Наброски Записи – Цепелёво 1963–1964 гг.

Не выбрасывать

‹[1963 г.]›

Подчёркивать натуру. Начинать, предельно определив соотношения световые и цветовые. Решить и резко определить схему вначале – залог успеха. Работать над картиной напряжённо, как над этюдом, и делать перерывы для проверки. Точно знать, ради чего пишешь, и держать это ощущение постоянно.

Камертон в живописи – цветовое пятно, с которого хорошо начинать. Брать его сочно и энергично.

Пятно насыщать цветом, вводить сложные полутона, чтоб получилась не нота, а аккорд. Насыщать, как Сезанн.

Научиться насыщать пятно, взятое вначале. Мой основной недостаток. Дальнейшая работа без натуры ослабляет напряжение пятен.

Буден

Всё, что написано непосредственно на месте, всегда отличается силой, выразительностью, живостью мазка, которых потом не добьёшься в мастерской.

Проявлять крайнее упорство в первом впечатлении, так как оно – самое правильное.

Принять импрессионизм как большие, ценнейшие открытия и на нём, от него строить дальнейшие искания. Отвернуться от импрессионизма – значит отвернуться от 20-го века. Воспитанный на импрессионизме новый художник, впитавший органически идеи цвета, легко пойдёт к новым открытиям.

Учить надо на импрессионизме. Всяк кончивший начинает заново переучиваться (изучая его). Принять импрессионизм как жизнь.

Узнать художника можно, просмотрев много его работ.

Сезанн волнует мощью и пониманием цвета. Учит понимать живопись в самом её современном смысле. Все подражатели его жалко перенимали лишь внешнюю сторону.

Сокровенное – необычайное, глубинное проникновение в пространство не ощущением и светом, а плотным полноценным цветом. Разложение куска на цветовые полутона и насыщение его сложным и глубоким цветом.

Горящие теплом фрукты и перламутровые стены домов.

Понимание формы лица не полутонами, а цветовыми плоскостями. Объёмность и мягкость формы.

Зелёные глубины отражений под мостом. Цвет окружает тебя и поглощает.

Средствами импрессионизма изображать значительность сюжета. Какие могут быть результаты! А нужно ли это?

Сложная техника насыщения куска.

В этюдах моих куски цвета чужие – всё портят (почти во всех).

В погоне за эффектом и пятнами стала исчезать тонкая разработка.

Условность, новые формы и т. д. Мы всё ещё стоим на пороге, хоть без конца об этом говорим.

Молодёжь счастливей – у них нет сомнений, традиций.

Новое – в композиции новой, в ощущении, затем придёт и цвет.

Что бы ни случилось – делай что должно.

Увидеть мир, точно впервые. Этюд, как первый раз в жизни. В нём должна быть тематика, основная задача.

Чувство современности видеть и писать, как в молодости.

Ярче, острее, выразительней, до предела насыщать цвет.

‹Май [1963 г.]›

10 дней этюдов были лишь раскачкой. Новое понимание натуры очень трудно укладывается.

В процессе работы увидеть хороший этюд – много даёт. Очень захотелось работать на маленьких этюдах. Добиться предельного искания и решения.

А главное – через технику сказать о природе, что ты хочешь. Философию своего видения.

Всё не выяснено до конца. Поэтому на натуре звучит, а в мастерской пропадает. Должен быть расчёт соотношений. И, по-видимому, усиление соотношений очень большое, чтобы кусок природы зазвучал, как целый мир.

Этюды этого года – недоработка.

Раскинутые пятна насыщать цветом, усложнять фактурно. Всё ещё робость, робость перед природой. Учитывать всё, решать вдумчиво и расчётливо, характер мелочей подчёркивать. И до конца сказать всё. что можешь. Пусть будет резко, грубо.

Как сказал Ван-Гог, учитывать всё, как хороший актёр на сцене.

Меленки – страна серебристых ив и берёз со смешными буграми, песком и земляными ступенями.

Река Унжа с запрудами и заводями и тихими отражениями, как сама жизнь, тихая и медленная.

Большие и скучные поля. От засухи голые, не проросшие.

Село Илькино. Большой пятистенный дом смотрит на улицу всеми шестью окнами. Громадный, широкий мост, насквозь через дом проходит, и посередине двери – одна на двор, другая в избу. Если снять кое-где масляную покраску, то входишь в избу старого покроя, большую и низкую. Полати от печки до стены делают её еще ниже. Девять на девять аршин. Большая свободная, по углам мебель. Большая кровать под полатями и много подушек посередине. В углу под образами стол и широкие скамьи, такие устойчивые и тяжёлые, что не дрогнут, когда на них садишься. У окна, что у русской печи, сидит женщина. Как раньше сидели за прялкой. Перед ней машинка. Если переменить кое-какие вещи и убрать электричество, то здесь ничего не изменилось за целые сто лет. Так сидели венециановские русские женщины. Современная жизнь, как детали, вошла в обиход этого дома.

В конторе нам сказали: большой дом, где одна хромоногая девка. Это Шура. Она с [19]24 года и, видно, из-за ноги осталась в девках. Очень полная, умная, с круглым лицом и круглыми глазами. Она, охотно посмеиваясь на всякую шутку, рассказала всё о своём семействе.

У матери, бабушки 70 лет с лишним, до 12 детей – 10 своих и двое приёмных. И все живы, мужчин война пощадила.

Какой-то крепкий умный быт. Все женщины, не торопясь, знают свое дело и делают его быстро и хорошо. Двое «мужчин» – один парень из армии, другой, рыжий, веснущатый и смешливый, в средней школе.

Дуся постарше – та, что доярка, говорит: «Ну что, встали наши клиенты?» Они подымаются из-за перегородки и опять ложатся в первой избе, дожидаясь еды. Канун Троицы и престольного праздника.

Бабушка грузная, но ещё быстрая женщина. С умными серыми глазами, и все в неё. Девочка Тоня быстроногая, тощая и дичок.

Дуся ворчит на «клиентов». Жизни им не удались. Шура в девках, Дуся одна, но они делают свою работу, они крепко живут, они удивительно на месте. И удовлетворены и не несчастны.

Крепкой исконной Русью дышит этот дом. Они умны и знают всё об электричестве и современности. Они смеются, шутят и не таятся мужчин.

После тряского пути по просёлочной дороге и несколько часового стояния машины посередине деревни, где нас никто не принимал (председатель был в городе). Деревня широкая и голая. Взрытая грязная улица, много прудов, ив с такими неподходящими здесь лирическими отражениями и много телят, покорно бродящих на привязи и очень равнодушных. Мальчишки и девчонки лезли в дверь, пока их не отогнали. К вечеру всё изменилось, приехал председатель, и долговязый худощавый мужик молча, не выражая ничего, повёл нас к себе. Мы проходили серые и суровые под серым небом дома, грязные лужи и смешных встрёпанных ребятишек. Дом, дверь, тёмный мост и вдруг чистая, светлая, как фонарик, горница, хорошая мебель. Как светло и уютно в деревенском доме и как весело туда войти! А ещё веселей сесть за маленький столик в чулане (кухня). И неудобно, и уютно.

Когда на столе миска с солёными огурцами и непонятные не то щи, не то суп, неизменно вкусные, из чудо русской печи, с утра горячие.

Хозяин в профиль удивительно похож на донского казака или суриковского стрельца: нос несколько длинноват, суровые черты и две глубоких стремительных складки от носа. Волос несколько взлохмачен, тёмное лицо – ну стрелец да и только. Вот Русь. «У него в руках был», – про немца. И окружение в 1941 г., и плен, ранение, бегство к своим, таскания по опер-отделам и, наконец, родная деревня, «подчистую» с перебитым сухожилием и не владеющими пальцами.

А хозяйка всё перебивает и рассказывает, как она узнала прежде о его смерти, а потом ночью принесли письмо, что он жив, а утром, когда гнали коров, вся деревня останавливалась у дома: «У Катьки муж-то жив». «Я его вымолила». Они оба помнят все даты этих давно ушедших событий. За два дня мы узнали всю их жизнь, с радостью рассказанную, простую и сложную, радостную и горькую.

Возможно ли это, что-либо подобное в городе? Не потому, что жизнь в городе сложна, а потому, что люди в городе трусливей, лживей и часто не знают, что в жизни хорошо и плохо. А они знают и живут и работают так охотно.

Как она с зятем шла пешком 60 км, чтоб увидеть его в опер-отделе, как передавала посылку и её допрашивали и сказали, что его нет, а она голосила, что пришло извещение о смерти и теперь, когда он жив, ей не говорят.

Она пошла за него, за самого бедного, и ей говорили, что она пропадёт, а теперь завидуют, как она живёт. «Он огневой, у него сердце такое, а я молчу. Как он начнёт, начнёт, а я молчу». Ей и матери своей он сказал: «Будете мне между собой ругаться, а мне ни слова, ни та ни другая не жалуйтесь, узнаю – обеим голову снесу». Они спорят и видят в окно: «Вон – Ванька идёт», – и обе замолкают. Так и жили хорошо.

Однажды, лет восемь назад, он пришёл пьяный и начал ругаться, а потом гоняться за ней и за её матерью. Они убежали к соседям. Она несколько дней плакала и говорила: «Жить не буду». С тех пор он переменился.

Мужик этот долговязый и очень прямой. Когда сели обедать и общая миска с супом поставлена была на стол, ел он так. Решительно и быстро два-три раза хлебал деревянной ложкой, громко, не непротивно прихлёбывая. Скорыми движениями руки двигал ложкой, потом так же решительно клал ее на стол, пережёвывал и говорил. И опять. После каши наливал стакан кваса. Сыпал сахару и так же решительно выпивал.

Цепелёво – 1-й день.

Прелестный вечер на берегу Клязьмы. Красота и очарование. Отражения берега и неба такие насыщенные и музыкальные. Редко счастливый вечер. Всё хотелось писать, как музыку слушать, – просто, бесхитростно, краски как цветы. Нежно, почти нереально. Мы наслаждались и созерцали.

На второй день шёл дождь, и волшебство исчезло. И писать было нечего.

Пчела на окне. Бьётся и бьётся в верхнюю раму и не догадывается вылететь в открытую створку. Бьётся до изнеможения. Так и человек бьётся всю жизнь, как пчела, и не видит выхода, который так хорошо виден со стороны. Очень тоскливо смотреть на такую пчелу.

Народное искусство по существу очень стилизованное и условное по цвету и по форме. Яркие народные вышивки (украинские петухи), орнамент цветов, народные игрушки. Основа природы искажена в угоду выразительности и отточена поколениями, войдя в закон.

Серая живопись – скупая, непрямыми и контрастными красками, может очень сильно выразить содержание картины. Внутреннюю жизнь сюжета. За яркими красками часто прячется бездумье. Найти звучание серых пятен.

Красная Охота. Поезд. Ах, как весело ехать в поезде и смотреть на бесконечный хоровод берёз, в сумерки особенно. Когда подробности стёрты, а полусвет чудесен и всё силуэтно и прекрасно по рисунку. Мчится, мелькает природа, не даёт возможности всмотреться в один сюжет, и так же мелькают мысли, поверхностные и лёгкие, как мелькающие берёзы. И заботы все остаются дома. Нет возможности углубиться в них.

Мы шли лесом в наступающем вечере. Тропа и берёзы. Голубые, высокие и удивительно пластичные. Раскрывают перед нами тайны леса. И всё идём, а они, как в сказке, кружатся и кружатся.

А потом строгая берёзовая опушка, а над ней сложное вечернее небо, написать, как никогда ещё не писали неба. По-новому.

Хочется других сюжетов, не тех, что писали летом. Освобождённых, поэтических, волнующих своей неуловимостью.

Лето не принесло мне дорогих воспоминаний, темы для картин. Одна техника, и это жаль.

Тема любви – почти не воспроизведена нашими художниками.

Дождь идёт. А я одна. И снова идёт дождь.

Осень, такая скучная, такая унылая, с растрескавшимся жёстким асфальтом и чёрными стволами лип, смотрела в окно. Бурые истоптанные листья жались по краям дороги, и меж ними чёрная непросыхающая изморозь. Голые чёрные ветки стремились к небу и сеткой пересекали холодные остовы домов. Казалось, это была жалкая одинокая смерть.

А всего три дня назад было счастье разлитой вокруг красоты. Были тонкие берёзы и хрупкие слабые ветви их с розовым листом, причудливый и хищный узор старых еловых лап, чистота и звон гулких опушек…

Чем, какими словами могу я выразить то счастье, которое уверенно и верно входит в меня от этой разлитой кругом красоты? Оно существует, и ты его вновь и вновь найдёшь, стоит тебе соскочить с высокой подножки на хрустящую сыпучую насыпь, усыпанную свежей галькой, взглянуть на строгий манящий профиль железнодорожного полотна.

‹28 июня 1963 г.›

Поражает громадная культура Нестерова, европейская по тому времени культура (глубокое понимание колорита, предельная ясность и ему одному присущая композиция), а главное, такая всепоглощающая проникновенность в природу нашу, Русь – поэтическая светлая берёзка– и всегда немного щемящая, звонкая и грустная нота и простор. Русской берёзы никто так не написал ещё. Его большие работы удивительно близки сердцу русскому.