Письмо Н.С. Луговской к И.Н. Шаровой

‹10 января 1989 г.›

Дорогая Ириша!

Как замечательно, что ты позвонила. И как неожиданно! Поговорили! Мы узнали ещё дополнительно всякие новости. Очень приятно услышать твой голос было! С днём рождения? – Мы-то его всю жизнь не отмечали. Глубоко убеждена – соболезнования надо писать, а не поздравлять с такой датой[51]. Зная свой нрав, я заранее начала «обрабатывать» наших весьма милых дам: профсоюзную и союзную, чтобы они не вывешивали меня на доску с какими-нибудь шуточными и нешуточными словами. В этом я преуспела. На доску меня не повесили. Но тут подвернулось, назло моим планам, профсоюзное собрание. И председатель профкома с тупым упрямством начал приготавливать что-то, чтобы объявить на собрании об этом торжественном дне.

Мне ничего не оставалось делать, как сказаться больной в надежде, что без меня на собрании меня поздравлять не станут. Не тут-то было. Всё-таки меня объявили. Таким образом, моя тайна стала достоянием масс. Какие же мы бесправные, когда собственный день рождения человек не может по-своему отметить или не отметить вовсе.

Дня два при встречах на меня нагловато посматривали «иные господа художники» с явным язвительным удовольствием. Но вскоре весь этот эпизод забудут, чтобы при встрече, однако, и вспомнить. А приятные дамы вечером после собрания всё же пришли поздравить. Меня «одарили» красной папкой с подтверждением моих лет. Преподнесли замысловатую вазочку сиреневого цвета и пять красных гвоздик, что уже было совсем приятно. И поздравили меня вполне искренне и симпатично. Дамы были такие красивые, душистые, в меховых пальто; оглядели нашу комнату с книгами и картинами и невероятным количеством всюду разбросанных газет и журналов не без удивления. А мы с Витей с удовольствием смотрели на них. Вот и всё.

А вторая моя забота посерьёзней. Воспоминания о 30-х – 40-х – «роковых» приобретают такие размеры, что я побаиваюсь, что какая-нибудь сохранившаяся дама не напечатала бы своих записок и между прочим не упомянула нашей фамилии. Мне это было бы тягостно. Потому что мы об этом не рассказывали вовсе. И опять поднимется возня вокруг, ненужные разговоры и соображения.

Как-то двойственно и сложно у меня сейчас. За последние годы я как бы забыла все тяжкие события, будто и не со мной всё это происходило. И вот через литературу, а теперь и через телевизор – столько всего! И со дна души, из самых тайников, о которых уже и сам не предполагал, подымаются тяжкие образы и мысли. Как болезнь. «Воспоминанья предо мной свой длинный развевают свиток…»[52].

Ты понимаешь, это совсем разные состояния – жалеть других и негодовать за них или быть самой. Слишком много было унижений и потерь. Я совсем не хочу огласки. Мне будет очень тяжело. (Хотя, конечно, в этой куче могут быть столько однофамильцев.) Во всяком несчастье есть большой урон, в нём трудно сознаваться. А до Лихачёва я не доросла. Ты тоже при случае не оглашай нас, кроме, конечно, вашей семьи.

А тут ещё «Доктор Живаго»! Недавно я с ним «познакомилась». И он мне стал таким близким и дорогим человеком. Перед мысленным взором встаёт его сложная и тонкая душа. Я вижу его сибирские похождения, его удивительную романтическую любовь, его д. Ворыкино (где они жили). И поэзия этого пустого дома, пустого захолустья, и снега, снега кругом… И горячие закаты, мглистые утренники… Необыкновенные звёзды и светящийся снег под луной… Свобода и творчество! Томление души, готовой отключиться от всего… и готовой начать писать… И его последний путь… Как будто я сама хоронила его. Пастернак… Очень он мне близок по своему мышлению и чувствованию. Когда мне очень близок автор, я хочу писать.

Ириша, прости за такое письмо (пишу ночью). А тут ещё конфликт был домашний, который навалился на меня горой.

А надо нести. Значит, надо на кого-нибудь выплеснуть, а то не донесёшь.

Подруга – Нина.

‹25 января 1989 г.›

Всё приемлю и смиряюсь… Выйди на площадь, встань на колени… И покайся в своих несчастьях и бедах. Покаяние в своих бедах, в своих унижениях – это ничуть не труднее, чем в грехах, преступлениях. Скрываемое несчастье – это ложь, ложь через всю жизнь. И гордость от этого непомерная. Как горды у Достоевского его женщины.

‹Среда, 2 августа [1989 г.]›

Когда я слушаю стихи великих, как Ахматова, или гляжу на сохранившиеся гениальные сколки прежних вех, ровесников моих, сумевших пронести себя сквозь ад, неразряженный заряд меня томит и мучит. Нет, то не зависть, то горечь бессмысленно прожитых лет. То горечь об измене самой себе. Нести в себе запасы взрывов, озон. Я не смогла. Я испугалась вначале. Я отреклась. И по капле уходила сила.

‹[До 12 сентября 1989 г.]›

Умер Савва, но остались сестры, умерла Оля, но осталась Женя, умер Саша, но осталась Женя.

И умерла Женя…

‹14 сентября 1989 г.›

Умерла моя сестра Женя, и 14 сентября её хоронили.

Непредсказуемая душа человеческая.

И умерла Женя. Оказалось, она воплотила в себе всю семью.

Оказалось, мы с ней были очень близки. Мы постоянно писали друг другу письма.

Наши встречи в Стерлитамаке, наша поездка в Алатырь, наша жизнь в Кизеле, наши встречи во Владимире.

Летние приезды во Владимир. Красная машина. Радость встреч. Поездки на красной машине. Весёлые, и смешные, и трудные свидания летом во Владимире.

И потом долго, долго не виделись.

Почему? В тисках повседневности. В погоне за этюдами. Всегда жадно хватали недостающее время, не отдавая его на развлечения. Берегли для живописи. Отказывались от радости. Зачем?

* * *

Дорогая наша Женечка!

Сегодня такой тёплый осенний денёк. Я вышла на улицу.

Берёзы чуть желтеют, и сухие жёлтые дорожки стучат, как асфальт. На углу стоит красная машина, и двое усаживаются в неё.

Обронили цветок люди. А когда шла обратно, ни машины, ни цветка не было.

Красная машина… Люблю я эти осенние прохладные дни.

Всё – как тихая музыка.

И солнце ласково и тихо, как улыбка матери.

Я сидела в саду и смотрела на красные рябинки и вспоминала.

Первый раз, быть может, в жизни я так сидела и вспоминала.

Ты растворила двери в прошлое.

И вот теперь я задумалась: в чём причина её неуживчивости, в чём причина конфликтов с людьми, ей близкими?