Письмо Н.С. Луговской к И.Н. Шаровой

‹11 ноября 1987 г.›

Здравствуй, дорогая Ириша!

Получили от тебя письмо и поздравления с праздником. Спасибо тебе большое, и не сердись на меня за моё долгое молчание, прошу тебя. Хотя, конечно, очень дурно, что я молчала. Но ты всё же не сердись.

Жизнь какая-то суматошная и, в общем, не очень весёлая. Хотя и жаловаться я не имею права. Могло бы быть всё значительно хуже. Наверное, в самом моём существе заложено неустройство. Быта всё больше становится. А я его плохо переношу. Вожусь и внутренне ропщу. И так все дни. А они бегут себе…

Лето мы провели в городе. И хорошо для нас, что не было жары и что шли дожди. Спокойнее с дождями жить, и не так рвёшься куда-то. Да и то: нет-нет – охватит, эдак, тоска по иной жизни; вспомнятся «райские» дали деревенские, поля и леса. Как закопошится в груди, и заскулишь потихоньку.

В начале лета была мысль – может быть, в дом отдыха. Но Витя не захотел. И, наверное, прав. В мае и июне он лежал в больнице (в двух разных) и так ему надоел «казённый» дом. В это лето он часто прихварывал, хоть всё по мелочам. В том числе и радикулитные боли. Да и сердце барахлит. Давление скачет. Но он умеет оживать духом и способен улыбаться. Да и терпеть научился (что весьма важно).

Я ничего. Не могу обижаться. Хранит меня Бог от злых болезней, спасибо ему. Бываю в мастерской. Но время провожу там бездарно. Весь пар выходит в мечты и предвкушения, которые иногда осеняют.

Увлекаемся плодами перестройки: в «Советской культуре» были пламенные статьи, в журнале «Огонёк» – тоже. Переживаем и расстраиваемся от бывших невзгод. Читала «Дети Арбата» – как будто электрический ток через себя пропускаешь. Потом «Плаху» читала. Произведение громадное. Построено, конечно, своеобразно. О неминуемом возмездии за содеянное когда-то зло. Ничего не проходит даром. И гибнут невинные жертвы в этом тупом злобном чаду. Больно отзываются в сердце эти трагедии, и о которых прочли, и о которых не прочли.

У вас, по-видимому, не очень весело. Что с Наташей? Удается тебе ещё немного заниматься с ребятами? – Ведь это для тебя живая струя.

Ну, наш дорогой друг, прощаемся с тобой. Всего, всего вам всем доброго! Я очень рада, что ты держишься и не болеешь.

Всем большущий привет – Толе, Лене, Коле, Наташе, Лёле, Игорю и ребяткам.

Целуем, обнимаем,

Нина, Витя.

* * *

8 ч. утра. Ещё темно и тихо. Как из подземелья – далёкий шум машины.

Если бы не рассвело… Если бы один день в году останавливалось время и в нескончаемом сумраке – тихий иней и люди в этом сумраке, внезапно встав, огляделись бы, и прозрели, и увидели всю жизнь, пронзили память до самого детства… Что ты есть? И каждая судьба, такая маленькая и такая большая, – одинакова перед Вселенной. И люди, разобщённые и бесконечно одинокие и непонятые, разобщённые общими делами, лишённые досуга и созерцания, – в сумраке и тишине почувствовали себя соединёнными и нужными друг другу.

Что может быть драгоценней непостижимости – одетой инеем берёзы в розовом сиянии? «Остановись, человек, и посмотри кругом», – вот какое название я дала бы своей ненаписанной книге. Не это ли стремление соединяет людей в храме? Под непонятные слова и красоту звуков пения – душа открывается и отдыхает в вынужденной неподвижности богослужения.

Такая глубокая зима встала надо мною. Ни морозов, ни солнца. Закутано в сумрак. За ней не видно и не слышно жизни. Тут и догорающий день, и тоска одиночества в «Докторе Живаго». Сибирская деревня. Дорога, за бугор уходящая… И колымские дни… И воспоминаний «длинный свиток». И всё это – значимо, и кому-то нужно, чтобы люди узнали и обо мне. И уже не стыдишься своих несчастий. И всему живущему есть мера и место.

Как нести эту драгоценную ношу, наполненную до краёв? Нести и не расплескать. Не споткнуться о неосторожное слово, о навязчивый вопрос, об кастрюли и половик. Как ухитрилась Цветаева М. пронести через всю жизнь эту чашу поэзии, наполненную до краёв? Эмиграция, обеспеченная жизнь, тоска по родине наполняли её и питали гот источник, который пролился стихами, мыслями. Когда она всё это потеряла – она потеряла жизнь. Сколько надо мужества, чтобы нести бремя стиха, раскрытого, разоблачённого своего «я».

Вчера видели «Покаяние». Страшно. Преследуют видения.

‹3 декабря 1988 г.›

Разве мы в своей семье уже десятки лет и с другими людьми порой, не говорили, хоть и однозначно и коряво, о том, о чём пишут и говорят теперь умные, понимающие люди – длинными философскими фразами, – всё объясняющие?

Если говорили мы, то и другие говорили. Знали мы, понимали мы – люди понимали, что происходит; мы видели зло… И вдруг, как по мановению волшебной палочки, все сделали вид, что только что прозрели.

Как это смешно.

Как это трагично.

Как это нелепо.

Что же такое?