Предисловие к послелагерным дневникам

После того как были опубликованы отроческие дневники Нины Луговской (переведенные на многие языки) читатели по всему миру хотели знать, как сложилась последующая жизнь Луговской. И вот вы держите в руках выбранные записки из ее послелагерных дневников – свидетельство ее несгибаемой воли к жизни.

20 июня 1937 года Нина, ее мать и сестры Ольга и Евгения были приговорены к пяти годам лагерей строгого режима (с 1937 по 1942 г.) и 28 июня отправлены в Севвостоклаг. Семья отбыла на Колыме весь пятилетний срок заключения. 17 июня 1942 года они были освобождены, но в условиях военного времени задержаны в лагере с закреплением в системе Дальстроя как вольнонаемные. Никто из них не оставил записок о страшных годах каторги и почти ничего из тех лет не отразилось в последующих дневниковых записках.

17 марта 1963 года Нина обратилась с письмом к Хрущеву, в котором писала, что именно впечатления от ареста отца «больно травмировали детскую душу, оставив горечь на долгие годы, которые вызвали в дневнике горькие строки против жестокости Сталина», обращая внимание Хрущева на то, что писались эти строки тогда, когда ей было 13–14 лет. Очевидно, письмо Хрущеву возымело действие, ее дело было вновь пересмотрено, и 27 мая 1963 года она была, наконец, реабилитирована «за недоказанностью обвинения».

В конце 40-х в Магадане Нина Луговская вышла замуж за бывшего заключенного, художника Виктора Леонидовича Темплина, который с 1943 года работал в Магаданском театре. В 1949 году вместе с мужем она выехала в Стерлитамак (Башкирия), где они работали художниками-постановщиками в местном драматическом театре.

Когда-то Нина мечтала о поступлении на филологическое отделение университета, чтобы стать профессиональным писателем, однако арест и заключение отняли эту возможность. Была выбрана профессия художника. Дневники она вела всю жизнь и многие записи читаются как маленькие литературные эссе. «Почему такая потребность всё подмечать и записывать? Во всём есть внутренний смысл». В ее дневнике есть такая запись: «Остановись, человек, и посмотри кругом – вот какое название я дала бы своей ненаписанной книге».

Осенью 1957 года Виктор Темплин выехал во Владимир, где вскоре стал главным художником областного драматического театра. Нина Сергеевна появилась там позднее, получив работу художника-постановщика в том же театре. По воспоминаниям, в ее оформлении спектаклей не было «явной помпезности, не было явной демонстрации сюжетного хода спектакля», оно было «неброским, акварельным», это была как «тихая инструментовка для исполнителя, как негромкая музыка-аккомпанемент».

С 1960 года Нина Сергеевна вместе с мужем начала участвовать в областных выставках художников. В 1962 году они уходят из театра и поступают работать в художественные мастерские Владимирского отделения Художественного фонда РСФСР. Их творчество является примером владимирской школы пейзажа, в которую они внесли свой опыт театрально-декорационной живописи, яркими представителями которой были владимирские художники Ким Бритов, Владимир Юкин, Валерий Кокурин, Лев Елисеев, Виктор Дынников, Владислав Потехин, Анатолий Кувин – все они упоминаются в дневниках Луговской, и со всеми ее связывали дружеские отношения.

С уходом из театра занятие живописью становится для Луговской основным делом жизни, ее изобразительная манера постепенно меняется, приобретая все большую экспрессию и декоративность. В 1977 году во Владимире состоялась персональная выставка Нины Сергеевны, где она показала себя сложившимся художником со своим, только ей присущим видением окружающего мира. Об этой выставке писали:

«Выставка – приглашение к размышлению, где каждый мазок одухотворен, будто живой, и являет собой не только форму, но и внутреннюю сущность. «Входишь в зал и будто оказываешься в саду», – сказала одна из посетительниц. Жизнеутверждающий, радостный мотив – главное в творчестве Луговской».

Как видно из ее записок, Луговская конспектирует многочисленные книги по искусству и посещает все значимые выставки в Москве. Несомненно влияние немецкого экспрессионизма на окончательное оформление индивидуального стиля ее живописи.

В 1990-е годы, уже после ее смерти, когда всплыли юношеские дневники Нины в следственном деле ее отца, была сделана попытка узнать о ее последующей судьбе. К величайшему удивлению исследователей, никто из ее знакомых и коллег во Владимире, где она прожила много лет, даже не подозревал о тюремном прошлом Нины и ее мужа. Они никогда об этом не говорили. Даже в годы перестройки Нина избегает вспоминать арест и каторгу. После лагеря Нина замолчала, но ее страстная духовная натура ярко проявила себя не только в живописи, но и в литературных набросках, которые она, возможно, предполагала использовать как заготовки для будущей книги. Сохранившиеся записки показывают, как эта мужественная женщина не дала судьбе себя сломить и прожила полную, содержательную жизнь, где были любовь и разочарования, трудности и радости, искания и достижения. В последние годы жизни она обращается к религии, в которой, судя по немногословным и редким записям, находит последнее утешение.

Нина Сергеевна скончалась 27 декабря 1993 года, а ее муж Виктор Леонидович Темплин – 27 апреля 1994 года, оба были похоронены на Улыбышевском кладбище под Владимиром. Картины Луговской и Темплина находятся во многих русских и зарубежных частных и государственных собраниях.

Представляется невероятным, что сохранилось описание той самой камеры, где находилась Нина Луговская, сделанное Евгенией Гинзбург, автором книги «Крутой маршрут». Приводим отрывки из её воспоминаний.

«– Налево! – командует конвойный. Меня ведут одну по сумрачным бутырским коридорам. Потом конвоир передаёт меня другому, и я слышу шёпот: – Спецкорпус. – А здесь меня принимает женщина-надзирательница в тёмной куртке, со строгим монашеским лицом. Двери в спецкорпусе обычные, без средневековых засовов и замков, запираются просто на внутренний ключ. Вот он повернулся за мной, и я стою со своим узлом в дверях, озираясь кругом. Огромная камера битком набита женщинами. Мерный ритм сонного дыхания прорезывается то и дело стонами, вскриками, бормотаньем. Достаточно постоять у дверей минуту, чтобы понять: здесь не просто спят, здесь видят мучительные сны. По сравнению с известными мне двумя казанскими тюрьмами здесь почти комфортабельно. Большое окно. За его решёткой, правда, тоже есть щит, но не деревянный, а из матового стекла. Вместо нар – деревянные раскладушки, гигантская параша в углу плотно закрыта крышкой.

‹…› [К Гинзбург подходит не спавшая женщина.]

– Как вас зовут? Имя ваше как?

– Нушик, – говорит она.

И в тот же момент я вскакиваю и бросаюсь ей на шею.

– Нушик! Посмотри пристальней! Не узнаешь?

Женька? Ах, я ишак! Женьку не узнать!

Мы с плачем и хохотом перебиваем друг друга воспоминаниями. Восемь лет тому назад, молоденькими аспирантками, мы спали с ней рядом в большой комнате Ленинградского Дома ученых.

‹…› Мы ещё долго шепчемся, и я засыпаю буквально на полуслове. Просыпаюсь от устремлённого на меня взгляда. Рядом с Нушик, в ногах постели, женщина лет сорока пяти. На лице – острое страдание. Подсела ко мне, и, заметив, что я проснулась, сжимая руки, спросила:

– Скажите, процесс уже был? Их уже расстреляли, да?

– Кого? Какой процесс?

– Боитесь говорить?

– Вот что, Женька, – вмешивается Нушик, – тут бояться нечего. Это жена Рыкова.

Я стараюсь как можно яснее растолковать, что сижу уже полгода, что меня привезли из другого города, я ничего не знаю о предстоящем процессе Рыкова.

‹…› Открывается дверная форточка, снова просовывается голова надзирательницы.

– Подъём! Приготовиться на оправку!

Камера откликается скрипом 39 раскладушек.

Все встают. Жадно вглядываюсь в лица. Кто они? Вот эти четверо, например? Какие-то нелепые вечерние платья с большими декольте, туфли на высоченных каблуках. Всё это, конечно, смятое, затасканное. Какая-то «убогая роскошь наряда». Нушик приходит ко мне на помощь.

– Что ты, дурочка! Какие там «лёгкого поведения»? Все четверо – члены партии. Это гости Рудзутака. Все были арестованы у него в гостях, ужинали после театра, и туалеты театральные. Уже три месяца прошло, а передачу не разрешают. Я уж вон той, пожилой, вчера косынку подарила. Как говорится, хоть наготу прикрыть.

Все 39 человек одеваются быстро, боясь опоздать на оправку. В камере стоит приглушённый гул от всеобщих разговоров. Многие рассказывают соседкам свои сновидения.

– Почти все суеверными стали, – говорит Нушик. – Вон там, у окна, старуха. Каждое утро сны рассказывает и спрашивает, к чему бы. А вообще она профессор… А вон ту видишь? Ребёнок, правда? Ей 16 лет. Ниночка Луговская. Отец – эсер, сидел с 35-го, а сейчас всю семью взяли – мать и трёх девочек. Эта – младшая, ученица восьмого класса.

И вот все мы – со мной 39, из которых самой младшей 16, а самой старшей, старой большевичке Сыриной, 74 года, находимся в большой, не очень грязной уборной, тоже напоминающей вокзальную. Надо все успеть, в том числе и простирать бельё, что строго запрещено. Но приходится рисковать. Ведь большинству передачи не разрешают и люди обходятся единственной сменой белья.

За Ниночкой Луговской все ухаживают. Ей стирают штанишки, расчёсывают косички, ей дают дополнительные кусочки сахара. Её осыпают советами, как держаться со следователями.

Почти физически чувствую, как сердце корчится от боли, от пронзительной жалости к молодым и старикам. Катя Широкова или вот эта Ниночка, которая чуть постарше нашей Майки… Или Сырина… Почти на 20 лет старше мамы.

‹…› Счастье, что мне уже за тридцать! И несчастье, что ещё за тридцать только.

‹…› Я уже окрепла душевно, не сломаюсь, как эти тростиночки – Нина, Катя…»