Может, еще не растаяли полосы?

Штурман ответил тоже по переговорному устройству.

— А кто тебя там ждет? И ты ведь не буровые станки везешь, а людей.

— Это ты верно заметил, Осипыч. Так что же, неужели так и будем на двух пилить аж до самой Тюмени? Что у них совести нет, в ЦДС: не могут найти аэродромы поближе?

— А что с них толку, с ближних? — ответил, помолчав, штурман. — Угробиться можно и во Внукове — были бы подходящие условия. А на ближние сейчас эти условия как раз и есть.

— Тоже верно, Осипыч. Только вот держусь я за штурвал и чую, как у Никиты поджилки трясутся: не долетим ведь до Тюмени!

— Устал, командир, — признался Никита. — Однажды, мальчишкой еще, бегал я по крыше дома, дом у отца свой, высокий. Вот и сорвался. Загремел вниз. Успел только ухватиться за водосточный желоб. Завис, одним словом, между небом я землей. Надо орать во все горло, на весь мир орать, чтоб сняли! А я гляну вниз — язык деревенеет.

— А ты за борт не смотри, — посоветовал Селезнев. — Ничего там хорошего — облака до самой земли.

— Да я при чем? — сказал Никита. — Потянуло…

— Ну и что? Загремел?

— Все, думаю, конец. Язык уж отнялся, и руки отнимутся. Но тут вижу — бочка. На углах домов под желобами бочки для дождевой воды ставят. А я как раз на этом самом желобе и завис — метрах в трех от угла. Ну, думаю, шалишь, не все еще потеряно. Руками я еще шевелю. И давай: раз-раз пальцами, а желоб-то наклонный, к бочке! Шевелю я это пальцами — жжет невыносимо, режет железо, а все же чувствую, что к бочке то меня сносит!

— Глиссанул[21], значит…

— Вот-вот! Совершил мягкую посадку…

— В бочку?

— В бочку.

— А руки?

— А что руки? Видел когда-нибудь разутого «туполева»? Занесет его, беднягу, на концевую[22] — от резины одни клочья. Вот так и у меня с руками. Ничего! Зажило, даже шрамов не осталось.

— Вот за это — молодец! — сказал Селезнев. — За бочку…

— Командир, в дверь стучат, — сказал Витковский.

— В дверь? Неужто пассажиры? Этого нам только не хватало! Где там Кирьяниха? — Он двинул переключатель абонентского щитка на связь с проводником, дождался «Да!» и крикнул: — Мать! Кто к нам ломится?

Телефонную трубку взяла Таня.

— Это Людмила Николаевна к вам пошла — воду понесла.

— А-а… — сказал командир. — А как там в салонах, тихо?

— Как тихо? — не поняла Таня.

— Ну, не шумят?

— А затем им шуметь? — удивилась Таня. — Спят, отдыхают.

— Так… — Селезнев понял, что Татьяна об аварии не догадывается. — Ну и не буди, пусть спят.

И крикнул:

— Откройте Кирьянихе!

Пока штурман возился с задвижками, командир переключился на радиста и сказал:

— Невьяныч, ты что — третьего номера в дела не посвятил?

— А зачем? Нужно будет — скажет Людмила.

— Что ж, может, и верно.

Людмила в самом деле принесла им бутылку воды и стопку пластмассовых стаканчиков.

— Ох, ну и люди же вы! — сказала она, захлопывая за собой дверь. — Сидите как сурки, хоть бы слово сказали!

— О чем, мать! — откликнулся Селезнев, не оборачиваясь. — Мы тебя и без слов любим.

— Ты же обещал объяснить, что случилось!

— А чего объяснять? Летим и летим… Все нормально.

— Какой, мать, пожар? Приснился, что ли? Движки зафлюгировали — так это наше дело: хотим — летим на четырех, хотим — не двух.

— Знаешь, Селезнев! — разозлилась Людмила.

— Давай, иди, иди, не мешай. Как там читинский «заяц»? Не шумит?

— Притащился на кухню.

— Ты за ним присматривай, мать, это такой тип… Где он сидит?

— Сидел на первом «в», а теперь перешел во второй салон.

— На какое место?

— На шестом «д», кажется.

— У иллюминатора… Вот что, мать: ты его из кухни не отпускай. Там из этого иллюминатора винт третьего как на ладони. Увидит, что не крутится, может хай поднять. Держи этого «зайца», мать, на кухне.

— Как я его удержу?

— Да как хочешь. Хоть в любви ему, сукиному сыну, объяснись…

23 часа 50 мин.

Москва. Центральная диспетчерская Аэрофлота

Едва Козырев успел взять метеосведения по трассе и портам, как тут же получил новый приказ:

— Найдите в Москве самолет Ил-18 на предстартовой подготовке. Задержите вылет и подключите командира корабля ко мне.

Приказ был странный. Но приказы руководителя полетов, а тем более особой срочности, обсуждению не подлежат. Их надо выполнять безоговорочно и в предельно короткий срок.

Нужного самолета Александр Иванович не нашел — ни одного Ила на предстартовой подготовке. «Впрочем, — проговорился РП аэропорта Домодедово, — сейчас должен взлететь Ил-18».

— Задержите старт!

И тут же, переключившись на начальника смены:

— Есть только один, в Домодедове, стартует.

— Вернуть!

Начальник смены порта Домодедово в ответ на приказ вернуть самолет со старта вскипел (это был первый случай открытого неповиновения за весь вечер, как только Козырев перешел на пароль «самолет»):

— Вы отдаете себе отчет…

Козырев не стал спорить: увидев через стекло, что Павлов не занят (тоже первый случай с тех пор, как из Толмачева поступило сообщение об аварии на траверсе Колпашева), он канал связи с Домодедовом переключил на внутренний селектор и тотчас увидел, как Павлов выбросил руку к микрофону:

— Кто говорит?

…люди привязались ремнями, ждут взлета!

П а в л о в: ЦДС, первый! Старт отменить!

Н а ч а л ь н и к  с м е н ы: Но люди…

П а в л о в: Вы нуждаетесь в повторении приказа?

Александр Иванович от селектора отключился — он опять вызывал РП аэропорта Домодедово.

— Вы можете меня подключить к связи с самолетом на старте?

— Попробуем, — сказал диспетчер не очень уверенно, но через пять-шесть секунд Александр Иванович услышал голос диспетчера по старту:

— Домодедово, стартовый! Вам командира экипажа?

И еще — через томительную паузу:

— 75610, командир…

Александр Иванович сделал переключение на селектор, и Павлов опять выбросил руку к микрофону.

П а в л о в: Я не могу вам приказать — могу только просить. Над Сибирью терпит бедствие Ил-18: два двигателя зафлюгированы и залиты противопожарной жидкостью. Вы должны ответить на вопрос: можно ли и при каких условиях произвести запуск залитого и остановленного двигателя. В воздухе вас будут консультировать главный конструктор двигателей и шеф-пилот самолета. Справитесь?

К о м а н д и р: Если надо…

П а в л о в: Надо.

К о м а н д и р: Но у меня пассажиры.

П а в л о в: Высадим.

К о м а н д и р: Возвращаться к аэровокзалу?

П а в л о в: Глушите! Мы подгоним к вам сейчас трапы и автобусы, подготовьте пока пассажиров к эвакуации из самолета. Десять минут хватит?

К о м а н д и р: Сомневаюсь…

П а в л о в: Тогда — восемь. Через десять минут вы должны взлететь.

К о м а н д и р: Но я занял взлетную полосу…

П а в л о в: Вот и хорошо. Сразу после отъезда автобусов получите старт на исполнение. — Переключившись на Козырева: — Позаботьтесь, чтобы самолет через десять минут ушел в воздух. Я пока подключу шеф-пилота и главного конструктора.

После разговора с Павловым начальник смены порта Домодедово принимал все распоряжения безоговорочно, однако, когда услышал, что пассажиров надо высаживать прямо на взлетной полосе, снова взбунтовался:

— Вы отдаете себе отчет…

— Отдаю, — отрезал Козырев. — Если через десять минут самолет не уйдет в воздух, я о вашем несоответствии должности доложу министру.

Самолет был готов через шестнадцать минут, но не по вине начальника смены — долго выходили из самолета недовольные пассажиры.

— 75610, пассажиров и бортпроводников высадил, к запуску двигателей готов.

Стартовый диспетчер ответил:

— Вас понял. Ждите указаний от ЦДС.

— Запускайте, — приказал Козырев и переключил командира корабля на Павлова.

После уточнения задачи Павлов спросил Козырева, какие аэродромы готовы к приему аварийного самолета. Александр Иванович стал перечислять порты, которые он «поднял на ноги».

— Отбой, — перебил его Павлов. — Самолет мы сможем принять только на открытом аэродроме: у них нет автомата захода на полосу. Готовьте Тюмень.

Это уже было выше его выдержки — столько трудов! Столько проклятий на его голову…

— Дайте отбой всем портам, кроме Тюмени, — приказал он помощнику, вставая из-за стола. — А я пойду покурить.

00 час. 16 мин.

3 апреля.

Салон самолета № 75410

Что же произошло? Очевидно, от скуки или бессонницы Инна стала смотреть на облака, потом перевела взгляд назад, на крыло самолета, а там винт крестом торчит. А тут еще самолет тряхнуло… Инна крикнула: «Падаем!»

Людмила в это время выполняла приказ командира — развлекала читинского «зайца». Разговор с Селезневым, каким бы он ни был дурацким, помог ей преодолеть тошнотворное чувство страха и непроходящее ощущение, что пол у тебя уходит, уходит из-под ног… Наверное, дело даже не в Селезневе, а в остальных: сидят на своих местах, работают, Димочка даже улыбнулся… Вот только Геннадий Осипович хмурый. Да он весь рейс и в Хабаровск летели — хмурый… И все же, что у них, сапожников, случилось? Скрывают… Но летим ведь!

И она, поддерживая болтовню читинского «зайца», даже смеялась над его пошловатыми анекдотами. А сама все кружила, кружила по маленькой кухне, не на ходя себе места.

И вдруг — Людмила в это время была в проходе к гардеробу, отделявшему кухню от первого салона, — крик: «Падаем!»

Быстро, чуть не бегом, прошла она через салон к первому ряду и следующий вопль «Падаем!» буквально зажала рукой.

Очевидно, ее внезапное появление несколько отрезвило девушку, но только на несколько секунд. А потом девушка изо всех сил оттолкнула ее к стенке.

— Помогите! — крикнула Людмила моряку, который, видно спросонья, непонимающе таращил глаза на них обеих. — С вашей соседкой припадок! — она опять зажала рот девушке, которая от страха уже не только ничего не видела вокруг, но и не соображала, что делает.

Людмила почувствовала в ладони жгучую боль — «Укусила!». И, тоже плохо соображая, что делает, влепила ей левой укушенной рукой такую пощечину, что та свалилась на своего соседа-моряка.

Тот наконец проснулся, попытался вскочить, но ему мешали они обе — и девушка и Людмила. И тогда он быстрым, почти боксерским ударом «от плеча», отшвырнул бортпроводницу от девушки, глаза которой чернели и ширились от страха.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не вмешался майор с третьего «в».

— Сядь! — приказал он моряку с такой яростью в голосе, что тот окаменел. — Что делать? — быстро спросил майор Людмилу, та кивнула на кухню — «Туда!», а майор приказал солдату, стоявшему в нерешительности тут же, в проходе: — Вытаскивай!

Поняв, что пришла помощь, Людмила пропустила на свое место солдата. Тот сгреб девушку под мышки, одним рывком, прямо через моряка, вытащил ее из кресла…

В кухне девушка опустилась на пол, закрыв лицо руками. К ней бросилась Таня, но Людмила, выталкивая из кухни солдата, другой рукой успела удержать и ее:

— Валерьянки, быстро!

Перебудили они, конечно, всех, но пока пассажиры, очевидно, на расслышавшие, что кричала девушка, смотрели не в иллюминаторы, а на моряка, солдата и майора; смотрели, не понимая, что произошло.

Девушка, лежавшая на полу, опять зашлась в крике, и Людмила нагнулась, пытаясь оторвать ее руки от лица.

— Да помоги же! — крикнула она Тане, которая в полной растерянности стояла посреди кухня со стаканчиком и флаконом валерьянки в руках. На помощь Людмиле неожиданно пришел Веселый.

Девушка захлебнулась, дернула головой и закатила глаза: валерьянку Татьяна водой развести не успела.

— Готова, — сказал Петр Панфилович. — В обморок хлопнулась.

— Воды! — крикнула Людмила.

Теперь Татьяна, уже пришедшая в себя, не суетилась, а делала все быстро и точно. Нагнулась, достала из ящика бутылку.

— Где открывалка?

— О господи… — простонала Людмила. — Ищи!

И опять выручил Веселый.

— Дай-ка мне! — выхватил он бутылку из рук Татьяны и быстро, почти неуловимым движением, сдернул пробку, зацепив ее за край буфета…

— Стакан! — крикнула Людмила, но Веселый отмахнулся:

— Давай так — из бутылки верней!

Теперь Людмила могла подняться. Она пристроила голову девушки в угол между буфетом и контейнером, поднялась, одернула жакет и только тут заметила, что рука у нее в крови. «Укусила… Вот стерва! — с ненавистью глянула она на бледное, без кровинки и залитое нарзаном лицо. — Вымыть надо…»

Но мыть руку — это идти в туалет. А идти через весь салон… А там какой-то подозрительный шум…

Людмила обмотала руку салфеткой, вытащила из углубления в стене телефонную трубку, нажала кнопку…

— Командир! Включите посадочное табло!

— А что, мать, пассажиры?

— Да, немного. Включите, мы их заставим привязаться ремнями.

— Понял, мать. Включаю.

Теперь, когда в салонах горело табло «Не курить! Пристегнуть ремни!», можно было и командовать.

— Посмотри за ней, — кивнула Людмила на девушку, все еще не открывавшую глаз. Потом передумала и попросила присмотреть за девушкой Веселого, а Татьяне приказала: — Во второй салон! Всем пристегнуться, идем на снижение — меняем эшелон. Живо!

— Так объявить… — потянулась Таня к микрофону.

— Не буди. Объясни тем, кто не спит…

Это показалось Тане странным, но задавать вопросы она не стала. Людмила занялась первым салоном.

Майор с солдатом уже успели моряка усадить на место, и проход был свободен. Людмила здоровой рукой поправила сбившиеся волосы, провела ладонью по бровям и щекам — все вроде в порядке, и вошла в салон решительная и непреклонная.

В салоне не спал уже никто — все с ее появлением немедленно повернулись к ней.

— Идем на снижение, меняем эшелон. Прошу пристегнуться.

«Кажется, все в порядке, — окинула она взглядом салон. — Можно и помыться», — вспомнила она про укушенную руку, которая тотчас отозвалась ноющей болью. Прошла вперед, к пилотской кабине, и толкнула дверь в туалет.

Из туалета она вышла через полминуты и увидела, что над вторым рядом горит зеленый вызов.

— Что с вами? — наклонилась она к женщине, державшей на коленях ребенка. — Опять температурит?

— Да, — сказала женщина. — Может, у вас найдется что-нибудь жаропонижающее — у нас кончилось, а в Иркутске мы не выходили.

00 час. 19 мин.

Москва, Центральная диспетчерская Аэрофлота

В ноль девятнадцать диспетчер аэропорта Домодедово доложил:

— ЦДС, первый! 75610 вошел в зону, приступает к испытаниям.

— Главный конструктор и шеф-пилот к каналу связи с самолетом подключены?

— Все сделано — прямая связь.

— Хорошо, о результатах испытаний доложите немедленно.

Теперь — ждать…

Павлов глянул на «московские»: 00.20. «Опять пропустил доклад министру. Но что ему можно доложить? Что самолет в воздухе? Теперь уже два в воздухе: один «висит» над Сибирью, а второй… Да, сейчас они двигатель уже выключили и залили. Сколько им главный конструктор прикажет выждать? Сразу, конечно запуск не разрешит — жидкость хоть немного, но должна испариться. Да двигатель должен остыть… Значит в воздухе уже два… Риск? Но кто может подсчитать, где больший риск: тянуть еще полчаса самолет на двух моторах или все же запустить хотя бы один? Хотя бы второй, картина пожара в нем более чем странная… Нет, просто у главного не хватает духу взять на себя ответственность… И все же: если у них за эти полчаса, не дай бог, что-нибудь случится — кто будет отвечать? Главный? Нет, его даже упрекнуть будет не за что. А вот ты, руководитель полетов ЦДС, наделенный всеми правами и полномочиями, прежде всего правом решать, уйти от ответственности не сможешь в любом случае. Одинаковый с тебя спрос: и почему согласился на оттяжку запуска до завершения эксперимента, и почему дал команду на запуск двигателя, который… загорелся. Как они, черт бы их побрал, проморгали виброперегрузки? Насколько бы проще все было, если бы знать точно — был пожар или померещился… Но, с другой стороны, когда такая обстановка, тут не только виброперегрузки можно проморгать…»

Однако ко всему прочему было еще одно обстоятельство, которое удерживало его от решительных действий: как бы ни сложилась обстановка, он на борт терпящего бедствие самолета мог выдать только рекомендации. Но не приказ. Он мог, имел право отдать приказ любому работнику Аэрофлота, находящемуся сейчас при исполнении служебных обязанностей, если того требуют обстоятельства. И если этот работник на земле. А командиру аварийного самолета может приказать только сам командир. Сам себе.

Владимира Павловича не беспокоили. ЦДС продолжала работу: диспетчеры размышляли над графиками, связывались с нужными портами и службами, что-то уточняли, кого-то подгоняли… Об аварии над Сибирью в ЦДС знали всего шесть человек: трое в «восточном» секторе, и трое здесь, на командном пункте Аэрофлота. Остальные диспетчеры, наблюдая через звуконепроницаемые стекла за командным пунктом, могли лишь догадываться, что начальник смены, старший диспетчер и старший штурман заняты делом особой срочности. И не беспокоили.

А Павлов ждал: «московские» часы показывали — 00.31, 00.32, 00.33… «Чего они тянут? Что там у них происходит?» Как он жалел, что не успел отдать команду связистам подключить один из каналов связи с портом Домодедово к пульту диспетчера, в зоне которого проходят испытания.

00 час. 37 мин.

Пилотская самолета № 75410

Табло «Обледенение!» вспыхнуло почти сразу же, как только самолет вошел в облака.

— Механик, девяносто восемь![23]

Двигатели почти не изменили тона — что для них каких-то пять — шесть градусов! Но все же скорость самолета чуть-чуть поднялась, и это «чуть-чуть» Селезнев, осторожно задирая нос машины штурвалом, использовал для подъема. Одновременно Никита включил антиобледенители на хвостовом оперении.

Никита все эти два с половиной часа, с того мгновения, когда у себя на щите второго пилота увидел красное табло «Пожар!», жил в постоянном напряженном ожидании. Он даже сам не мог понять, чего ждет — новых неприятностей или приказа на посадку, отказа еще одного двигателя или какого-нибудь чуда, которое придумают там, в Москве, беспрерывно поддерживающей с ним двойную связь — напрямую, через коротковолновую радиостанцию, и вкруговую — через очередного диспетчера. Но это ожидание, державшее его в страшном напряжении, до судорог в икрах и предплечьях, не было проявлением страха. Никита в своей жизни настоящий страх испытал лишь однажды, в детстве, когда сорвался с крыши и повис над желобом. Но именно потому, что в том, совершенно отчаянном положении он все же сумел не переломать костей, а отделался лишь купанием в тухлой бочке, он раз и навсегда усвоил, впитал, что называется, в кровь истину: безвыходных положений в жизни нет.

И еще одно открытие принесла ему бочка с тухлой водой: самое сильное, самое острое чувство человек испытывает в воздухе.

Не успели зажить руки, порезанные о край желоба, как он снова был на крыше, на этот раз — сарая, откуда — без раздумий и колебаний — прыгнул в куст крыжовника. Оцарапался и ободрался жутко, да еще за крыжовник от отца попало, однако не проронил ни слезинки. С тех пор и пошло: на лыжах — с трамплина, в воду — с моста, и в авиацию он попал так же логично, как становится художником человек, обнаруживший в себе талант к рисованию уже в раннем детстве…

— Табло! — подсказал Дима, но Никита уже и сам увидел: вспыхнуло табло «Обледенение винтов».

— Пошло! Теперь только держись, — пробормотал он, включая нужный тумблер на щите противообледенителей.

— Не включай, — сказал Невьянцев. — Тока нет.

— Как нет? — услышал командир. — Ты чего, Невьяныч, с похмелья?

— Резервный генератор у нас на четвертом, — сказал радист. — Если я его переключу на обогрев коков[24], то не будет связи и радиолокатора.

Теперь только командир сообразил, о чем предупреждал Невьянцев, дважды напомнив про шесть генераторов, вышедших из строя вместе с двигателями.

Мощность генераторов современного реактивного лайнера вполне достаточна для того, чтобы осветить хороший жилой поселок.

Конечно, все сто сорок киловатт на самолете не нужны никогда, и часть генераторов всегда находится в резерве, на крайний случай… Именно поэтому на щитке «Противообледенители» пилота предупреждает надпись: «Внимание! Перед включением обогрева включи все генераторы». В том числе и резервный…

Но беда была в том, что оставшийся резервный переменного тока на этой модели «Б» мог питать или радиооборудование самолета, или обогревать винты и коки, и стекла кабины. Без связи и локатора как без глаз и ушей, однако, если винты покроются льдом…

— Димка! Двигатели на максимум! Надо выбраться из этой каши наверх!

— Давно уж на пределе, командир, — ответил Дима.

Селезнев скосил глаза вправо, на табло обледенения. «Горят, язви тебя в душу!» — выругался он мысленно и крикнул Невьянцеву:

— Выключай связь — надо греть винты!

— Связь я перевожу на питание от умформеров — у нас на дежурном приеме Москва. А вот локатор и радиокомпаса…

— Осипыч, обойдешься пока без компасов? — перебил его командир.

— Недолго?

— А пока не оттают винты!

— Раз другого выхода нет…

Теперь они летели почти вслепую — без локатора и компасов, и единственной «путеводной нитью» оставалась радиостанция, связывавшая их с диспетчером.

— Тобольск, — нажал на кнопку передатчика Геннадий Осипович. — 75410, идем без локатора и компасов. Давайте место через каждые пять минут.

Тобольский диспетчер замешкался — наверное, не поверил. Но переспрашивать не стал: когда самолет терпит бедствие — отказать может что угодно.

— 75410, вас понял. Веду только вас — больше у меня машин нет.

Невьянцев протянул листок из блокнота. Селезнев прочел и швырнул на пол:

— Осипыч! Тюмень закрылась.

— Но они же нас ждут!

— Приказали — вот и ждут. А что делать? Сажать-то все равно надо. Вопрос — где? Невьяныч! Как остальные «метео»?

— Прилично только в Челябинске и Перми.

— Понятно… Что у нас с керосином?

— До Челябинска не дотянем, — ответил Витковский.

— Так. А до Свердловска?

— Доберемся. Остаток — две тонны.

— Невырабатываемый запас. Веселая посадка! Сейчас нас Осипыч, повернут на Тюмень — так? Садимся в Тюмени? Или дотянем до дому? Дома, говорят, и стены помогают… Что молчишь, Осипыч?

— Тебе ведь сажать машину.

— А тебе — точно вывести. Как будем садиться, механик?

— Аварийный выпуск шасси и аварийные тормоза, — быстро ответил Дима.

— К тому же добавь — без поворота передней ноги. Чуешь, Осипыч, чем пахнет? Ты должен вывести машину на полосу с точностью до градуса. Сядем под углом — пискнуть не успеешь. А уйти на второй заход, если промажем, — на двух не поднимемся. Улавливаешь?

— Я давно все уловил, — сказал штурман. — Дома местность знакомая.

— Не забывайте, — добавил Никита, — в Тюмени полоса на полкилометра короче!

— В Тюмени на полосе гололед, — напомнил Невьянцев.

— Ясно, — подвел итоги командир. — Все, я вижу, против Тюмени, А отдаете себе отчет, что до Свердловска плюхать на сорок минут дольше?

Летчики молчали. Каждый из них, включая и командира, отлично понимал, что значат эти сорок минут полета на обледеневшем самолете без двух двигателей…

00 час. 44 мин.

Москва. Центральная диспетчерская Аэрофлота

Козырев стоял у окна и жадно курил.

— Александр Иванович! — прибежала запыхавшаяся оператор. — Павлов требует! Срочно!

Козырев задержался у двери КП: «Если я ему нужен срочно…» Он набрал шифр, и дверь открылась. Павлов повернул голову и кивнул:

— Вызовите, пожалуйста, инженерно-технический сектор! У меня рук не хватает.

Козырев нашел на пульте нужный клавиш, нажал и повернул микрофон Павлову.

— Секунду! — бросил Павлов в трубку. И — в микрофон: — Инженерно-технический? Разберитесь, что вышло из строя: самолет Ил-18, зафлюгированы второй и третий двигатели. Доложите немедленно! — и снова переключился на разговор с генеральным конструктором самолета…

Несмотря на десятилетиями воспитанную самодисциплину, Александр Иванович здесь, на КП, не мог подавить ощущение, что что-то делается не так. Может, это ощущение вызывалось спокойной — по крайней мере, внешне спокойной — атмосферой, которая царила здесь, после накаленной атмосферы в «восточном» секторе, его не могла не удивить здесь тишина, прерываемая лишь ответными репликами Павлова: «Да, да… Понимаю… Разумеется…»

«А может, так и должно быть? — подумал он. — В конце концов, полет восемьдесят четвертого на двух продолжается уже два часа — срок вполне достаточный, чтобы убедиться в жизненности машины и в пилотном мастерстве экипажа. Доклады командира корабля — «Полет протекает нормально» — тоже ведь кое о чем говорят: выдержки и хладнокровия этому командиру, видно, не занимать, а в такой обстановке для него это сейчас самое главное…»

Очевидно, и здесь, на командном пункте, пришли к выводу, что полет закончится благополучно. Но не рано ли пришли к этому выводу?

Требовательный писк зуммера. Александр Иванович нажал загоревшийся на пульте селектора клавиш:

— ЦДС!

На селекторе оказался главный конструктор по силовым установкам Ил-18.

Г л а в н ы й: Я консультировался с генеральным… Да, вам доложили о результатах эксперимента? Как я и предполагал, запустить охлажденный двигатель на такой высоте невозможно.

К о з ы р е в: Не понял…

Г л а в н ы й: Винты в рабочее положение поворачиваются слишком медленно — масло густое. А это значит, что и двигатель раскручивается тоже очень медленно. Турбины не успевают набрать нужное число оборотов, поэтому горят лопатки. Это вам понятно?

К о з ы р е в: Это понятно. — Оглянулся на Павлова, видит, что тот слушает одновременно обоих — генерального и главного конструкторов.

П а в л о в: Где же выход?

Г л а в н ы й: Вести самолет на двух двигателях.

П а в л о в: Самолет уже вошел в зону обледенения.

Г л а в н ы й: Тогда сажайте немедленно.

П а в л о в: Где? В поле? На лес?

Г л а в н ы й: На аэродром.

П а в л о в: До Тюмени им еще идти не менее сорока минут.

Г л а в н ы й: Я должен проконсультироваться с генеральным.

П а в л о в: Сколько вам надо на это времени?

Г л а в н ы й: Пять минут.

П а в л о в: Отключаю. — Поворачивается к Козыреву: — Что там?

К о з ы р е в: Свердловск, КДП. Самолет запрашивает посадку в Кольцове.

П а в л о в: (выхватывает трубку из рук Козырева): Что вы сказали?

00 час. 49 мин.

Свердловск, командно-диспетчерский пункт Кольцово

Запрос 75410 на посадку в Кольцове был передан тюменским диспетчером в ноль сорок девять, за минуту до поворота самолета над Тобольском на Тюмень.

— Свердловск, «восточный»? 75410 просит посадку у вас, в Кольцове.

— Но у нас метеоусловия ниже минимума, на полосе гололед… — И только тут до его сознания дошло, что посадку просит самолет отца. — Тюмень, «восточный»! Почему не принимаете вы?

— Мы его готовы принять. Полосу все время чистим.

— Так в чем дело?

— Командир решил идти на Свердловск.

— Понятно. Я доложу руководителю полетов.

— Докладывай, я жду.

Виталий выбрался из-за пульта — все равно экран локатора был пуст, самолеты переадресовывались в Челябинск или Пермь. За столом Крылова сидел Ивановский, начальник управления. Крылов был тут же, за соседним столом.

— Что у вас? — спросил Ивановский Виталия.

— 75410 просит посадку в Кольцове.

Ни один мускул не дрогнул на лице начальника управления, только левая бровь взметнулась вверх да так и застыла вопросительным знаком.

— С командиром можно связаться? — повернул Ивановский голову к Крылову.

Тот подумал.

— УКВ еще не возьмет, а на коротковолновой у них «висит» Москва…

— На самолете две коротковолновых.

— Понял. Дам команду. — Крылов тотчас встал, обогнул стол, подошел к Виталию.

— Передай через тюменского коллегу на борт просьбу: выйти на связь с Кольцовым. А я отдам приказ радистам.

Виталий бросился к пульту.

— Тюмень? «Восточный»? У тебя прямая связь с самолетом?

— Нет пока. Его ведет Тобольск.

— Передай на борт приказ: выйти на связь с Кольцовским радиоцентром…

Начальник управления между тем с помощью Крылова соединился с начальником смены диспетчерской порта.

— Сможете принять Ил-18?

— Если с автоматом захода…

— Без. Модель «Б».

— Нет.

— А если подумать? Ивановский у аппарата.

— На полосе гололед…

— У вас что — техники нет?

— Понятно. Будет выполнено.

— Посадка аварийная — предупредите пожарников и медсанслужбу.

— Понятно. Сколько вызывать машин?

— Все, что есть в наличии.

— Понятно. Будет выполнено.

— Об исполнении доложите. Я на КДП.

— Когда ожидается посадка?

Ивановский перевел вопросительный взгляд на Крылова.

— Когда ожидается посадка в Кольцове?

Ответил Виталий — он уже успел рассчитать:

— Два двадцать.

— Через полтора часа, — бросил в телефон Ивановский. — Успеете?

— Надо успеть.

— Выполняйте!

На пульте вспыхнула лампа: «Радиоцентр». Крылов, уловив утвердительный кивок начальника управления, тотчас произвел переключение.

— Ивановский. Связались с самолетом?

— Да, связь устойчивая.

— А на меня вы канал связи переключить не сможете?

— Не предусмотрено.

— Тогда запросите: почему решили садиться в Кольцове, а не в Тюмени?

Незаметно и очень тихо стол, за которым сидел начальник управления, окружили все, не занятые на проводке самолетов: главный инженер управления, начальник авиаотряда, Крылов, Витковский…

— Командир 75410-го отвечает, — услышал Ивановский голос радиста в трубке: — «Условия посадки в Кольцове более благоприятные».

Ивановский знал, что в Свердловске погода не лучше, чем в Тюмени, поднял взгляд, оглядел всех по очереди и остановился на Крылове:

— Вы тоже считаете, что в Кольцове условия посадки более благоприятные?

00 час. 55 мин.

Салон самолета № 75410

Девушка плакала. Плакала с закрытыми глазами, откинув голову на стенку буфета, и, если бы не слезы, капавшие с ресниц на щеки и мелко вздрагивающие плечи, можно было бы подумать, что она спит. Спит сидя.

Петр Панфилович стоял перед ней в недоумении: «Что ты там такое сморозила? Приволокли, как куль с картошкой… И что, милая, мне с тобой делать? Утешать? По какому случаю?»

Петра Панфиловича занимала не столько сама девушка, сколько вопрос, что с ней стряслось такое?

«Хм. Так что же тебя так напугало?.. Позволь, но ты ведь, милая, сидела у иллюминатора», — сообразил Петр Панфилович.

— Эй! — покачал он девушку за плечо. — Ниночка, прошло?

Девушка заплакала еще сильней, Петр Панфилович смекнул: «Инна, боже мой!»

— Инночка, — нагнулся он к ней, продолжая осторожно теребить ее за плечо. — Чего ты кричала? Может, я помогу, а? А может, что в иллюминаторе увидела? Ну, что ты там такое увидела?

Он был близок к разгадке, но ему помешала Людмила. Вошла, задернула за собой штору и спросила, кивнув на девушку:

— Ну и как? Жива?

— Жива! — откликнулся Петр Панфилович. — Говорить вот не хочет.

— Это хорошо, что молчит. А вы что хотели узнать от нее?

— Да так, пустяки, — махнул рукой Петр Панфилович, уловив и в голосе, и во взгляде бортпроводницы настороженность.

— Сейчас мы ей дадим успокаивающее, — сказала Людмила.

Открыла свою сумочку, порылась, нашла снотворное — в хабаровский рейс она всегда брала с собой снотворное, иначе из-за пятичасовой разницы во времени там не уснешь.

— Да, — вспомнила она. — У вас, товарищ Веселый, нет случайно с собой жаропонижающего? Мальчик в первом салоне температурит.

— Ну! — расплылся в широкой улыбке Петр Панфилович. — Я такого с собой не вожу. А вот жароповышающее — это пожалуйста. Могу угостить.

— Спасибо, — отрезала Людмила. — Вот вернетесь в свою Читу, там и употребляйте жароповышающее… А ну, товарищ «заяц», помогите!

Петр Панфилович с готовностью нагнулся, он уже знал, что надо делать — надавить больший пальцем на подбородок девушки. Людмила ловко забросила ей в рот таблетку, дала запить и… Петр Панфилович невольно отшатнулся: в упор на него глядели черные и пустые глаза. И такой в их черной глубине был ужас!..

— Садитесь, — указала Людмила Веселому на контейнер с грязной посудой. — Сейчас я вас накормлю вторым ужином. Вы заслужили. Садитесь. — Но Петр Панфилович продолжал стоять, оглядываясь по сторонам: «Тюрьма… Ни одного иллюминатора. Вот почему тебя, милая, затащили на кухню — здесь нет ни одного иллюминатора!»

Вернулась Таня.

— Ну? — спросила ее Людмила. — В порядке?

— Все привязались. Но кто спал — я не будила. Правильно?

— Правильно, — ответила Людмила. — Иди помой вилку и нож, покормим нашего помощника.

— А! — рассмеялась Таня. — почему, думаю, вы его не отправите в кресло? На него приказ командира не распространяется?

— Распространяется! — сообразил Петр Панфилович. — Мое место — шесть «д»!

Людмила резко поднялась и загородила ему выход в салон.

— Куда же вы? Собирались вместе со мной в читинском ресторане…

— Ага, — расплылся в улыбке Петр Панфилович, однако и сам почувствовал, что улыбка вышла жалкой; всюду, куда он ни смотрел, перед ним были черные и стеклянные, как иллюминаторы, глаза девушки. «Что она такое увидела? Наверняка что-то увидела…»

Петр Панфилович, когда надо, мог проявить дьявольскую изобретательность.

— Ой! — вскрикнул Петр Панфилович, «на глазах» бледнея и даже зеленея. — Увидел курицу и… Ой! — зажал он рот рукой, и Людмила тотчас поняла:

— Потерпите, достану!

Она кинулась к буфету, выдвинула один ящик, второй… Когда она повернулась к Веселому с гигиеническим пакетом, того уже и след простыл.

Людмила раздвинула шторы: Веселый был «вне досягаемости» — открывал дверь в хвостовом туалете.

— Чтоб тебя! — швырнула Людмила пакет на столик буфета. — Лови теперь этого «зайца»!

В туалете Петр Панфилович не пробыл и минуты. А когда возвращался, осторожно, стараясь не разбудить пассажиров, выглянул в иллюминатор. Он увидел серебристое, освещенное луной левое крыло самолета, размытый, но тем не менее хорошо различимый круг от винта крайнего двигателя… «Что же там ее ошарашило?..» Петр Панфилович подался к иллюминатору еще немного, его беспокойный и нетерпеливый взгляд скользнул ко второму мотору, ближнему, и Петр Панфилович на мгновение оцепенел: на фоне белых, ярко подсвеченных луной облаков чернели лопасти неподвижного пропеллера… «Вот оно что!»

Чувствуя слабость во всем теле и не помня, как добрался, он рухнул в свое кресло и закрыл глаза: перед его мысленным взором тотчас возникли лопасти, похожие на рога. Два черных рога…

«Вот что было у нее в глазах», — понял Петр Панфилович и тотчас услышал ее крик — теперь он знал, что она кричала: «Падаем!»

Но тут он встряхнулся: «Что ты лазаря запел. Веселый? У него же четыре мотора! Ну, подумаешь, отказал один… Позвольте, граждане, но ведь эта истеричка сидела не у левого, а у правого борта! У нее ведь тоже место «д»!»

Он прикрыл глаза и боялся поверить в свою догадку, но еще больше боялся ее проверить. Потом осторожно повернулся к иллюминатору, уткнулся лбом в холодное стекло, так же осторожно, словно боясь спугнуть что-то, открыл глаза и… отшатнулся: над правым крылом торчали точно такие же черные рога.

— Что с вами? — услышал он над собой голос.

— Там, — шепотом сказал он Людмиле, указывая пальцем на иллюминатор. — И там, — на этот раз левой рукой указал он на левый борт.

— Что? — не поняла Людмила.

— Не притворяйтесь, — быстрым шепотом сказал Петр Панфилович. — Вы все знаете. Не будите людей. Во сне… Так легче.

— Что вы там шепчете? — рассердилась Людмила, догадываясь, — Вам плохо?

— Ага… Ик! — против воли икнул Петр Панфилович. — Я знаете… Выпить бы.

— Сейчас принесу, — сказала Людмила. — Только не будите пассажиров.

— Нет, нет! — остановил ее Веселый. — У меня там чемоданчик… Сзади в багажнике. Серенький такой, импортный… Там у меня все есть, ехал вот на крестины, а попал на…

— Но в самолете пить запрещено.

— Да? А летать… с рогами… как?

01 час 22 мин.

Пилотская самолета № 75410

В час двадцать две Геннадий Осипович доложил тюменскому диспетчеру о прохождении траверса — это был последний момент, когда самолет еще можно было повернуть на Тюмень. До тюменского аэродрома отсюда было около шестидесяти километров, до Свердловска — больше трехсот.

Геннадий Осипович не знал, слышал ли командир его доклад тюменскому диспетчеру, поэтому переключился на переговорное устройство и повторил: — Командир, проходим траверс Тюмени. Он нарочно сказал — «проходим», а не «прошли», подчеркнув этим, что есть еще возможность развернуться на Тюмень.

— Понял, — ответил командир. — Веди на Свердловск.

— Есть, — лаконично ответил Геннадий Осипович. — Мне нужен локатор и радиокомпас.

— Потерпи! — отрезал командир.

Таким тоном Селезнев с ним не разговаривал никогда.

Но Витковский не обиделся на Селезнева: обстановка была такой, что в самый раз волком выть. Самолет медленно и неуклонно терял высоту, и это было самым верным признаком, что машина обледеневает. Фюзеляж покрывался корочкой льда. Лишние полтонны полетного веса не на четыре, а на два двигателя.

Но самым страшным была даже не потеря высоты. Страшное было в другом: обледеневали рули высоты и элероны — самолет в управлении стал заметно тяжелее. А они с Сударевым не выпускали штурвалы уже около трех часов. Три часа изматывающего, напряженного труда.

— Никита! — крикнул командир. — Штурману нужны компаса!

Никита чуть повернул голову, посмотрел на командира долгим взглядом… «Какие, к черту, компаса, когда на винтах лед? — казалось, говорил его взгляд. — Пусть ведут диспетчеры…»

— Выключи! — приказал командир. — Пусть сориентируется…

И еще одно обстоятельство осложняло и без того тяжелый полет: лед на стеклах пилотской кабины. Мощность у противообледенителей стекол была чепуховой, однако так уж была разведена электросхема на этой модели «Б», что работали они только «в паре» с противообледенителями винтов и коков… И Селезнев поторапливал штурмана:

— Давай, давай, Осипыч, стекла мерзнут. Дави на диспетчеров — пусть тебе дают все данные по курсу!

И Геннадий Осипович в этих условиях делал почти невозможное: прогрев локатор и компасы, он с предельной быстротой и с фотографической точностью фиксировал в памяти их показания, отключал и затем, молниеносно прибросив, корректировал курс: «Сносит! Еще добавить три градуса!»

Конечно, диспетчеры (а их самолет по трассе вели сейчас сразу трое — тобольский, тюменский и, возможно, уже свердловский) сбиться им с трассы не дадут, но отклонение от трассы диспетчер, даже очень опытный, может заметить только тогда, когда самолет уйдет в сторону на несколько километров, а что такое ошибка в два — три километра при «слепом» заходе на полосу? Пробьет самолет облака у самой земли, а у него по курсу вместо посадочной полосы — горы. Или город. Вот почему Геннадий Осипович, отлично понимая, как опасно заморозить стекла кабины, все же вновь и вновь, хоть на пять минут, но просил дать питание на локатор и радиокомпасы…

А Свердловск и Москва сразу по двум рациям требовали одно а то же; «Сообщите, как протекает полет». Командир, сопровождая ответ труднопередаваемыми «антиэфирными» комментариями, рычал: «Нормально!», Невьянцев деликатно корректировал ответы. Но кого на земле могли ввести в заблуждение бодрые доклады экипажа, когда «соседи», имевшие специальную аппаратуру для определения высоты полета, бесстрастно сообщали на КДП Тюменского порта, что самолет идет со снижением.

Да, самолет снижался. И теперь весь вопрос состоял в том, что случится раньше: доберутся ли они до аэродрома или у перегруженных сверх меры двигателей удержать машину в воздухе не хватит мощности? Третьего не дано.

— Командир, — опять переключился на внутреннюю связь Геннадий Осипович. — Я сделал расчеты: сядем в два двадцать пять. Скорость упала. Это значит, что снижаться мы можем не более полутора метров в секунду. Полтора метра, командир! Не больше!

— Понял, Осипыч, полтора метра. На каком приборе ты уловить эти полтора метра?

— Я пускаю секундомер, буду следить по своим приборам.

На самолете самые точные навигационные приборы — у штурмана.

— Давай действуй!

Разумеется, уловить снижение в полтора метра в секунду не под силу было даже ему, штурману. Поэтому Геннадий Осипович пустил самолетные часы и рассчитал время снижения за минуту: девяносто метров. А девяносто метров он по приборам засечь уже мог.

01 час 25 мин.

Салон самолета № 75410

Приказ приготовить к выбросу аварийные трапы Людмила от командира получила за час до посадки. «Подготовь, мать, тихо, без паники. Ясно?»

Аварийных трапов на Ил-18 два — у каждой двери, и представляют они собой огромные надувные мешки, наподобие туристских матрацев. Оба трапа в брезентовых зашнурованных чехлах хранятся на этом самолете модели «Б» в гардеробах — возле кухни и в хвостовом отделении, напротив того самого дивана, где сейчас сидел паренек из Иркутска.

«Но зачем нужны аварийные трапы?» — Людмила, поколебавшись — отругает ведь! — все же вынула телефонную трубку из гнезда и нажала кнопку:

— Командир, может, без трапов обойдемся? Что я должна говорить пассажирам?

— А ты, мать, ничего не говори. В Кольцове на полосе лед. Уловила?

— Как будто мы не садились никогда в гололед.

Командир ничего не ответил, и Людмила поняла, что ему не до нее. «Придется вытаскивать, — решила она. — Ну, в заднем отделении — ладно, мальчик поморгает и промолчит. А если спросит, можно не ответить. А как быть с первым салоном? Эта психопатка там взвинтила обстановку… А трап вытаскивать к ногам пассажиров четвертого «а» и «б». Кто хоть там сидит?»

Вышла в салон, прошла по проходу, просматривая, все ли пристегнуты. В четвертых «а» и «б» сидела пожилая пара, судя по всему, муж и жена. И оба не спали.

Не спала, к ее удивлению, и «эта психопатка». Моряк ей уступил свое, среднее место, а сам пересел к иллюминатору.

Людмила нагнулась к майору, продолжавшему сидеть все в той же напряженно-выжидательной позе уже второй час.

— Можно вас побеспокоить?

— Да, — ответил майор, окинув ее быстрым взглядом.

— У нас ожидается трудная посадка… — Людмила запнулась, поймала себя на мысли, что не имеет права говорить о посадке никому, даже этому майору-летчику: ведь он, в конце концов, тоже пассажир.

Майор спросил просто:

— Вам нужна моя помощь?

— Да, — улыбнулась Людмила — она была благодарна ему в этот момент: избавил от объяснений! — Нам нужно перетащить два… ранца. — Очень уж ей не хотелось произносить — «аварийные трапы»…

02 часа 00 мин.

Свердловск, командно-диспетчерский пункт Кольцово

Аэропорт Кольцово окончательно прекратил прием самолетов в час десять, и тотчас в Москву по магистральному телефону была отправлена телеграмма, а еще через минуту-две на электронной карте в ЦДС под надписью «Свердловск» вспыхнул красный индикатор с цифрой 2: порт закрыт из-за низкой облачности. Поэтому, когда в два ноль-ноль самолет № 75410 над Артемовским был передан из Тюменского РДП в Свердловский, а синоптики подтвердили, что нижняя кромка облачности — шестьдесят метров, то есть как раз на минимуме «А», перед руководителем полетов Крыловым встал невеселый вопрос: как сажать машину «с завязанными глазами», образно выражаясь?

Крылов пересадил Виталия с «восточного» пульта на «западный», а сам сел на его место.

— Хотите посмотреть? — почему-то шепотом спросил его Виталий, чуть отодвигаясь от тубуса экрана локатора. — Идет, но скорости маловато…

Крылов усмехнулся: определить на экране локатора, какая скорость даже у Ту-104, так же трудно, как заметить передвижение на циферблате часов минутной стрелки. Но все же он пригнул голову к тубусу и вгляделся в оранжевый экран: на его левом секторе одиноко мерцала зеленоватая точка.

Крылов повернул к себе микрофон и нажал кнопку:

— 75410, Кольцово.

Ответил, как Крылов угадал по голосу, штурман — Геннадий Осипович Витковский. И Крылов, неожиданно для самого себя, спросил не по инструкции:

— Геннадий, погоду у нас знаешь?.. Как намерен садиться?

— Командир считает, сядем нормально, — ответил Геннадий Осипович, тоже, очевидно, узнавший голос своего бывшего командира.

— Что у вас с топливом, Геннадий? Может, дотянете до Челябинска?

— Нет, Виктор, садиться будем в Кольцове. Керосина сейчас около трех тонн.

— Значит, только на посадку?

— Только на посадку и с первого захода.

— Локатор в порядке?

— На локатор надежды нет: командиру нужен обогрев стекол. Так что вся надежда на «землю».

— Ясно. Я переключу на тебя всю технику. Подвести-то мы тебя подведем, а как будете садиться?

— Сделай полосу посветлей.

— Это само собой. Включим освещение на максимум[25].

— Ты меня не понял. Вспомни: сорок пятый. Кенигсберг. Возвращались ночью. Подбили нас. Вспомнил?

— Понял. Включим прожекторы. На какой высоте прошли Артемовский?

— Две сто.

Крылов отодвинулся от микрофона, вытащил из кармана носовой платок и вытер вспотевший лоб.

— Что у вас было в сорок пятом? — услышал он над собой голос Ивановского.

Все начальство, пока он разговаривал со штурманом 75410-го, от стола руководителя полетов перешло к пульту «восточного» диспетчера: связь с самолетом шла по «громкой», значит, весь разговор слышали.

— Подбили нас зенитчики, — объяснил Крылов. — На честном слове дотянули до аэродрома, а там — низкая облачность, дождь.

— Как же вы сели?

— Осветили аэродром автомобилями. Завернули на поле какую-то автороту.

Ивановский внимательно посмотрел на Крылова, потом оглянулся на главного инженера управления.

— Сколько у вас автомашин?

— Штук двадцать наберется… — не очень определенно ответил главный инженер.

Недоумение главного инженера в той или иной степени разделяли все: при любой аварийной посадке на поле оставляют только пожарные машины и «скорую помощь». Все, что может помешать посадке, убирают. А тут — целая автоколонна!

Ивановский мельком глянул на главного инженера, встал, обогнул пульт и подошел к окну. Из окна был виден кусок аэродрома и цепочки огней вдоль взлетно-посадочной полосы. А еще дальше, за полосой, смутно угадывался силуэт радиолокатора. «Хоть бы луч, какой пробил эту проклятую облачность! А у них еще и дворники не работают — значит, на стеклах слой воды. Совсем вслепую прядется сажать… Дождь как назло!»

Начальник управления подошел к пульту.

— Где здесь ЦДА?[26]

Виталий Витковский мгновенно нашел нужный тумблер, схватил телефонную трубку селектора и протянул Ивановскому.

— ЦДА? — спросил начальник управления. — Ивановский. Почему не доложили о подготовке к приему аварийного самолета?

Выслушал и отрезал:

— Через пять минут полоса чтоб была готова! Я без вас знаю, что они могут сесть и со льдом. Могут, но не должны! И вот еще что: сколько у вас сейчас автомашин на ходу?.. Так. Топливозаправщики не годятся. Остальные все до единой, немедленно на летное поле, вдоль начала полосы, и прикажите шоферам включить фары на полную мощность. Приказ ясен? Да, вот еще что: не исключено, что самолет при посадке выкатится за «борт», поэтому автомашины расставьте так, чтобы не мешали. Ясно? Выполняйте!

02 часа 01 мин,

Москва, Центральная диспетчерская Аэрофлота

Генеральный конструктор разрешил повторить полет на высоте восемьсот метров, Двигатель летчики 75610-го запустили в час сорок восемь. Запустили с третьей попытки, меняя по рекомендациям главного конструктора режимы, и едва двигатель набрал номинальные обороты, как диспетчер порта Домодедово начал передавать указания по запуску в ЦДС.

Указания принимал Козырев, записывал, а Павлов тут же по другому телефону передавал их в радиоцентр. Передача рекомендаций была закончена в час пятьдесят девять, а еще через минуту позвонил министр.

М и н и с т р: Товарищ Павлов? Мне только что доложили «соседи»… — министр сделал ударение на слове «доложили», отчего оно в сочетании с «соседями» приобретало язвительно-иронический оттенок, — что самолет вдет со сниженном до пяти метров в секунду. Идет или падает, товарищ Павлов?

П а в л о в: Я только что получил от командира корабля радиограмму: «Полет протекает нормально». Думаю, что они начали снижение перед заходом на…

М и н и с т р: Самолет, согласно наблюдениям «соседей», начал обледеневать… В ноль сорок, а не перед заходом, как вам кажется.

П а в л о в: Пять минут назад командиру выданы рекомендации о запуске двигателя. Испытания…

М и н и с т р: И вы уверены, что командир воспользуется вашими рекомендациями?

П а в л о в: Я считаю, что мы сделали все воз..

М и н и с т р: Это мы узнаем через двадцать три минуты. И не вам давать оценку своим действиям. Я выражаюсь ясно?

П а в л о в: Ясно, товарищ министр.

Услышав отбойные гудки, Владимир Павлович положил трубку на аппарат и повернулся к Козыреву. Его мало волновало — слышал ли тот разнос министра. И все же настолько несправедлив был этот разнос, даже под горячую руку, даже в такую горячую минуту, что к Козыреву он повернулся если не за сочувствием, то во всяком случае — за поддержкой.

— Александр Иванович, ты ведь летчик? Что бы стал делать на месте командира аварийного корабля? Нежели бы не стал запускать третий двигатель?

— Да, — ответил Козырев без колебаний.

02 часа 10 мин.

Салон самолета № 75410

Обход второго салона не дал ничего — спрашивать аспирин было не у кого. Майор Камышин не верил своим глазам: все семьдесят пассажиров спали! Что это — полное неведение, что творится с самолетом и что их ждет при посадке, или такое невероятное пренебрежение к опасности? Впрочем, один пассажир не спал. В первом ряду салона майор заметил перебежчика — читинского «зайца». Устроился «заяц» не так уж плохо; откинув со стенки детскую кроватку, он превратил ее в столик — две бутылки коньяка, пакет с яблоками…

— Пойдемте, — сказала Людмила, трогая майора за рукав и только теперь сообразив, что она не столько ищет лекарство для больного ребенка, сколько повторяет обход самолета — точно так же, как три часа назад шла с Невьянцевым. С той лишь разницей, что она теперь шла с майором.

Разбудить пассажиров все равно придется, так как, судя по всему, самолет уже идет на посадку. Командир лишь оттягивает момент, когда придется всем объяснять, что они должны делать, если посадка окажется неудачной. А в том, что посадка будет тяжелой, она не сомневалась: стал бы Селезнев заставлять ее готовить трапы? «А может, не нужно предупреждать пассажиров об аварийной посадке? Но как тогда справиться одной с эвакуацией? А Татьяна…» А Татьяна по-прежнему ни о чем не подозревала, и чем дальше, тем все меньше хотелось Людмиле посвящать ее в дела самолетные. «Вот, может, майор?..» — подумала она.

— Где вас так угораздило? Горели в воздухе?

— Горел, — ответил Камышин.

«Да, кажется, не ошиблась: Татьяну он, во всяком случае, заменить сможет», — поняла Людмила и крепко сжала локоть майора.

— И орден дали за это? — спросила она.

— Почти за это. Десантники успели выпрыгнуть.

— Сколько?

— Добрый взвод.

— Могли бы дать орден и побольше.

— Спасибо и на этом.

Они дошли до конца салона и повернули назад — все спали.

— Поразительное дело, — сказал майор.

— Что поразительно? — насторожилась Людмила.

— Да так… Бравые ребята.

— Это не десантники, — неожиданно зло оборвала майора Людмила.

— Я понимаю, — стушевался майор. — И все же подготовиться к посадке надо бы.

— Успеют. А коль у вас есть опыт, поможете неопытным. Вам, видимо, придется подежурить у передней двери…

— С аварийным трапом, надеюсь, вы обращаться умеете и что делать при эвакуации — знаете…

— Гм…

— Это что — новое словечко в уставе ВВС?

— Извините. Слушаюсь.

Они вернулись в кухню.

Людмила позвонила Селезневу.

— Командир, когда ожидается посадка? Через пятнадцать?.. Надо будить?.. Ясно!

Вложила трубку в гнездо, взяла микрофон и произвела переключение на абонентском щитке.

— Товарищи пассажиры, через пятнадцать минут наш самолет произведет посадку в порту Кольцово. Прошу всех пристегнуться, не курить и с мест не вставать. Температура воздуха в Кольцове — минус три. Идет мелкий дождь. — Решила, что о гололеде говорить не надо, и сделала второе объявление: — Товарищи пассажиры! На борту самолета находится больной мальчик. Срочно нужен аспирин или норсульфазол. У кого есть — нажмите, пожалуйста, над собой кнопку вызова бортпроводника. Повторяю…

Кнопка вызова загорелась в первом салоне.

— Татьяна, — сказала Людмила. — Проверь, пожалуйста, в первом салоне у всех привязные ремни, чтоб пассажиры в них не болтались, посадка будет тяжелой. И выясни, кто вызывал. Боюсь, что это не из-за лекарства…

Кнопка горела над первым рядом — Людмила не ошиблась. К первому ряду подошли Татьяна и майор.

— Опять она… — обернулась на ходу Таня к майору, и тот понимающе кивнул: «Все ясно. Меры приму».

Действительно, кнопку вызова нажал моряк по просьбе девушки.

— Там, — сказала девушка, растягивая слова. — Там аспирин…

Моряк ткнул пальцем наверх, на багажную сетку. Там лежала коричневая сумочка. Таня достала и подала сумочку девушке. Та вяло, словно плохо заведенная кукла, отрицательно покачала головой, и Таня поняла, что в сумочке ей надо рыться самой.

В сумочке оказалась целая аптечка.

02 часа 21 мин.

Свердловск, командно-диспетчерский пункт Кольцово

В два восемь Виталий передал самолет отца диспетчеру подхода, и Крылов, все поняв, сказал:

— Принял!

— Сдал! — выкрикнул Виталий и, не обращая внимания на начальство, продолжавшее тесниться вокруг пульта «восточного» диспетчера, кинулся из зала.

На «вышке» было темно, я Виталия не сразу разглядел неподвижную фигуру Баранова — диспетчера «круга»[27], стоявшего у стеклянной стены «вышки». Вообще-то место у Баранова за пультом, у экрана локатора, но, очевидно, на «круге» сейчас не было ни одного самолета, и Баранов наблюдал за приготовлениями на посадочной полосе.

— Виталий? Отпущен?

— Отпущен — откликнулся Виталий, осторожно, чтобы не задеть в темноте за пульт или стул, продвигался к Баранову и, уже подойдя почти вплотную, заметил, что тот не один: рядом с ним стоял второй хозяин «вышки» — диспетчер посадки.

— Отец летит? — тихо, как бы между прочим, спросил Баранов.

— Отец, — подтвердил Виталий и прижался лбом к прохладному стеклу.

Отсюда, с «вышки», хорошо просматривался аэродром со всеми стоянками, рулежными дорожками и ярко освещенной полосой. Никогда еще Виталий не видел столько света на полосе: десятки прожекторов — аэродромных и автомобильных — прорубили в темной мглистой апрельской ночи светящийся коридор, и не сразу Виталий заметил автомобили, выстроившиеся на поле чуть в стороне от полосы.

— Это они хорошо придумали с автомашинами, — сказал Баранов.

— Не ослепили бы, — тихо отозвался диспетчер посадки.

— По курсу светят. Главное, чтобы заметили полосу сквозь облака…

Диспетчер посадки глянул на светящийся циферблат часов и сказал Баранову:

— Принимай, сейчас передаст тебе.

Баранов неторопливо повернулся, обогнул пульт, придвинул стул и сел.

А Виталий, прижимаясь лбом к прохладному стеклу, скользил взглядом по ярко светящейся полосе дальше, в конец, пока не увидел на третьей рулежной дорожке длинные, похожие на заправщиков «пожарки», и рядом — едва различимую сквозь морось — белую «скорую помощь».

— «Круг», — услышал он сзади себя голос диспетчера подхода, искаженный усилителем. — Прими 75410, высота тысяча сто. Посадка по-аварийному.

— 75410 принял, — ответил Баранов и сразу вызвал самолет: — 75410, Кольцово, «круг», доложите курс.

Самолет ответил немедленно, но ответил не отец, а командир:

— Кольцово, «круг», 75410. иду курсом двести шестьдесят.

Командир, как и диспетчеры, говорил спокойным, будничным тоном, да и шли они почти посадочным курсом, а значит, должны выйти на полосу точно, и, если бы не предупреждение, что самолету предстоит посадка по-аварийному, да если бы не пожарные и «скорая», можно было бы подумать, что иллюминация, которую устроил на полосе начальник управления, — в честь прилета какого-то высокого зарубежного гостя…

Виталий увидел, как от здания командно-диспетчерского пункта отъехала желтая со щитом на русском и английском языках — «Следуйте за мной!» — машина руководителя полетов порта, увидел, что машина направилась к третьей рулежной дорожке, туда, где темнели пожарные и «скорая», и бросился вон не в силах больше выдержать вида этой нарядной, так ярко и празднично расцвеченной посадочной полосы…

Он заскочил «под колпак». Тут же, на «вышке», часть объема зала была выгорожена тяжелым темным материалом — «колпак», под которым сидел диспетчер посадки. У него был особый, пишущий экран локатора, на котором белой линией была изображена глиссада — идеальная кривая посадки. Сзади и над головой диспетчера был укреплен специальный фотоаппарат, нацеленный на экран. Фотоаппарат снимал с большой выдержкой весь процесс посадки, и на пленке оставались две кривые: глиссада теоретическая и та, которую сумели выдержать пилоты. И еще на пленке отпечатывалось наборное плато: дата, время посадке и номер самолета. Набором этих цифр и занимался сейчас диспетчер: «75410 — 3 апреля — 02 ч. 25 мин»

— Не вышел? — спросил Виталий диспетчера.

Диспетчер глянул на экран и указал на дрожащую у самого края точку. Потом прислушался и сказал:

— Идет.

И в то же мгновение Виталий и сам услышал: идет.

02 часа 24 мин.

Пилотская самолета № 75410

Получив от Невьянцева листок с рекомендациями по запуску двигателя в воздухе, Селезнев выругался: «Что они там — белены объелись? Холодный ведь движок!». Однако, дойдя до последнего пункта — «Запуск отработан в испытательном полете 3.04, в 01.48 в зоне Домодедова», задумался: «Ишь ты, выходит, они там, в Москве, времени зря не теряли — даже испытателей на ноги подняли… Но что тогда делать нам?»

Ему не надо было объяснять, почему запуск рекомендован на высоте восемьсот метров: если вдруг двигатель не запустится, а винт будет в режиме авторотации… «Что такое сорок километров запаса?[28] — размышлял Селезнев. — Пискнуть не успеешь, как посыплешься вниз и будешь сыпаться, согласно инструкции, шестьсот метров. Так что, почему восемьсот — ясно, хоть двести останется в случае чего. Но какая это высота — двести метров?»

И не надо было ему объяснять, почему нельзя запускать двигатель на большей высоте: холодно.

— Осипыч, — нажал он на штурвале кнопку переговорного устройства. — Сколько за бортом?

— Минус двадцать два.

— Ясно.

Они в это время подходили к Артемовскому, и высота у них была две триста. «Две триста и минус двадцать два…» Конечно, он знал, что инструкция разрешает запускать двигатель в воздухе при температуре масла не ниже минус пяти… «Но ведь и там, в Домодедове, надо полагать, испытывали запуск не при минус пяти, а ниже, иначе какого черта было им испытывать?»

— Осипыч! Когда будем на высоте восемьсот метров? То есть меня интересует, сколько времени от этой высоты до посадки?

Геннадий Осипович подсчитал и сообщил:

— Шесть минут сорок секунд.

— Кхм… — прокашлялся Селезнев. — Семь минут… Сгоришь к чертовой матери за эти семь минут без огнетушителей…

Однако кто за него мог оценить, где больший риск: терять высоту из-за обледенения с угрозой «сесть» (сесть, разумеется, в кавычках) где-то между Артемовским и Свердловском или же запустить двигатель с угрозой в третий раз вызвать на самолете пожар? «Поздно, — решил он. — Спасибо вам, испытатели, но мы уж доберемся как-нибудь на двух».

— Прошли Артемовский, — доложил Геннадий Осипович. — Кольцово к посадке готово.

— Кольцово-то готово… — пробурчал командир. Переключил на абонентском щитке рычажок и сказал; — Что у тебя, мать? Пассажиры как? Не паникуют? «Заяц»? Чуть тепленький, говоришь? Ладно, лишь бы не орал… Трапы приготовила? Совсем хорошо, мать. Идем на посадку, марш с «третьим номером» на диван! Пристегнуться!

Переключил рычажок на внутреннюю связь, внутри кабины, и сказал тем же ворчливым тоном:

— Ну что, Осипыч? Куда выведешь? Не забыл, что второго захода нам не положено?

— Мне нужен локатор и радиокомпаса, — сказал Витковский.

— А у меня стекла замерзают! — чуть повысил голос командир. — Или, ты думаешь, я кошка? Как я буду сажать самолет?

Витковский отмолчался. Да и что он мог сказать? Вслепую самолет не посадишь… Но и на «привод»[29] вслепую самолет не выведешь!

Сразу после Артемовского полагается снижение. И хотя они уже давно снизились, командир отдал приказ: «Снижение!». Эта команда автоматически влекла за собой перекличку готовности экипажа.

Перекличка начинается с подтверждения, что пилоты и штурман ознакомлены со схемой захода на посадочную полосу. И хотя они подходили к родному аэродрому, ритуал был соблюден неукоснительно. А Селезнев, принимая доклады экипажа, вслушивался не столько в смысл слов, сколько в интонации.

— Проверка закончена! — доложил бортрадист.

«Невьяныч… Ну, твоя роль, Невьяныч, при посадке, как говорится, балалаечная. Ты свое дело сделал, и молодцом, надо сказать, сделал: по всем четырем рациям связь держал. И в тебя, Невьяныч, я верю как ни в кого другого, разве только в Осипыча больше…»

— Никита! — крикнул командир. — Дай Осипычу питание на компаса! Две минуты хватит?

«Две минуты… Эти две минуты радиоаппаратура будет только прогреваться. А потом надо настроить радиокомпасы, засечь показания, внести поправку в курс… И самое главное — успеть локатором обшарить землю. За что зацепиться?» Геннадий Осипович закрыл глаза и мысленно представил пейзаж — таким, каким он его видел в этой точке, возвращаясь с востока: крутой изгиб речки Реж, расходящееся горло Рефтинского водохранилища… Сотни раз пролетал над этим местом — только бы не ошиблись диспетчеры!

Щелчок переключателем в положение «обзор — земля», и на экране локатора вспыхнула знакомая картинка… Не совсем знакомая, чуть северней Рефта…

— Есть! — крикнул Геннадий Осипович, одновременно взглядом засекая показания стрелок радиокомпасов.

В ту же секунду Никита с Невьянцевым электроэнергию с локатора переключили на обогрев стекол.

Теперь предстояло самое трудное: высчитать. Нет, тут ничего не высчитаешь и не определишь. Тут можно только угадать. И угадать поправку нужно было с точностью до градуса. Никакая электронно-счетная машина не в состоянии справиться с задачей, которую в иные — критические — минуты способен выполнить мозг человека…

— Двести шестьдесят два! — крикнул Геннадий Осипович, и это была последняя команда в этом последнем для него полете.

— Проверка! — крикнул бортрадист. — Шасси!

— Давай, тяни! — приказал командир.

Никита, расстегнув ремни, перегнулся и, ухватив двумя руками длинную красную рукоятку, уложенную на полу, потянул на себя. Самолет вздрогнул, где-то внизу, в его металлическом чреве, лязгнули фиксаторы, нос тотчас клюнул, и на щите второго пилота красные окошки «шасси» сменились на зеленые.

— Выпущено! — крикнул Никита. — По-аварийному!

— Выпущено! — подтвердил бортмеханик.

— Стояночный тормоз? — продолжал проверку, отщелкивая крышечки на таблице, Невьянцев.

— Какой тебе тормоз? — выругался командир. — Дальше!

— Гидросистема?

— Не работает! — крикнул Дима.

— Проверка закончена.

Теперь все. Теперь, когда выпущены шасси, отступления нет. Только посадка. Если не на полосу, то в поле… «Нет, — сообразил Селезнев, — теперь и в поле не сядешь: шасси убрать нечем, гидросистема не работает, а в поле посадка одна — на брюхо…»

— 75410, вы на глиссаде! — громко, на всю пилотскую разнесся голос диспетчера. — Возьмите чуть выше, если можете!

Одновременно или чуть позднее в кабине загремел длинный звонок — это сработал первый маркер[30].

— Прошли дальний привод! — крикнул Геннадий Осипович.

Еще одна проверка — на этот раз последняя: высотомеры? рули высоты? радиокомпасы? На последний вопрос ответа не последовало — радиокомпасы были отключены, и Невьянцев деликатно пробормотал: «Проверка закончена».

Впрочем, на эту, последнюю, проверку уже не было ни сил, ни времени, ни внимания: самолет шел на посадку. Самолет и по высотомеру, и по секундомеру уже должен был быть над ближним маркером…

— Полоса! — вдруг закричал Никита. — Вижу полосу!

Тусклую белую полоску заметили и командир и второй пилот. Но слишком уж невероятно… Не поверил Селезнев, что с этой высоты и с этого расстояния при нижней кромке облачности в шестьдесят метров можно увидеть полосу.

— Полоса! — еще раз крикнул Никита, и теперь командир поверил: так ярко сейчас на земле, ждавшей их приземления, могла светиться только посадочная полоса.

Он выровнял машину, и в то же мгновение коротко, словно захлебнувшись, звякнул ближний маркер, а внизу, под машиной, замелькали красные неоновые огни створа…

— Ближний привод! — крикнул Витковский.

— «Значит, полоса….» — с облегчением подумал Селезнев, выравнивая самолет точно по светящейся полосе…

Он, пустив с помощью Димы аварийные тормоза и переведя в тормозной режим винты, остановил самолет чуть подальше третьей рулежной дорожки и тотчас крикнул: «Глуши!». Открыл форточку, вытащил из кармана пачку сигарет, зажигалку и жадно затянулся, вдыхая одновременно и ароматный дым, и свежий, колючий воздух из форточки. Потом увидел, как нос самолета огибает желтая машина руководителя полетов, расстегнул ремни и сказал бортмеханику:

— Выбрось лестницу — начальство прибыло.

Вышел из кабины на деревянных ногах, нашел в гардеробе свою шинель, шапку, застегнул пуговицы и шагнул к открытой двери: внизу, у желтого «газика», стояла группа людей.

— Пусти, Дима, начальство ждет.

Спустился на землю и по очереди, начиная с начальника управления, пожал протягиваемые руки.

— Все в порядке? — спросил кто-то.

— Как видите, — буркнул Селезнев в ответ не очень дружелюбно и отвернулся к аэровокзалу.

Но тут подбежал врач со «скорой».

— Есть пострадавшие?

— Есть, — ответил он, не отрываясь взглядом от аэровокзала. — Мальчик в первом салоне — заберите. Да еще один, во втором салоне — без сознания. Веселый… Фамилия у него такая. Тоже заберите — отравление алкоголем.

И ушел к ярко и нарядно освещенному аэровокзалу — прямо по полю, по черной и вязкой, чуть прихваченной морозом земле.