(Записи за 1972 год – в основном описания увиденных картин и хозяйственные заметки.)

‹1973›

Твой характер. Откажи тебе в какой-нибудь мелочи, и ты взовьёшься. Что-нибудь наперекор – ты запсиховал.

Это было 7 февраля, когда я пошла к глазному врачу.

Я хочу избавить и тебя, и себя от муки этих дней. Ты согласен со мной? И от горя, которое может свалиться на нас.

Этот рецидив очень меня напугал, всё, что сделано у нас, ты берёшь и отбрасываешь. Ты честный парень, но в отношении вина вдруг становишься лживым, в этот день вся твоя логика наоборот.

А если бы я не ушла в больницу и если бы ты не пошёл за молоком и не было бы бутылок? Если бы ты знал, с каким чувством я ушла в больницу, как я там страдала – успею или не успею. Примчалась домой – и не успела.

Это возврат к старому. Для нас это невозможно. А сколько ты давал слов, я хочу понять, где тут корысть?

Из-за гостей – водочный вопрос вдруг начинает подыматься. Ведь они думают, что ты не пьёшь, и едут сюда, зная, что здесь не пьют.

Саша спрашивал: «Что, Вите так хочется выпить, что он как заговорит о водке, так какой-то странный? Вроде как больной?»

Я тоже думала, что ты уже не пьёшь, а теперь стала размышлять. Если бы ты, Витя, научился презирать в себе эту черту.

Почему ты так расстраиваешься? Неужели так хотелось выпить? Что ничего не может остановить?

Витя Куз[ин] заболел, все расстроены, а ты ни на что не обращаешь внимания, и всё только одна забота. Почему так?

Так же в отношении лекарства – ведь ты начал спиваться им.

Я не могу не только поправиться, но и удержаться на той же точке. И не могу тебе жаловаться. Что-то в этом есть очень стыдное: «Мне не дала немного выпить, я напьюсь до безобразия».

Ты так уверен, что ты прав, что ты даже не извиняешься, что обманул меня.

А рассказать тебе про свою жизнь? Во что я превратилась?

Витя, ты сам-то хочешь, чтобы это никогда не повторялось? – Ведь мы бы зажили хорошо!

Мы как будто опускаемся на четвереньки, мы не может подняться выше толпы. И всё-таки нас отбрасывает это назад очень сильно. Зачем же, дружище?

Проанализируй, как это начинается. Ведь ты же чувствуешь, что устал. Скажи. Ведь надо в этот момент всё бросить и начать отдыхать. Или что-то тебя в этот день с утра раздражило?

Боже, как мне тяжело бывает, как я изнемогаю и горюю.

Витя, тебя бы сильное потрясение вывело из этой злостной привычки. Но ведь это может быть трагично. Надо справиться, не дожидаясь этого.

Неужели ты хочешь смириться, чтобы муж дурел и напивался и несправедливо нападал и попрекал жену, чтобы жена в горе горьком около него ползала?

Неужели ты можешь с этим смириться?

Попрекать её болезнями, старостью. Эх, Виктор, не можешь ты этого хотеть. И не можешь ты хотеть напиваться.

Ведь ты от лекарства в таком количестве дуреешь. Как чумной: всё путаешь, всё забываешь. Это, Витя, нельзя – это ужас, не лекарство, а наркотик.

Если вспомнишь, до этого ты лучше себя чувствовал. Сразу после больницы, когда совсем не пил.

Зачем же меня попрекать тем добром, которое для меня делаешь?

Самое главное, если быть честным перед собой, ты, Витя, внутренне разрешаешь себе выпить. А потом ты от оскорбления мнимого в такое приходишь бешенство, что забываешь и чувство долга, и порядочность. От оскорбления, что возражаю против «напиться».

Во мне всё возражает против этого уродства, это как распинание, как насилие, а ты хочешь, чтобы я смирилась.

Ты становишься так несправедлив. Человек слепнет, а ему говорят – запрещённый приём. А всё из-за вина!

Тебе нужен жестокий урок, чтобы ты мог справиться с собой. И жизнь даст тебе его. Только это очень тяжело, надо понять и избежать этого.

Я бы на твоём месте вот как сделала: идти к врачу с таким твёрдым решением избавиться. Проанализировать самому и объяснить ему, как это получается.

Так мне вдруг смешно всё и непонятно, зачем я лечилась перед этим несчастьем. Всё отодвигается назад далеко, всё бессмысленно.

После того разговора мне казалось, что ты год не будешь меня мучить, по крайней мере. А ты через месяц стал упрекать меня в болезни и в старости.

Витя, давай начистоту, без вилянья, без увёрток, не жалея себя: было тебе так тяжело, когда ты попросил выпить, откуда это началось…

Если бы с тобой можно было бы говорить жестоко.

Не начинай себя жалеть.

После больницы ты долго не срывался, а было хуже.

Страшная черта характера в тебе растёт. Деспотического непонимания и несчитания с другими. Тебя обидели, тебя не поняли, тебя не послушались.

Я знаю, что ты можешь этого избежать, но только переломить надо себя. Нога прошла, давление хорошее, а ты хуже бесишься (это уже характер).

У тебя нет маразмов, но ты от коньяка и лекарства одурел и был как Лёвка – всё путал, всё мешал, ничего не понимал.

Надо обходить усталость и беду, а ты лезешь на неё, как бык на паровоз.

Витя, ты почти избавился, и обратно пути нет!!!

Я тебе не попутчик. Вспомни наш разговор. Как ты легко его забыл. Я всё хожу и думаю об этом.

‹17 января 1974 г.›

Не сказал ни единого слова.

Я даже дурно о тебе думаю: что ты хочешь мне зла.

Как же можно: я делаю всё, чтобы не пил, а он остаётся и так пошло, глупо напивается. Как это можно?

Ведь ты губишь меня. Я ночью умирала. У меня сердце останавливалось по-настоящему. Я не знаю, как выкарабкалась. А ты, вместо понимания, – одни дикие упрёки.

А уйти и ничего не сказать я не хочу и не могу.

‹29 января 1974 г.›

Нет, Витя, нам надо решать домашние дела. Я стала понимать тебя по-другому, а это для меня невозможно. Я стала дурно о тебе думать.

Было время, мы оба делали всё, чтобы вылечить тебя от пьянства. Сколько сил, времени и жертв было принесено. И вот, когда почти всё позади, когда надо сделать ещё усилие, чтобы вылезти из ямы, в которой ты одной ногой стоишь ещё, тебе стало жалко с этим расстаться? Я теперь так думаю: ты считаешь, что напиваться несколько раз в месяц тебе можно, что это не пьянство, что на этом ты удержишься.

Ты начал преодолевать такую болезнь, как диабет. Это вообще здорово, надо ещё окрепнуть, а у тебя выходит наоборот: поправляюсь – можно начинать сначала.

И вот, когда я считаю, что ты разрешаешь и извиняешь свое пьянство, я совсем не могу при этом жить. После всего, что я делала и что ты делал, и как я теперь стараюсь во всём облегчить твои болезни и всячески обеспечить тебе жизнь для жизни, понимаешь, для хорошего, я чувствую жестокое оскорбление и обиду, как будто меня бьют, когда ты нарушаешь данное когда-то слово.

Я всё не понимала, как ты можешь, а ты, оказывается, ты узаконил свои выпивки, поэтому так обижаешься на меня – за выражения оскорбляешься и таишь долго зло. И чем чаще ты пьёшь, тем хуже у тебя дух и тем чаще ты разрешаешь себе опять пить.

Присутствовать на возврате пьянства мне невозможно.

Я жизнь кладу, чтобы ты выздоровел от этого. А ты и постараться не хочешь.

Ведь каждая поездка в Ковров во мне вызывает волнение, каждый проход мимо буфета – смятение. Как же, под боком такой соблазн! То Лёвку оттуда оттаскивали, теперь тебя.

Посмотри, Витя, что с тобой делается! От первого же стакана! Тебя как подменяют – злой, обидчивый, капризный. Тебе же этого нельзя – забудь про это. В такие моменты подавлена я и оскорблена очень.

Я жалею, что дала этот несчастный рубль. Мне не жаль. Но ведь ты становишься истеричкой, когда выпьешь, больным! И ты это знаешь и позволяешь себе.

От этого всё ложь: никто тебя не унижает, ты сам себя унижаешь, никто тебя не обижает, ты оскорбляешься только на вино, больше ничем тебя нельзя так обидеть.

Все конфликты решаются одним – надо исключить из себя позволение пить. И ты увидишь, как станет лучше жить. Какую свободу ты ощутишь! Неужели ты, Витя, хочешь стать в ряды пьяниц? Если да, то это уже без меня.

Если ты себе скажешь нет – ты никогда не будешь на меня обижаться.

Да ведь сегодня – не было никакого повода.

Я, Витя, устала. Я, Витя, так больше не могу. Это похоже на издевательство.

Есть такие люди: как плохо ему – он хороший, как только лучше – он становится дурной. Ты – не такой.

Но чем мы занимаемся? Ты болеешь, лечишься. Как только становишься лучше – ты впадаешь в ипохондрию и напиваешься. Потом ты лечишься от этого несколько дней. Потом ходишь вялый, ослабленный, опустошённый. Потом входишь в норму, начинаешь работать, но находишь предлог и напиваешься. Потом лечишься от этого несколько дней или заболеваешь и лечишься от болезни.

Когда-нибудь надо же понять, что мы ведём порочный образ жизни.

Ещё два года назад ты был болен алкоголем и упорно лечился. Теперь ты почти выздоровел и начинаешь вдруг возвращаться назад. Этого допустить нельзя.

Чтобы начать пить, ты начинаешь меня ненавидеть, упрекаешь меня в самодурстве, в эгоизме, в жадности, в старости – в чём угодно. И хочешь мне сделать дурно и больно. Потом, когда пройдёт запой, ты вдруг ни в чём не упрекаешь и тебя всё устраивает. Раньше – извинялся, а теперь долго не можешь простить.

Ты упрекаешь меня в старости, в том, что мы не ходим по гостям и пр., и пр.

Деньги, которые ты не имеешь. Вот у тебя появился рубль, и ты его пропил, потом обозлился, напился; на второй день опять попивал и страдал ипохондрией. Я заболела сердцем. Всё в доме кое-как. Теперь ты кое-как поправляешься. Ты берёшь в зарплату 4 рубля и покупаешь себе четыре пузырька, тебе в голову не приходит купить ещё что-нибудь. Потому что ты мечтаешь о вине. Ты жестоко упрекаешь меня в том, что я возражаю.

В те минуты я не могу говорить с тобой, я хочу говорить, пока ты спокоен. И хочу узнать правду. Может быть, ты хочешь пить и жить по-другому? Ты жертвуешь своей «радостной» жизнью для меня? Ты хочешь быть один? Я не молю тебя!

Жить в такую раскоряку я не могу, я больна. Ждать, когда меня схватит инфаркт или паралич, я не хочу.

Я каждый день боюсь твоего пьянства и боюсь катастрофы своего сердца.

Есть только один выход – бросить вино и все наркотики. Через полгода жить тебе будет в несколько раз лучше. Отношения станут простые, лгать и нападать не надо будет. Эх, Виктор, мучитель ты мой.

Ведь ещё полгода назад ты мог работать и не напиваться. А теперь хочешь всё разрушить. Опять лечение, опять психбольница, опять истерики.

Или, может быть, ты считаешь, что я мешаю твоему органичному развитию? Что же, давай решим: ты хочешь жить по-своему. Может быть, тебе будет очень хорошо? Когда хочешь – работаешь. Когда хочешь – выпиваешь, бесишься, рыдаешь, отдыхаешь, как все. Но я тебе соратником быть не могу. Когда я говорю о новой жизни в новой квартире – я мыслю именно настоящую трудовую жизнь.

Твои пьяные истерики приводят меня в ужас в отдельной квартире. Я презираю тебя за твою грубость ко мне и презираю себя за то, что ты меня оскорбляешь.

Я выдержу очень мало – и лежать в параличе, и глядеть на твоё пьянство. Нет, Витя. До самой смерти глядеть на очумелого пьяного человека – не могу.

Воля твоя умирает – от первого стакана вина. И ты неумолимо хочешь напиться и страдать от этого.

Я предлагаю равноправную жизнь, полную свободу и полную трезвость. Именно сейчас, когда ты избавился от приступов. Я только об этом мечтаю. Я не верю в возможность полупьянства-полутрезвости. На этом пути ещё никто не мог удержаться.

Или решайся на другую жизнь, если тебе действительно со мной тяжело. Может быть! Я много об этом думала. Может быть, тебе надо жить без меня. Может быть, тебе нужна другая женщина. Я не знаю. Потому что трезвый ты мне ничего не говоришь. Пьяный во всем упрекаешь, а трезвый говоришь – отдыхай.

За последние два-три месяца ты всё чаще напиваешься, уже раза четыре в месяц. Причём так себя настраиваешь, что даже не мыслишь остановиться. И считаешь врагом меня, что я тебя удерживаю. Если не хочешь бросить пить, значит хочешь жить один. Меня не будет всё равно. Тебе решать.

Потерпи, не пей хоть несколько месяцев, пока переедем и устроимся. Ну хочешь, я уеду. Может быть, тебе будет лучше. Может быть, тебе я мешаю – не знаю. Поэтому ты меня начинаешь ненавидеть.

Прости, мой дорогой, но тебе надо решать, как мужчине. Так жить больше нельзя. Как я мечтаю хоть с годик пожить спокойно, чтобы знать, что ты не подведёшь, что можно поболеть спокойно и поработать спокойно, что ты будешь радоваться и не запьёшь.

Но знай, я буду бороться свирепо против водки. Я не могу допустить, чтобы ты опять заболел.

Ты делай всё, свойственное твоему характеру, не сдерживайся, спускай пар, но ни капли вина. Это должно быть в тебе самом. Если хочешь быть вместе.

‹18 марта 1974 г.›

Заявление

от Луговской Нины Сергеевны

и Темплина Виктора Леонидовича

Мы, Луговская Н.С. и Темплин В.Л., – муж и жена, работаем художниками в Художественном Фонде с 1962 г. и проживаем в продолжение 16 лет в общежитии пристроя старого драм-театра по ул. Гагарина.

Вся творческая работа наша проходит дома, так как мастерских не хватает. В условиях одной комнаты, при общем коридоре и общей кухне, для жизни и творческой работы создались невыносимо тяжёлые условия: одна комната является и спальней, и столовой, и художественной мастерской, и рабочим кабинетом. Теснота, духота красок, скученность и нагромождение картин и книг – вытеснили из нашей жизни сколько-нибудь сносные условия для работы и отдыха. И с каждым годом – тяжелее, так как здоровье пошатнулось, а работа становится серьёзней.

В продолжение 16 лет в общежитии постоянно почти ежегодная смена жильцов – актёрской молодёжи. Среди них часто встречаются неустойчивые, тяжёлые люди (пьянство, ночные кутежи), с которыми нельзя жить в одном помещении. Сколько же это может продолжаться? Больше нет сил терпеть!

Неужели в настоящее время, когда у нас в стране строят много тысяч новых домов и обеспечивают всех работающих и даже совсем молодых специалистов нормальными жилищными условиями, неужели за долгую трудовую жизнь на поприще театральной и художнической деятельности мы не заслужили отдельной квартиры, где можно нормально жить и заниматься творчеством?

Именно теперь, когда наступает время готовиться к персональным выставкам и сосредоточить все силы на творчестве, это совершенно необходимо.

Просим войти в наше безвыходное положение и помочь переселить нас из общежития, предоставив отдельную квартиру.

‹20 марта 1974 г.›

Заместителю заведующего

отделом пропаганды и агитации

Обкома КПСС

т. Рукину Ю.А.

от художников Темплина В.Л.

и Луговской Н.С.

Заявление

Обращаемся к Вам как к руководителю и человеку, который знает нас как работников театра и наш творческий сложный путь от театра к живописи, с его удачами и неудачами, с убедительной просьбой помочь нам в очень трудный момент жизни.

Дело в том, что в связи с реконструкцией старого Драмтеатра (где мы проживаем) нас переселяют.

Мы просим, чтобы при распределении площади была учтена наша профессия художников как работников творческого труда, и нам выделена квартира из 2-х комнат.

По приезде во Владимир с 1958 г. мы живём в тяжёлых условиях театрального общежития, занимая одну комнату, где приходится и работать творчески, и отдыхать.

Работая в театре и позднее, с 1963 г., в Худ. Фонде, мы много отдали сил и труда городу.

Как художники принимаем активное участие во всех областных художественных выставках и в передвижных выставках по районам области (положительно отмечались в печати), стремимся [повышать] и постоянно повышаем своё мастерство.

Жить творческой жизнью и заниматься творческой работой двум художникам в условиях одной комнаты (к тому же у Темплина – гипертоническая болезнь) крайне тяжело.

В настоящее время мы готовимся к персональным выставкам. Творческих мастерских у нас нет.

Все надежды и творческие планы мы возлагаем на получение квартиры из 2-х комнат (за долгие годы ущемлений и неудобств) и ещё раз просим Вашего ходатайства и помощи.

20/III–74 г.

Темплин (подпись)

Луговская (подпись)

‹10 октября 1974 г.›

Председателю горисполкома

т. Магазину Р.К.

от художников Луговской Нины Сергеевны

и Темплина Виктора Леонидовича

Заявление

Обращаемся к Вам как к руководителю и нашему депутату, так как кроме Вас нам никто не может помочь в разрешении невыносимо трудного жилищного вопроса в связи с нашим переселением из общежития старого драмтеатра.

Мы оба – художники. В 1958 г. мы поступили во Владимирский драмтеатр и живём в общежитии, занимая одну комнату.

Судьба наша сложилась так, что мы стали художниками-живописцами и перешли в Художественный Фонд. За 16 лет жизни в одной комнате в общежитии намучились и всего повидали.

Комната наша превратилась в мастерскую художников, и в спальню, и в столовую, и в рабочий кабинет. Но год от года становилось трудней: Темплин В.Л. – больной человек. Он болен гипертонической болезнью и сахарным диабетом и страдает приступами жесточайшей головной боли, когда лежит, как пласт. В это время ему нужен покой и тишина отдельной комнаты.

Единственной нашей надеждой вырваться из общежития и получить 2-комнатную квартиру было переселение из Драмтеатра (ведь права обмена комнаты мы были лишены).

Наша сложность в том, что, являясь одной семьей, мы, как творческие работники, две самостоятельные единицы, которым необходимы отдельные комнаты.

Жить творческой жизнью и заниматься творческой работой двум художникам, каждому со своей индивидуальностью, в условиях одной комнаты совершенно невыносимо.

В настоящее время мы начали готовиться к персональным выставкам.

Невозможность переселения в одну комнату, меньшую по площади, чем наша, без подсобных помещений, очевидна и подобна творческой смерти.

Мы даже физически не сможем поместиться в ней со своими книгами, холстами, которые находятся в коридоре, роялем, который стоит сейчас на лестничной площадке. Что же нам делать? Выбрасывать вещи? Для нас это будет очень большое несчастье.

Мы умоляем Вас войти в наше положение и предоставить нам 2-комнатную квартиру, где можно нормально жить и заниматься полноценной творческой работой.

Неужели за всю трудовую и творческую жизнь, отданную исключительно работе, дающей людям нашей Родины радость и украшающую их жизнь, мы не заслужили нормальных условий, чтобы продолжать полноценно работать и приносить пользу?

10/Х–74 г.

Луговская

Темплин

* * *

Витя, ты совершаешь ужасную ошибку, новую роковую ошибку.

Ты излечился от болезни вина в эту зиму. И вот теперь втянулся, и уже основательно, в новую беду.

Надо тебе это доказывать? Вместо ложки – пьёшь по 4–5 флаконов.

Вместо приятного успокоения уже начинается скверное возбуждение, которое перейдёт в психоз.

Сейчас ещё можно справиться самому, но скоро придётся лечиться от этого наркотика.

Но я, Витя, уже не могу этого выдерживать, как раньше.

Я больна. Я больна сердцем. После таких дней я мучаюсь ночами бессонницей и болью, а днём у меня мутнеет зрение.

Я всё время тебя жалела, многое не говорила и плакала по ночам. Днём же становлюсь отупевшей и вялой.

Но последнее время ты совсем распустился с этими пузырьками. Получил деньги на командировку и начал пить элеутерококку. Клянёшься, божишься. День-два выдерживаешь, а больше не можешь. Обманываешь, хитришь, финтишь – как раньше с вином.

Это, Витя, может прийти большая беда! Неужели ты не понимаешь этого?

Такое количество лекарств расслабляет тебя, твой организм ослабевает. И глаза твои от этого не пройдут, и, поверь мне, я тебя предупреждаю, у тебя опять заболит нога! Заболит твоя язва, а это уже совсем будет плохо. Не думай, что ты крепнешь. От наркотиков человек слабнет.

Я была тебе в эту зиму хорошей женой. Я помогала тебе, как могла. Сколько я делала, чтобы тебе с твоим недугом было легче. Сколько я скрывала от тебя неприятностей, чтобы не страдала твоя гипертония. И действительно, твоё давление, слава Богу, всё-таки намного стало лучше.

В январе я заболела глазами. Я очень плохо стала видеть и скрывала от тебя долго (боялась тебя расстроить). Потом пошла к врачу и опять ещё долго не говорила всего (потому что у нас были дела по квартире). Потом пошла в поликлинику к Нат. Серг. Как я волновалась в то утро, это один бог знает! У врача народу много, не принимает, я вся измучилась. Она мне сделала исследование зрачков, вижу плохо, прихожу домой, а ты уже бутылку выпиваешь. Эх, ты! Как же тебе не стыдно! Это когда жена больна! (Потом пошли в подвал, я за зарплатой, а ты совсем напился.) Каково мне было! Потом ты, кажется, понял, что я больна и держался просто хорошо, а я целый месяц бегом бегала на уколы, боялась, что ты опять будешь напиваться, – так я была травмирована.

И вот в апреле я уже стала верить, что ты настолько обо мне думаешь, что никогда не разрешишь себе этого свинства. Я как-то вздохнула вольнее, я стала лучше себя чувствовать с глазами и сказала тебе об этом. Я стала смелее и веселей. А ты что же! В воскресенье не стерпел моего возражения и пошёл, пошёл.

Какую я провела ночь! Это ужасно. И это ты делаешь!

Я несколько раз думала, что вот станет плохо, стану умирать, а помочь мне некому, пьяный муж, ко всему равнодушный. Это хуже, чем одной! Витя, прости за грубое сравнение. Вот ты выпил одеколон и говоришь: «Если бы я знал, что так плохо, я бы не пил его». Так вот: случится, что я погибну или загнусь, и ты скажешь: «Если бы я знал, что так это страшно, я бы никогда не напивался и этого не допустил». Да будет поздно!

Витя, ждать этого и смотреть, как ты начинаешь спиваться, я не буду.

Я воображаю: слепая женщина бродит по дому и мучается беспокойством (если раньше не загнусь), а пьяный муж является или напивается рядом и юродствует, то-то благодать. Вот, Витя, какая перспектива! Но я этого ждать не буду.

Не могу!

Пока шла большая работа, я не говорила тебе об этом.

Ты мне дал слово ночью в понедельник больше не пить, а через день пошли пузырьки в помойное ведро. 100 рублей в месяц на погибель.

Ты посмотри на меня, что со мной делается! Грязная, страшная, потерянная, униженная твоей ложью. (А ты ничего не видишь.) Если влип, сознайся и иди лечись. Если сможешь сам прекратить – прекращай!

Если не хочешь, я уйду куда-нибудь.

Может быть, ты правду говоришь, что не можешь вместе со мной, что тебе надо жить одному, что тебе надоели мои заботы, так это давай решать.

Но так, как у нас получается, – это низко и продолжаться не может.

Когда ты не хочешь выпивать – я хорошая, когда надо добыть денег на выпивку – я и такая, и сякая. И ложь, и уловки, и обиды. Стыдно!

Виктор! Ты выздоровел от пьянства с большой моей помощью и вновь туда попадать на моих глазах ты не будешь.

Я объявляю категорическое «нет».

Я никогда не скажу – «да».

Я буду ругаться, а если не поможет – я уйду.

Я так уже делаю всё для тебя, я так отказалась от своего «я», я заболела и продолжать терпеть всё твоё пьянство я не могу.

Даже Лёва Елисеев начал меньше пить, а Витя Темплин с такими болезнями опять начал втягиваться.

Я не могу этого переносить, меня разбивает твоё равнодушие к моим страданиям.

Витя, а разговор о наших взаимоотношениях весь упирается в спиртное.

Поклянись, на полгода хотя бы, что не глотнёшь ничего спиртного – весь мир отдам тебе. Куда хочешь! Что хочешь! Где хочешь! Всё сделаю для тебя.

Есть хорошие лекарства, спасайся ими, бей себя ремнём, но не пей.

Разговор о наших отношениях – это совсем другое.

Витя, какие знакомые и друзья заменят тебе меня, неужели они есть у тебя?

Неужели ты не понимаешь, что для нашей общей жизни надо чем-то жертвовать?

Витя, как я хочу говорить с тобой как с единственным другом.

Как я мечтаю, что ты меня поймёшь и оценишь во мне мою сущность, мою откровенность, а не обидишься, чем-то оскорбившись, замкнёшься и как бы перестанешь меня понимать. Как я боюсь этой твоей черты, и как она часто стала проявляться.

Неужели мы превратимся в старых ничтожеств, которые ненавидят друг друга, и во всём завидуют друг другу, и мелко пакостят. Боже, помоги нам!

Я, Витя, очень плохо себя чувствую, я больна.

Я никак не хочу тебя пугать, я знаю, что нервы у тебя слабые, но я также знаю, что ты окреп теперь, и во многом сильней меня и что в этом году теперь с тобой можно говорить откровенно.

Надо быть мужественным и смотреть на правду, и не надо бояться. Надо нам вместе ещё пожить.

Я больна, Витя. Я боюсь, что мои глаза меня подведут, не сегодня, быть может, не завтра, а через несколько лет. Это так серьёзно, что говорить мне об этом тяжело, и очень тяжело, если я не найду отклика в тебе. Настоящего серьёзного отклика и понимания.

Очень много зависит от нас самих и от тебя. Зимой, в январе, это случилось, я не говорила тебе, боялась, потом пошла к врачу. Это было 7 февраля – а ты подвёл (я пришла полуслепая, а ты пьян, и целый день я мучилась). Потом стала колоться и долго боялась, и глазам было плохо. Но в семье было хорошо. Я успокоилась. Я стала лучше. Ты не представляешь, как каждое утро открываешь глаза и ждёшь, как ты увидишь, и видишь муть и мглу. Идём с тобой в подвал по весеннему снегу, а в глазах муть; я становлюсь мрачной. Потом, представь себе, стало проходить. Мы стали собирать книги. Я думала про себя: боже мой, всё хорошо – Витя совсем изменился, я поправляюсь. Потом вдруг эта нелепость с работой меня совсем выбила. Почему я говорю об этом? Потому что с этого момента пошёл такой перегруз, что я опять вдруг заболела. Мне показалось, что имеется такой антагонизм, такая ревность ко всему, что от меня исходит, что я сжалась в комок. А ты начал «перегружаться» лекарствами. А для меня это нож острый, погибель, невозможность жить. Не спать ночами, мучиться сердцем, и горькая обида оттого, что ты не можешь считаться с моей болезнью.

Витя, видно, пришёл твой черёд переломить себя. Как когда-то я переломила себя для тебя.

Как я мечтаю о другой жизни между нами. Как я хочу, чтобы ты понял, что мысль о слепоте приходит мне в голову. Что я хочу использовать сейчас время, чтобы что-то сделать, чтобы «это страшное» не пришло. К кому же мне обращаться? Это только надо понять, тогда и жертвовать будет легко.

Понять всем нутром, иметь то доброе ласковое внутреннее отношение ко мне как к единственному близкому.

Может быть, тебе тошно со мной стало, может быть, тебе хочется действительно остаться одному, может быть, это невозможно для тебя, для твоей натуры – возиться со мной.

Может быть, поэтому ты обижаешься, я тогда лучше куда-нибудь уеду, но не ждать же мне, когда я начну ползать вслепую. Я чувствую ещё силы бороться, но для этого мне нужна твоя помощь, твое доверие, твое согласие, внутреннее согласие и доброжелательство.

Я тебе всё рассказываю. Я хочу активно бороться: и работать, и писать, я хочу заняться физкультурой, я хочу победить свои нервы, я хочу попробовать, как йоги, превозмочь себя. Но я прошу и хочу твоей внутренней помощи. Я поняла, что без неё мне не справиться, что ты должен ради меня забыть себя и помогать мне, хоть молитвой. Я знаю, что это очень трудно, я прошла через это, и я научилась откидывать самолюбие, зависть, мелкую злость, и я радуюсь за тебя. Такое теперь нужно мне. Такое внутреннее внимание. Такое доверие, такая помощь. Надо перестроиться, понять, что мне больно, и откинуть это. (Иначе мы расползёмся, как слепые червяки.)

Никакие таблетки мира и никакие уколы не поправят меня, если я не обрету покой и совершенную уверенность в твоей душевной отдаче и в тебе самом, всякие вывихи отодвигают меня дальше назад, в болезнь, я содрогаюсь, сердце дубастит, и мне просто дурно, голова сжимается. Это всё то, что мне совершенно нельзя.

Ты должен знать, что теперь я человек больной. И старая жизнь кончена для нас. Тебе нужно многое в себе переделать, если мы хотим жить вместе. Многое переделать – это не значит всё делать для меня, но думать и помогать мне.

Если я заручусь наверняка, совершенно твоим словом и твоим решением, я так мощно мобилизуюсь, я переборю болезнь, я буду делать и жить для этого (это не значит лежать, нет, наоборот, это значит действовать). Всей силой воли своей, но вместе с твоей, я переборю.

Но это должно быть бесповоротно. Ты должен решить. Может быть, ты не хочешь (с больным ведь тяжело жить), может быть, ты не сможешь себя перебарывать для меня, я тогда лучше уйду.

Это, Витя, моя исповедь перед тобой, это очень серьёзно, и иного пути у меня нет.

Я знаю, трудно всё, о чём я прошу, но я знаю, что возможно и нужно обоим.

Иначе ты поведёшь очень скоро за руку инвалида, если не отпустишь меня!

Рядом с тем, что в этом году хорошо, черты характера. Ко мне утром – с нытьём – со своим мнением. Обида на любое мнение. Нетерпимость ко всему, что я ни делаю (даже хорошее).

Сколько можно смотреть, у кого лучше?!

Я очень больна. Надо обо мне подумать. У меня – щитовидка.

Я стала тебя бояться. Как я мечтаю о другой жизни между нами. Переломи себя, если надо, как я когда-то переломила.

Я думала, после такого письма ты скажешь себе – ну его к шутам, ко всем чертям, это винище – если оно приносит такое горе, да чтобы я, Витя Темплин, не смог справиться с этой гнусностью!

Витя! Да ведь ты же ненавидишь его, это вино!

Я говорю о жизни и смерти, о самом главном, а ты тянешь время, когда будет полегче.

Да ведь это же твоя нога тоже поставлена на карту, ведь это же обмен веществ. Твоя нога, моё здоровье, творчество – всё, а ты размышляешь и помалкиваешь. Я не понимаю, ты что, хочешь напиваться продолжать?

Я бы на твоем месте бегом побежала к врачу: «Дайте мне антабус, я не хочу пить», – а ты чего ждёшь?

Надо радоваться, что ты душевно здоров, только нужно разделаться с вином, чтобы в конце концов не свихнуться. Это исчезнет бесследно, как только ты по-настоящему заставишь себя, а прежде по-настоящему захочешь.

Ты делаешь страшную ошибку, что не желаешь сам начать жестокую борьбу против самого себя. Тихонько от этого не уйдёшь. Именно теперь, когда больницы сделали перерыв в твоих перегрузках, надо радоваться этому и начать уничтожать остатки алкоголизма.

Ты извини, но иначе бы ты так не держался. Ты хитришь – брось.

Скоро узнают врачи – и отвернутся, скоро догадаются друзья – и отвернутся. Домучаешь меня – и что? – и тогда ты начнёшь лечиться. Пересиль свое упрямство. Назови вещи своими именами.

Бритов вылечился. А Витя хочет оставить себе про запас возможность пить, буянить, безобразничать. Ругаться матом.

Ты хочешь верхом на дьяволе въехать в рай. Так не бывает.

Я хочу понять, почему ты не хочешь – боишься? Или тебе на самом деле это нравится. Ведь ты же мучаешься этим.

Для твоей ноги это совершенная катастрофа. Неправильный обмен веществ усугубляется алкоголем.

Уж тут, Витя, ты должен будешь сдаться. Прикладывать столько сил на здоровье, чтобы ты потом всё уродовал, – это не пойдёт. Надо вылечиться от этого порока.

Надрывать все органы и поджелудочную железу отравой, а потом страдать и лечиться.

Я хочу понять, в чём твоя неуверенность? В чём безапелляционное упрямство?

Как ты сам оживёшь, решившись на это всей душой.

Сделаем договор: договор, как клятва.

Вопрос этот так надо решать жестоко.

Может быть, только один уговор – вместе бороться против водки и никогда «дай выпить», и ненависти ко мне уже не будет.

‹7 мая 1974 г.›

Господи, помоги мне!

Приехали в эту деревню, где когда-то было много счастья. И жизнь целого года показалась большим долгим кошмаром. Все, встречая, удивляются, как я изменилась. Не ожидала я этого! Настолько, что я хожу и шепчу про себя: «Боже, какой кошмар!»

Дом был зимой пустой. В нём были хулиганы: били стёкла, иконы и всё, что можно было бить.

Пришли 2 мая в пустую деревню. Всё, что я когда-то любила, так странно и пусто. Настроение очень тяжёлое. Надо поговорить с Виктором о моей жизни. Поймёт ли он?

Всё странно и ненужно.

Только вчера вечером летели журавли в тёмном небе. Я услыхала их и долго искала, а они клекотали бесконечно далеко и заполняли всё небо. Как будто от самого бога лилась песня. И вдруг совсем близко. И я увидала большой и неровный колышущийся клин. Мне казалось, он сделал разворот по всему небу и летел на запад, «по-птичьи окликая всех тех, кого оставил на земле». Это было прекрасно. Потом ночь. Были Миша и Нюра.

Потом утро. Люди. Степаньково – ходили за красками. И всё разговоры. Потом дождь.

Стояли на крыльце. И всё это через воспоминание кошмара зимы. Потом достала палитру. Она была великолепна! Заряжена полыхающими красками такой силы, что мне стало жутко и захотелось её оставить. Показалось, что такой больше не будет. На этой весенней серой земле она лежала, как произведение искусства, и несла в себе заряды такого темперамента и творчества. Это опять было прекрасно. А потом её счистили, и всё прошло, как улетевшие журавли. А мы почему-то пошли за молоком, а потом я помогала делать ужин. А потом позорно уснула.

И делать палитру уже нельзя было, как хотелось: т. Паша спала и В. тоже хотел спать. А меня охватило злое бешенство. Кое-как всё свалила в кучу. А завтра кое-как буду что-то мазать. И нет мне больше жизни! А мечтала над ней подумать, разложить на светлые колера. Провалы воли меня мучают. Мне бы недели две просто ходить по этой земле и ничего не делать, и чтобы никто меня не трогал.

Как же я прозевала целый день! Как же я не вынесла этюдник на улицу. Как же я не поглядела, какие мы краски принесли. Вот так-так!

А теперь надо пробираться спать, чтобы никого не разбудить. И опять хитрить и притворяться. Время – 12 ч. Боже, помоги мне! Помоги мне подняться!

‹4 октября 1974 г.›

Мы в деревне. Октябрёвка опустела. Сегодня были в пустой, совершенно пустой деревне, и странно: вся жизнь цвета и красок тоже ушла из деревни.

Я говорила Виктору, но я уже не могу настаивать. Я живу одним страхом. А главное, я забыла настрой последних этюдов – не делать скороспелок – и начала красить дежурные этюды. Плохие дежурные этюды.

А сегодня вечером пошёл дождь. Наверное, начнутся холода.

С В. почти невозможно предусмотреть логики событий и невозможно договориться о планировании жизни и дел. У него всё равно всё пойдёт кувырком и наоборот. Удивительный человек: ждал всё лето осени, а осенью попёр в работу, за уши не отдерёшь, и всё прозевал.

Оказывается, в Октябрёвке я пустила такие глубокие корни, что не могу без неё обойтись. Без неё – рационально и скучно.

‹11 октября 1978 г.›

Идут бесконечные дожди…Идут без конца те же тучи, гряда за грядой. День сплетён из ожидания. И лето как будто прошло. И жизнь тоже.

‹16 октября 1978 г.›

Покров (праздник) прошёл без снега. Это дивно. На следующий день дул тёплый ветер, сделалось тепло. Подарок с неба. Мы писали на лугу у реки.

Люди сошли с ума! Потому что спустили реку. Они рыскали по грязному илу и расстреливали щук и громадных старых карпов. Всё это скверно выглядело. Потому что люди были совершенно сыты, а рыбы в пустой реке совершенно беззащитны. Люди бегали и громко ругались. Лица их разгорячены, глаза тёмные от алчности. Выстрелы в реку гремели тяжким злым эхом. А солнце светило. Опушки таяли в золотом мареве. Травы шелестели. Пели маленькие перелётные птицы. Очень тягостное впечатление.

Захотела я написать работу далей дальних и лугов со стогом. Стог был взлохмачен, луг тепло-зелёный, а дальний бугор тёплый и строгий. На скороспелом этюде ничего не вышло. Композиция укорочена, не кончила, не ухватила. Да и солнце вышло и осветило дали. Жаль.

Хотела и вчера, и позавчера записать: делать работу по осенней палитре. Как на ней краски густы и прекрасны. На сложном фоне масляной доски. Описать невозможно, какие наслоения. Солнце – в центре – белила. Сияние жёлтых, оранжевых, красных до густых лиловых облетелых берёз; небо из синих и бирюзовых. Лимонная и нежно-зелёная земля до коричневых и чёрных, и вода, и ели – лапы, сине-зелёная палитра. Эх, ты!..

Писать в сочетании розовых и нежно-лиловых с зелёным.

‹2 ноября 1974 г.›

Как будто опять можно писать! С содроганием прочла, что было на первых страницах. Господи, помоги мне!

В этот стихший вечер, когда закончился месяц невероятного, неестественного надрыва в потугах добытья квартиры, когда это ничем не кончилось, а лишь отодвинулось и стало всё равно, когда кончилось всё: и выставка с моими малоудачными этюдами, и работа к празднику (такая трудная), всё в куче, и даже потеря друзей, наших молодых друзей, которые вдруг так легко отошли от меня, и я вижу злые отчуждённые глаза – в этот тихий вечер я опять хочу писать и опять делаю вид, нет, нет… Если бы это могло быть правдой! Если бы можно было стать самой собой! И захотелось писать людей, их страдания, их покорность.

‹Ноябрь 1974 г.›

Моя душа – как разбитое стекло. Она дрожит от каждого толчка. Почему так трудно сказать простые слова, Самые простые слова, Почему мы не говорим самого важного (И столько говорим ненужного?)

‹Ноябрь 1974 г.›

Я объясняю тебе. Ты не прав: всё равно придётся рано или поздно решаться и сваривать трубы, только ты хочешь прежде всех измучить.

Вспомни, когда решаешь задачу из собственной жизни, необходимо быть особенно объективным.

А в этот раз ты сделал невероятное: ты запил на несколько дней. Тоска пришла к тебе с вином. Разреши напомнить, как началось. Ты начал хорошую большую работу, начал хорошо поправляться, я начала писать. Какое же ты имел основание?

Ты заболеваешь, когда пьёшь, и потому тебе категорически нельзя пить (опять психбольница).

Хоть ты раз сказал мне: «Нина, мне плохо, дай мне какое-нибудь лекарство, чтобы не пить. Может быть, я войду в норму». Так нет, наоборот: «Чего ты меня поишь! Что ты мне суёшь!»

А последний раз: если бы не зашёл к алкоголикам, ничего бы не было – не пропала неделя, не настал бы тупик, я бы не заболела.

Всё, значит, зависит от встречи с алкоголиками, а своей воли ни на грош. Иногда мне кажется, извини, из какой-то потребности делать гадость, из садизма по отношению ко мне.

Ты как будто подвиг делаешь, когда ведёшь себя порядочно. Как жертвоприношение, за что можно и побезобразничать.

Нет, это невозможно. Больной человек, диабет, гипертония – и разрешает такие возлияния. Раньше ты хоть обещал: «Нина, я брошу пить». Недавно только вытащили из беды. Ведь ты и работать не мог и вдруг так неосторожно опять лезешь обратно. И всё на полпути. Уж освободись до конца, стань полноценным человеком.

Если бы мои родные узнали, что я так больна, то они бы к тебе очень плохо относились бы.

Когда летом ты Савве сказал, что вчера перепил, он мне говорит: «Нина, зачем вы ходите к таким гостям, где так много пьют?» А я: «Какие гости? Это он один». «Как же он может, ведь он же болен. У него диабет». Он был поражён.

А дома, когда были Кузины, Витя был больной, к нему скорая помощь – а ты бегаешь, вина просишь. Они к тебе так хорошо относятся, считают благородным, а ты как плохо делал!

Ты, Витя, неминуемо придёшь к тому, что поймёшь – надо бросить пить, но не слишком ли поздно. И главное, когда я только начинаю крепко верить, что у нас налаживается жизнь и можно заняться собой и работой, когда я становлюсь человеком – бац – и по морде.

Ну как можно не думать о другом человеке? Как можно делать вид, что всё в порядке, что ты ничему не мешаешь? И что, что такого, что ты пришёл пьяный домой и не скандалишь? Ты же весь на грани скандала. Приходит человек отвратительный, мелкий, злой. По часу лежит и ругается отвратительным матом и все скверные слова адресует в меня. (Сказать, как?)

Это рядом алкоголик. Вдруг человек, а вдруг – алкоголик. И говорит: «Не обращай внимания». Ты же меня мучаешь этим, а себя губишь. Лечился, берёгся, и вдруг всё сметает. Ты стал напиваться и стал считать это нормой. Стыдно и отвратительно. Если ты не можешь остановиться, начав выпивать, – значит, это делать нельзя. Ведь в любой момент ты можешь подвести, испортить все планы. И другом ты поэтому быть не можешь. Какая-то гадюшность из тебя начинает лезть. Я не могу переносить таких катастроф, таких провалов в жизни. Мне здоровье не позволяет.

Я буду бороться, чтобы быть уверенной в жизни и в тебе, все болезни твои – это ерунда против этой угрозы.

Если бы ты мог подумать обо мне больше, чем о себе, если бы ты мог отказаться ради меня, переломить свой характер, несчастный характер.

Ведь мне после этого жить не хочется, я как будто избитая, во мне всё болит, а ты и извиниться не догадываешься, хотя бы за матерщину, ты снисходительно бросаешь: «Ну ладно, не буду напиваться». Опять образуется порочный круг. Но я, Витя, не могу. Я выйду из игры. Боже мой, боже мой! Неужели до самой смерти я должна ходить под этим страхом за тебя и за себя, дрожать, унижаться?

Неужели не дашь нам пожить спокойно?

А как бы мы поработали, ну поверь мне, как бы мы поработали. Неужели ты будешь завидовать мне, если я напишу что-нибудь хорошее; ты же и так лучше меня стал работать. А вместе – мы бы могли преодолеть много.

Ведь так мало осталось времени!

Ну зачем, зачем мне всё это терпеть? Зачем?

Ну пойми, как язвеннику нельзя есть острое, так тебе нельзя алкоголя.

Плохой ты человек бываешь, Витя.

И хоть говоришь, что не пьёшь и действительно пьёшь редко, но пьёшь ты, Витя, как алкоголик. Стремительно хочешь напиться до бесчувствия.

У тебя нет внутреннего запрета. Ты посмотри, кто с тобой рядом живет? Уставшая, больная женщина, измученная постоянным напряжением! Ведь она даже сгорбилась – эта женщина! Она делает невероятные усилия, чтобы остаться человеком, она стоически поддерживает всё нужное в доме, чтобы и она, и ты могли работать, чтобы ты не чувствовал по мере возможности своих болезней, и продолжал быть художником, и становился лучшим художником и здоровее духом. И разве это не так? Посмотри, как ты стал работать. Неужели ты так близорук и несерьёзен, что не видишь это? Посмотри – кто с тобой рядом! Разорви же круг своего себялюбия, неужели у тебя не хватает благородства понять, что пришло время стать другими и думать друг о друге; не эгоистически думать, а переломить, уметь жертвовать, уметь терпеливо заботиться о другом человеке.

А у нас: только всё наладится, здоровье лучше (почти не болел летом), писать стал интересно, на выставке – благополучно, картину начал интересную (несмотря на простуду). Нина тоже начала писать – разве это тебе не радостно? И вот когда наступает эта крепкая жизнь, несмотря ни на что, назло всем невзгодам, вот тут ты и норовишь совершить моральное предательство.

Жена, видишь ли, не угодила? Оказалась равнодушной и старой. А знаешь ли, что эта жена эту неделю на ногах еле стоит, потихоньку от тебя пьет сульфадимезин, полоскает горло и просто поддерживает дух в доме, чтобы не свалиться? А ты можешь обижаться, ну ладно, обижаться ты можешь, живой человек, но и понять нужно, сколько мне усилий стоит часто дожить до ночи. Под утро мне было так плохо, так стиснулась голова, так болело без передышки сердце, а я лежала и думала: «Эх, Витя вчера психанул, как-то он будет утром?» Я встала, пила лекарства, как-то привела себя в норму, сделала все усилия, чтобы нормально начать день. Но не удержалась и сказала тебе, что больна. А у меня, Витя, грустная примета, как скажу тебе, что плохо себя чувствую, – всё боюсь, что ты напьёшься (и это, к сожалению, часто случается).

И тебе всё-таки не по себе, что я работу начала, тебе уже тошно. И вот ты замаялся, замаялся. Уже дома не можешь. Пошел «погулять». Тут уж и я заметалась. Какая уж работа! Тягостное стыдное предчувствие гнетёт: придёт пьяный. Мне так трудно, а он себе напьётся. Так и есть! Мало того, налакался, как алкоголик, но ведь ещё надо куражиться, вот-де у меня – мальчишник в честь того, что жена не годна. По чести, Витя, неужели ты так страдаешь от воздержания или у тебя игра самолюбия?

А я думала, что после того постыдного случая на этюдах, когда ты напился с Кокуриным и в машине попрекал меня, что я старая и тебя делаю стариком, а ты хочешь быть молодым и жить полной жизнью, и напрашивался ещё пить, а до дома еле дошёл и я волочила все этюдники, я думала, что после этого ты что-то понял. Ты всё говорил: «Нина, не думай, теперь всё по-другому, теперь я не буду напиваться». Первое соприкосновение с пьяницами – и все благие порывы попусту.

Витя, да неужто это не предательство и передо мной, и перед собой? А ведь эти разы тебе не было плохо. Ты, Витя, мог и не напиваться. Это в тебе ещё дрожь сидит. И единственное спасение и избавление от этого – научиться думать и заботиться о других. Если бы ты желал мне настоящего добра, чтобы я не пропадала, а поднялась духом, чтобы я начала писать во всю силу, а не старела, поникшая и пришибленная, ты не разрешал бы себе напиваться так безответственно. Честно говоря, это свинство!

Тебе, если хочешь стать человеком, можно только сказать всем и себе: я не пью. Не приниженно, а гордо. И мне сказать в первую очередь: «Поверь в меня, освободись от заботы, от напряжения, от ожидания. Не бойся – я пить не буду». Да ведь сказать и не обмануть! А то ведь алкоголиков ругаешь, а сам из прикрытия благополучия втихаря поддаёшь.

Витя, знай: убивать меня медленно можно, но приучить меня к своему пьянству нельзя, чтобы я «дурного ласкала и на себе таскала» и говорила: «Мой-то мужик хороший – не дерётся».

Какой-то бред. Очень, очень тяжело.

Может быть, ты действительно хочешь другой жизни, может быть, тебе нужная другая жена, как Фёдору Никитичу, ну тогда это надо решать без пьянства, не мучить друг друга. Может быть, ты не можешь со мной жить?

Разве не лучше мы стали жить? Разве не лучше ты стал работать?

И я начала опять работать.

А ты можешь всё сломать, всё разрушить, всё уничтожить.

Как же ты ко мне, Витя, плохо относишься!

Или уже ты ничего не понимаешь? Ведь ты же психически не больной, ты здоровый. Но пить тебе нельзя. Эх, Витя, Витя, как я хочу тебе добра.

Столько сил отдали лечению, столько терпения и всё разом как будто стол перевернули накрытый. Зачем, отчего, почему? Это какое-то вредительство или бред.

Витя, давай решать вместе, что же делать? Или антабус принимать? Или расставаться? Ну что-то решить надо? За что же меня обижать?

Плохой ты мужик, ненадёжный.

‹24 января 1975 г.›

Эта святая ночь за окном, когда небо лилово-жёлтое, оттого что покрылось низкой-низкой мглой.

Эта светлая ночь, когда приходит туман и ложится инеем на наш сад, и липы становятся всё светлее и завтра утром будут лохматыми и удивительными, как на картинах, – этого скоро ничего не будете; не будет этого низкого окна, и не будет сада с голыми ветками, по ночам такого ласкового, и не будет белых пустых дорожек, и не будет знакомых фигур, которые заворачивают к нам в подъезд, – этого ничего не будет.

Слишком долго жили мы в этом доме. Слишком много прекрасного было в нём. И не будет такой комнаты с двумя окнами, с картинами на стенах и таким уютным беспорядком и загруженностью, чего-то такого, что тянуло сюда живые души. Комната, которая полна нами, не только такими, как сейчас, но теми, прежними. Комната, в которой работали два неистовых человека и которая рассказывает об этом подвиге работы. И о многом, о многом рассказывает эта комната. Только я уж не успею написать, слишком мало осталось времени.

Весь январь прошёл в ожидании, я тосковала по ночам, и не догадывалась, что надо записать хотя бы то, что возможно вспомнить.

И не будет книг на таких грубых досчатых полках, и чёрного шкафа в углу, и над Витиной кушеткой моей картины. Теперь я вижу, какая это картина светлая и ясная, и этим очень хорошая.

Не будет чёрных полок через всю комнату и букетов сухих осенних трав непонятного глубокого цвета, которые уж никогда не напишешь.

Всё это моя жизнь. И даже воспоминание о неповторимо-радостных вечерах сотрётся в памяти чёрного дома. О вечерах, которые давали мне жизнь и силы работать, и силы терпеть, терпеть горькую и часто постыдную жизнь, а теперь и бесполезную жизнь.

‹26 января 1975 г.›

Опять – светлая тёплая ночь. Но я устала. Работали дотемна в подвале над эскизами. Прочла вчерашнее. Неужели только одни воспоминания? Нет, не может быть! Не может быть! – всё бросить и перечеркнуть. Ведь ещё много сил. Я так хочу работать. Ради чего такое забвение? Ради страха.

Комок снежный всё растёт и растёт, скоро я не смогу его сдвинуть, и он меня раздавит. Надо пустить его вниз под горку и разбить. И побежать… И бежать лёгкими шагами на встречу с солнцем.

‹24 февраля 1975 г.›

Витя! Невыносимо! Сердце мое болит и разрывается.

Если бы ты думал обо мне больше, чем о себе, ты бы никогда так не пил. С раннего утра запил. Нашёл где-то одеколон и его пил.

Боже! Что же это? Ты говоришь, что заболел. Витя, надо лечиться. Зачем же лезть обратно в помойку? Ну как же это?

Может быть, ты и можешь повторять такие дни. А я, Витя, уже не могу. Я больной человек. Я не могу до самого инфаркта ждать твоих запоев.

Господи, один бог только видит, как я измучилась. Какими словами мне молиться тебе – сохранить нашу семью, а её можно сохранить, только если ты начнешь лечиться и бросишь пить.

Как я мечтала, что на новой квартире всё начнётся по-новому. Что мы не будем больше ругаться. Что не будет больше этого гнусного врага– вина.

Витя, врач тебе поможет, надо ему рассказать, как тебе бывает тяжело, как ты тяжело обижаешься и от этого заболеваешь. И всё надо рассказать, сейчас есть новые лекарства.

Витя, почему же так: я только приду в чувство, поправлюсь немного, начну делать что-то, и тут ты должен по какой-то невероятной, но повторяющейся судьбе – заболеть. Что? Я тебя раздражаю, привожу в бешенство?

Тебе больше нравится, если я полудохлая хожу, за всё цепляясь.

Витя, неужели я должна буду уйти, и ты не сможешь расстаться с вином?

Я просто, Витя, уйду, хоть мне и очень тяжело это. Если это не остановится, я погибну.

‹4 марта 1975 г.›

Ночь холодная, морозная. Я стою посередине пустой кухни, такой большой просторной кухни, и мне становится очень, очень грустно. Никогда больше не будет громкого неожиданного стука среди ночи. Никогда не звякнет засов. Никогда не будет этого длинного коридора. Никогда Л. не войдёт с шумом и гамом. Никогда я не потащу его на кухню, потому что В. спит, и в миг, быстрый как мгновенье, а долгий, как 16 лет, в мозгу вспыхивают случаи и встречи этого дома, а я стою, разбитая и несчастная, потому что больше этого никогда не будет.

А наш большой коридор с картинами! Где это может быть ещё! Я буду мечтать о таком доме, столько, сколько буду жить на свете. А может быть, вдруг что-то и найдётся. Сколько Л. приходил сюда, пьяный, несчастный, весёлый, поющий, бурный, смешной или злой.

О милый, милый дом! Лучшие годы жизни и творчества прошли здесь. Здесь я становилась художником, здесь я дерзко пёрла через незнание в страну искусства.

А в мозгу вспыхивали всё новые лампочки.

Как я всё это перестала ценить: всю красоту нашего жилища. Нет, нельзя жить иначе. Надо искать, надо искать, надо искать такой же дом.

‹9 марта 1975 г.›

Витя, если бы ты знал, как я бываю уничтожена, оскорблена, замучена – такими твоими срывами, жуткими бессонными ночами, твоими запоями.

Моя голова, мои мысли путаются, я перестаю думать, соображать, тупой кол в голове.

Твою муку, твои нервы надо лечить лекарствами, заботами, но не вином. Чем больше и чаще ты пьёшь, тем хуже тебе становится.

Витя, ты знаешь это сам. Ты не пьяница. Ты человек с больной нервной системой. Пить при таких нервах нельзя. Ты знаешь это сам.

Я сделаю всё, чтобы тебе было хорошо и ничего не раздражало. Я и так много делаю. Но пить надо совершенно прекратить.

Скажи, неужели если я опустившаяся, подурневшая, не в состоянии работать, скажи, неужели тебе это не тяжело? Неужели не обидно?

Я мечтала – в новой квартире всё пойдет по-новому. Ни пьянства, ни истерии. Я мечтала всё это оставить там.

Я верила и верю, что мы переборем себя и что жить начать надо совсем по-другому.

Из разговора с врачом:

От страшного напряжения я не могу собраться с мыслями.

Я думаю целыми днями только об этом. Боюсь этого и делаю просчёты. То затыркаюсь, то придумаю куда-нибудь идти, чтобы разрядить настроение.

Состояние угнетённое у меня. Я такие большие надежды возлагаю на Вас.

Только ему сразу не следует, наверное, говорить об алкоголе. Он замкнётся, обидится, и контакт нарушится. Он считает себя не пьющим, а «это» – болезнь.

Как лучше сказать ему? Что нервы надо лечить, что и радикулит от этого? Это может быть спасением и для него, и для меня. Он не может установить связи между своими ужасными состояниями и алкоголем. Он думает, что моральный срыв ведёт за собой алкоголь, а не потребность в алкоголе делает срыв.

Я не знаю – можно и нужно ли ему сказать все жестокие вещи, которые он делает, или это не надо? Уже несколько лет всё так.

Я дошла до страшной усталости. Пишу ему письма, хочу поговорить и потом боюсь сказать ему жестокие обвинения.

Всё вдруг наоборот у него становится, вся психика переворачивается: вместо доброты – зло, обещания нарушаются. «Зачем же ты так, Витя?» «Ты думаешь, я хотел пить? Нет. Просто мне очень тяжело. Мне очень плохо». Он пьёт, и ему опять плохо. И он опять пьёт и говорит о смерти. Потом, к ночи, измученный и пьяный, засыпает, а следующий день больной, разбитый. И часто после этого заболевает или простудой, или радикулитом и пр.

Как начинается – страшная обидчивость. Обиделся – и началось.

Боюсь оставить одного, боюсь уйти.

Последний случай: не сразу согласилась, обиделся, лёг. Отказывается от желания, ранее проявленного, настроение мрачное. Весь вечер спал, ничего не просил. Думала, обошлось. На утро – мрачный. «Нин, мне плохо. Мне бы немного выпить». (Это самое страшное – целый день муки.) Отказать уже нельзя – будет ужасно. Побежит занимать. Напьётся. Надо давать – «Ах, как мне плохо. У меня всё внутри дрожит». И вот целый день придумываешь, куда бы пойти что-то делать, чтобы не напился совсем. Спасают отчасти друзья. «Я заболел, у меня что-то внутри случилось». Потом несколько дней ходит ослабленный. Потом – перерыв.

Нат. Серг. Вам подтвердит, что я уже давно в постоянном напряжении, что это не может долго продолжаться.

Вот сейчас: сама здесь, а всё волнуюсь, не случится ли что-нибудь, как он.

Я знаю – он должен лечиться, должен быть под наблюдением, на него это очень хорошо действует.

Его надо напугать моим состоянием. Он не понимает, до чего я дошла.