Построенный на дюнах

Один из величайших обманов городской легенды Тель-Авива – то, что Белый город построен на дюнах. В действительности город был построен не только не на дюнах, но вместо дюн: в отличие от местных традиционных палестинских домов, плотно прилегающих к мягкому, пористому слою песчаника, типичному для данного региона, чтобы возвести современные тель-авивские здания на бетонных фундаментах, пришлось удалить песчаный и песчаниковый слои. Во многих местах в южной части Тель-Авива, где проходили исторические границы между Тель-Авивом и Яффой или между еврейскими и палестинскими владениями, до сих пор заметна разница в топографии двух городов. Уровень Тель-Авива ниже на метр – два. На самом деле Тель-Авив «соскоблил» естественный рельеф региона, чтобы прорубить себе место – и не на дюнах, а взамен дюн. Сегодня в окрестностях Тель-Авива все еще можно увидеть участки слоев осадочных пород – живые свидетельства того, как это происходило[71].

Песок, по-прежнему важный, хотя и постепенно иссякающий ресурс для городской строительной индустрии, играет главную роль в поддержке израильской истории и политики. Он занял главное место в нарративе города с 11 апреля 1909 года, когда шестьдесят шесть семейств, как утверждается, собрались на девственной дюне в окрестностях Яффы, чтобы разыграть в «ракушечную лотерею» земельные участки для Ахузат-Байта – района, который, по официальной версии, и положил начало Тель-Авиву. И все же, хоть эта история намного старее, чем тема Белого города, по прошествии времени обе городские легенды – о Белом городе и девственных дюнах – оказались теснейшим образом связаны между собой.

Эта связь была официально закреплена в 1994 году, после фестиваля «Баухаус в Тель-Авиве» и целого ряда сопутствующих культурных событий (таких, как выход книги Ницы Смук «Жизнь в дюнах» и фильм Ноа Караван «Воздух, свет и утопия»[72]), благодаря которым эти два нарратива слились воедино. Всего десятилетие спустя ЮНЕСКО представило их миру как неотъемлемую часть одной метаисторической раскадровки – рассказывающей о милых невинных белых домиках, появившихся на песчаных дюнах. Это собрание небылиц, основывающихся на известной фотографии Авраама Соскина, который запечатлел момент розыгрыша «ракушечной лотереи» и – как считается – обессмертил «момент основания Тель-Авива»[73].

Подобно невинной мечте ребенка, который строит замки на песке, Белый город родился из песка, как Афродита – из волн.

Наоми Шемер добавила к этому немного морской пены и облако, Смук и Караван привнесли солнечный свет, воздух и утопию. Белый песок – это и место рождения Тель-Авива, и его исходный материал. Цветом дюн можно было бы объяснить и белизну Тель-Авива (песок был главным строительным материалом, потому город белый), но на самом деле их главенствующий статус не имеет ничего общего с эстетическими или визуальными связями, на которые они могли бы указывать[74]. Важное место дюн в нарративе Тель-Авива объясняется не только его эстетическим или зрительным восприятием. Прежде всего песчаные дюны ассоциировались с идеей tabula rasa, особо ценимой как в сионизме, так и в архитектурном модернизме[75].

Эти песчаные дюны сыграли главную роль в выработке морального алиби для Белого города, чтобы приводить его как исторический пример. Если другие регионы страны омрачала невидимая, но все же ощутимая тень незаконности или по крайней мере спорности того, каким образом эти земли были получены (в особенности в ходе войны 1948 года, приведшей к созданию Государства Израиль), в моральной легитимности Белого города, возникшего ex nihilo из песка и строившегося на идеалах прогрессивного социализма, сомнений быть не могло.

Колонизация и насильственное выселение – процессы, происходившие тогда на оккупированных территориях и в южном Ливане, – только возвысили город в его собственных глазах и усилили ощущение чистоты и честности. Чувство собственной правоты дало городу моральное основание отделить себя от остальной страны, именно это стоит за его пресловутым эскапизмом и обособленностью.

Следовательно, согласно распространенной доктрине сионистских левых, легитимность еврейского поселения в Тель-Авиве не подлежит сомнению, чего нельзя сказать о территориях, оккупированных в 1967 году или присоединенных Бегиным посредством Иерусалимского закона 1980 года и закона «О Голанских высотах» 1981 года. Так получается, если определять территорию Государства Израиль по его «бесспорным» границам – в отличие от карт, на которых эта территория может включать, например, регионы, присоединенные посредством «милхемет брейра» (превентивных войн) за пределами международных границ. Подобные сепаратистские взгляды лучше всего продемонстрировал поэт Меир Визельтир, известный тем, что во время войны в Ливане в 1982 году заявил в телепередаче, что «возьмет в руки оружие, только если враг дойдет до реки Яркон»[76]. Даже для тех израильтян, кто «согласен на всё» во имя мира, Тель-Авив часто оказывается неуступчивым. Противоречивость подобной позиции выявилась (и справедливо) в конце 1990-х, когда «Моэцет ЙеШа» («Совет еврейских поселенцев Иудеи, Самарии и сектора Газа»), консервативная организация правого толка[77], развернула кампанию против плана одностороннего размежевания, предполагавшего вывод еврейских поселений из сектора Газа и Самарии. Тогда по всему Тель-Авиву развесили плакаты с лозунгом: «ЙеШа зэ кан!» («Иудея-Самария-Газа – это здесь!»), причем «здесь» означало Тель-Авив, а «там» – объяснялось только тель-авивским собственным сепаратизмом.

Ил. 26. Книга «Дома из песка», заглавная страница с фотографией участников земельной лотереи в Ахузат-Байте, 1909.

Смук воспроизвела этот эпизод – как город был построен на дюнах – в своей книге «Дома из песка» в 1994 году и еще раз – на выставке «Жизнь в дюнах» в 2004-м. На конференции, устроенной в Тель-Авиве по случаю открытия выставки, архитектор Пира Голдман, сменившая Смук на посту в муниципалитете, утверждала, что «город вырос из дюн в первую очередь потому, что эти участки были самые дешевые».

Однако в действительности все было не совсем так. Согласно историческим свидетельствам, б?льшая часть Тель-Авива построена на земле, которую никак нельзя считать «девственными дюнами», к тому же тогда можно было приобрести и более дешевые земельные участки. В своем исследовании Яффы историк Рут Карк сравнивает карту землеустройства Яффы, созданную темплером (членом немецкого «Храмового общества»)[78] архитектором Теодором Занделем в 1879 году, и британскую карту 1917 года. И та и другая со всей убедительностью указывают, что к концу XIX века б?льшая часть земель, занятых современным Тель-Авивом, возделывалась[79]. В своей новаторской книге «Дионис в центре» Тамар Бергер проанализировала принадлежность и характеристики участков на картах-приложениях к «Книге Тель-Авива», изданной Альтером Друяновым в 1936 году, и показала, что в основном там были виноградники, огороды и фруктовые сады, а участки с дюнами по большей части были сосредоточены в мусульманском районе Маншия[80].

Большинство участков, которые к 1948 году составляли муниципальную территорию Тель-Авива, были выкуплены в 1920-х годах. С одной стороны, это стало неизбежным следствием массового возвращения еврейских жителей Яффы и Тель-Авива, которых османские власти насильственно переселяли в конце Первой мировой войны, – та волна обратной миграции вызвала острый жилищный кризис в еврейском секторе. С другой стороны, вспыхнувшие 1 мая 1921 года жестокие антиеврейские бунты в Яффе способствовали усилению сепаратистских настроений в еврейском сообществе и его последующее перемещение в северном направлении, из Яффы в Тель-Авив. На «Карте Тель-Авива до постройки города», изданной Друяновым, отмечены четыре категории земель, на которых было возможно строительство: дюны, дюны вперемежку с виноградниками, виноградники и фруктовые сады. Сравнив эту карту с другой, приведенной в той же «Книге Тель-Авива» «Картой основания тель-авивских районов по состоянию на год освобождения их земель», мы видим, что б?льшая часть новых районов города была построена на сельскохозяйственных землях. Среди них, например, южные кварталы Неве-Шаанан, Иегуда, Немецкий виноградник, Рамат-ха-Шарон, окрестности улицы Членов, Коммерческий и Продовольственный центр, Сад Саада, Шапира, Маленький сад и Ришон-ле-Цион. На северной стороне яффской железной дороги, которая до сих пор служит «естественной» границей между Тель-Авивом и бывшей арабской столицей, на месте палестинских виноградников и садов возникли новые районы, такие как Нордия и Марморек.

Во многих случаях земля обесценилась из-за войны: сады были заброшены, поскольку экспорт сократился, или вырублены османской армией, нуждавшейся в топливе для паровозов. Свидетельства этого находим, например, в письме членов кооперативого общества Неве-Шаанана делегатам XII Сионистского конгресса 1921 года:

«На краю Тель-Авива нам удалось приобрести 262 дунама[81] садовой земли (деревья были вырублены или повреждены во время войны) за 30 тысяч фунтов, по 115 фунтов за дунам. Цена невысока, если принять во внимание расположение и качество почвы, пригодной для любых сельскохозяйственных занятий»[82].

Ил. 27. Белый город и черный город. Немецкий аэрофотоснимок, датируемый 1918 годом. Из каталога выставки: «Тель-Авив в фотографиях. Первое десятилетие, 1908–1918». Музей Эрец-Исраэль, Тель-Авив.

Упорство, с которым нарратив города цепляется за дюны как за исходную точку, также ничем не оправдано, поскольку с 1920 по 1948 год Палестина находилась под британским управлением, все операции с земельной собственностью должны были строго соответствовать процессуальным нормам, и нарушения происходили редко. Даже в 1930-е годы, в самый разгар поселенческой операции «Стена и башня»[83], земли, принадлежавшие арабам, приобретались официально с помощью Еврейского национального фонда. «Большая кража земли» случилась только после образования Государства Израиль и принятия в 1950 году закона «О собственности отсутствующих владельцев», который позволил конфисковать имущество палестинцев и 93 % всей земли в стране.

Тем не менее тема дюн сослужила хорошую службу и в другом отношении. Например, она по-прежнему играет решающую роль в представлениях о прошлом, настоящем и будущем Тель-Авива просто потому, что ассоциируется с днем рождения города. Членов общественного совета Ахузат-Байта созвали на собрание, чтобы проголосовать за переименование их района в Тель-Авив, 21 мая 1919 года. И все же, несмотря на этот определяющий момент, официальной датой основания города считается 11 апреля 1909 года – дата проведения «ракушечной лотереи» в Ахузат-Байте. Примечательно, что из всех возможных дат городской хроники была выбрана именно эта. Могли бы, например, взять 6 июня 1906 года – официальный день основания самого Ахузат-Байта. Или воспользоваться официальной датой основания какого-нибудь другого еврейского района из тех, что возникли еще до Ахузат-Байта – Неве-Цедек в 1887 году, Неве-Шалом в 1890-м, Махане-Иегуда в 1896-м, Махане-Йосеф и Махане-Исраэль в 1904-м. Но их тоже проигнорировали. Все вышеперечисленные районы были присоединены к Тель-Авиву в 1921 году, как только он получил статус отдельного от Яффы города, но каждый из них внес свой собственный вклад в усиление еврейских поселений на северной границе Яффы.

Нам скажут, что Ахузайт-Байт отличается от указанных еврейских районов, поскольку находился по другую сторону от этой границы, но ведь на самом деле он был не один такой. Возможно, один из самых странных и неприятных фактов, которые всплывают, когда начинаешь разбирать тель-авивский исторический нарратив, – это намеренное забвение Махане-Исраэль. Известный сегодня как Керем ха-Тейманим, этот район появился на целых пять лет раньше Ахузат-Байта и располагался намного севернее, чем официально признанный «первый район Тель-Авива». Может быть, все дело в том, что он был построен йеменскими иммигрантами и считался, по крайней мере поначалу, пригородом в составе арабского района Маншия. И хотя жили там в основном выходцы из Йемена, его демографический облик был естественным продолжением красочной этнической мозаики Маншии, где можно было увидеть иммигрантов чуть ли не изо всех уголков мусульманского мира – от Египта и Северной Африки до таких отдаленных мест, как Афганистан[84]. И все же, будучи первым (и самым отдаленным от Яффы) еврейским районом, Махане-Исраэль мог бы потягаться с Ахузат-Байтом.

Совершенно очевидно, что и дата 9 апреля 1909 года, и лотерея по розыгрышу участков в Ахузат-Байте в отличие от других датированных событий имели одно неоспоримое преимущество: черно-белую фотографию как документальное подтверждение события, идеально подходившего и к тель-авивскому, и – шире – к сионистскому нарративу, согласно которому после тысячелетий в изгнании евреи вернулись на бесплодную, черно-белую пустынную землю и, трудясь в поте лица, «заставили пустыню цвести». Интересно, что в то время лишь немногие из еврейских поселенцев, рассчитывавших выиграть в лотерею лучший участок, рассматривали это событие как нечто достойное запоминания. Необходимо отметить, что, например, никто из еврейских интеллектуалов, живших тогда в Яффе, и не подумал помочь с лотереей или как-то прокомментировать ее результаты[85].

Подобно другим мифотворческим сионистским фотосюжетам (таким, как встреча Теодора Герцля с германским императором Вильгельмом II в сельскохозяйственной школе Микве-Исраэль в 1898 году), эта фотография была отретуширована[86]. На оригинальном снимке Соскина перед собравшимися на дюне членами общины Ахузат-Байта присутствовала еще одна одинокая фигура. Однако в официальной версии снимка, опубликованного в буклете «Тель-Авив» и получившего широкое распространение, эта фигура отсутствует. Выдвигались разные предположения о том, кто бы это мог быть. Яков Шавит и Гидеон Биггер уверяли, что удален не кто иной, как Акива Вайс, один из лидеров группы и ярый противник первого мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа. По их мнению, его убрали со снимка по политическим соображениям в ходе предвыборной кампании Дизенгофа. Шавит и Биггер также подробно разбирают и популярную в то время байку, согласно которой вычищен со снимка «сын крестившегося Шломо Файнгольда». Тут следует уточнить, что Файнгольд не принимал христианскую веру (он был только женат на женщине не иудейского вероисповедания), да и сына у него не было. Файнгольд являлся одним из предпринимателей, работавших в Йефе-Ноф (или Белла-Виста) – еврейской зоне, созданной на пляжной территории арабского района Маншия[87]. Согласно популярной легенде, Файнгольд – или его (нерожденный) сын – якобы кричали участникам лотереи, пытаясь их отговорить: «Безумцы, здесь же нет воды!» Но, по словам писателя Шломо Шва, занимающегося историей Тель-Авива, воды у участников было достаточно: он опознал одного из изображенных на снимке, мужчину в тюрбане и с жестянкой в руках. Это уроженец Йемена по имени Йосеф, водонос из Махане-Исраэль.

Допустим, корректировка фотографии играла решающую роль в обеспечении морального алиби Тель-Авива, но непонятно, почему так много сил было брошено на то, чтобы вывести на первый план идею чистоты этих песков. Такое возможно, только если очень хочется скрыть правду. Это попытка предъявить публике образ законности Тель-Авива, снимающий необходимость каких-либо фактических доказательств. Как явствует из образа, созданного Соскиным – а именно таким Тель-Авив себя видит, – Белый город не просто самая беспроблемная часть сионистского проекта, это его идеологическое и моральное ядро. Если главной целью сионизма всегда была «нормализация» жизни еврейского народа, то именно Тель-Авив, а не Иерусалим, следовало бы назвать истинным Сионом. Возникший из лотереи на нетронутых дюнах, где прежде не было ничего, он сделал только лишь одно: превратил пустыню в цветущий сад.

Все эти артефакты: фотография розыгрыша участков в Ахузат-Байте, Белый город на дюнах – служат иллюстрацией знаменитой сионистской формулы «земля без людей для людей без земли», определившей рабочую риторику всей нации.

Чтобы понять, какие последствия имела эта формулировка, следует вернуться ко временам до Смук и Каравана – к человеку, который превратил ее в теорию, а затем в практику. Выступая на конференции Еврейского национального фонда в 1943 году, Давид Бен-Гурион обозначил две главные задачи сионистского движения: первая – «собрать изгнанников», то есть евреев, рассеянных по всему миру, а вторая – «восстановить разрушенную, опустошенную страну… две тысячи лет пребывавшую в запустении»[88]. Согласно второй максиме, следовало возместить ущерб, нанесенный стране всеми, кто занимал эту территорию, пока еврейский народ жил в изгнании. Балансируя на тончайшей грани – отчаянно пытаясь игнорировать тот факт, что эта «земля без людей» была обитаемой, и так же отчаянно пытаясь свалить на кого-то вину в ее предполагаемом «разорении», – Бен-Гурион в следующей своей речи упомянул арабов, «которые превратили немало цветущих стран в пустыни»[89]. Таким образом, прежде чем песок приспособили для поддержки нарратива о городе Тель-Авиве, его использовали как контраргумент против претензий палестинцев.

Именно так сделал Бен-Гурион в 1943 году, за пять лет до израильской Войны за независимость, рассуждая о «незаконном лишении наследства»:

«Здесь есть поселение, которое, по утверждению его жителей, владеет этой землей 1300 лет, и на основе этого утверждения они хотят лишить нас единственной надежды, которую еврейский народ лелеял все эти столетия, поскольку был изгнан из своей страны, – надежду вернуться в Сион. Мы можем спросить: что эти захватчики и оккупанты сделали на этой земле? Ответ в четырех словах: превратили райский сад в пустыню»[90].

Не нужно быть убежденным постсионистом, чтобы усмотреть обиду в подобной риторике. В заключительной главе книги мемуаров «Воспоминания о моей жизни» Йозеф Элияху Шлуш невольно обращается к Бен-Гуриону, своему коллеге, с которым у него были разногласия. Еврей, свободно владеющий арабским, родившийся в Яффе и ставший впоследствии одним из самых влиятельных руководителей и проектировщиков Тель-Авива, Шлуш прекрасно знал оба сообщества и б?льшую часть жизни занимался наведением мостов между ними.

«А те, кто знаком с историей нашего поселения с самого его основания, знают, что тесные взаимоотношения с нашими соседями и жизнь в мире с ними были первой обязанностью местных, что мы и пытались по мере сил исполнять. И если мы преуспели в этом, то в основном потому, что уважали и учитывали интересы наших соседей, рядом с которыми нам приходилось строиться. Но – и тут мы вынуждены сказать горькую и ужасную правду – правда такова, что многие из строителей йишува[91], которые прибыли из диаспоры, чтобы направлять нас, совсем не понимают ценности добрососедских отношений, этого простого и элементарного принципа. Либо они не понимают, либо не хотят его соблюдать, а если не соблюдать этот принцип, все усложняется и становится самым больным вопросом для нашего поселения. Как уже говорилось и писалось публично, с появлением Герцля и идеи политического сионизма сионистская пропаганда во всех странах и на всех языках описывает страну, в которой мы собираемся строить наше национальное поселение, как разоренную, разрушенную, опустошенную, где вообще нет жителей. И после таких устных и письменных рассказов об этой стране как о девственной земле они своими сионистскими методами пытаются заново отстроить ее, а это означает все что угодно, только не необходимость считаться с интересами тех людей, которые здесь жили все это время»[92].

Еще в 1913 году Шлуш настоятельно советовал Дизенгофу скупить все доступные участки дюн вплоть до реки Яркон. Несомненно, как опытный делец, он понимал, что цена этой земли ниже ее реальной стоимости, но также видел и то, чего политический сионизм никогда замечать не мог и не хотел: что совершенно непрактично стравливать эту группу жителей с их новыми соседями. Его богатый жизненный опыт – он был знатоком еврейской и арабской культуры, сионистом и палестинцем, жителем Яффы и Тель-Авива – вероятно, подсказывал ему, что могут возникнуть сложности, но все же он страстно верил, что сионизм способен принести пользу всем, в том числе и местному населению. Однако не учел одного: не может быть такого понятия, как «неполитический сионизм», и сионизм всегда будет политическим по умолчанию. Более того, Шлушу пришлось пожертвовать своим местом в истории Тель-Авива, поскольку он так и не понял: ничто так не претит политическому сионизму, как живой мост между двумя сообществами, а он как раз и пытался таким мостом стать.

В конце концов, песок, дюны и пустыня – все это только литературные декорации в более пространной истории. Истории, которая, в сущности, не сильно отличается от сказок про «стиль Баухаус» или «Белый город». В каждой из этих на редкость идеалистических небылиц есть подвиги, есть место благородной жертве, в каждой содержится урок: если очень захотеть, то можно «сказку сделать былью». И все же их роднит скорее то, что пропущено в каждом из нарративов – что решительно выброшено и что лишь слегка отодвинуто за рамки сказочной истории. Нигде не упоминается о «ценности добрососедских отношений», о необходимости «считаться с интересами тех людей, которые здесь жили все это время» или заботиться, как сказано в декларации ЮНЕСКО, «об интеграции с местными традициями».

Все традиционные сообщества – будь то христианские, мусульманские или еврейские – строятся на концепции надлежащего поведения, которое позволяет проецировать базовые этические представления о справедливости и уважении на практические взаимоотношения с другим. И именно этим нарратив о Белом городе как продолжение политического сионизма и архитектурного модернизма (и то и другое представляли собой вызов традиции) от них отличается. Именно здесь, как мы вскоре увидим, все человеческие и общечеловеческие обеты, данные под знаменами политического сионизма и архитектурного модернизма, грубо нарушаются. Если в любом произведении архитектуры есть нечто антропоморфное и любая постройка – это в каком-то смысле рассказ о людях, ее создавших, тогда история Белого города Тель-Авива – это повесть о том, как, по меткому выражению Тони Моррисон[93], евреи стали белыми[94].

В этом смысле история Белого города только начинается. Теперь посмотрим, кто же превратил рай в пустыню.