Моя мама: трель соловья в оправе Фаберже

Моя мама была русской актрисой. России, ее театру и Москве она посвятила всю свою прекрасную, поэтичную жизнь. Мама родилась 9 июля 1924 года в Белоруссии, в Гомельской губернии, где ее родители отдыхали на даче, – дед был страстным охотником. С младенчества и до четырехлетнего возраста мама жила в Гомеле, где ее мама работала врачом в родильном доме. Затем училась в Москве и отдала этому городу свою жизнь.

Она была неудержимым жизнелюбом. А в жизни нашей, суетной и банальной, быту она предпочла Высокое. И этим Высоким было для нее искусство, театр – храм, которому она служила, который боготворила, жрицей, весталкой которого была.

Бабушка моя Мария Рылова родилась в 1892 году в деревне Карачи Вятской губернии. Шести недель от роду она потеряла отца и была отдана на воспитание в семью адвоката Игнатовича. Окончила двухклассное сельское училище, а затем училась в женской гимназии в городе Малмыже Вятской губернии. По окончании гимназии бабушка проработала год учительницей в сельской школе, а в 1913 году поступила на медицинский факультет Высших женских курсов в Москве. В Первую мировую войну она ушла на фронт сестрой милосердия. У мамы сохранились фотографии: бабушка в форменном платье с красным крестом на фартуке. В 1919 году бабушка служила врачом эвакогоспиталя, а уже в мирное время поступила в аспирантуру. Будучи по специальности врачом-гинекологом, Мария Григорьевна работала старшим инспектором Управления родильных домов и женских консультаций Министерства здравоохранения и принимала участие в создании в СССР первых женских консультаций, за что получила орден Ленина и “Знак почета”.

Мой дедушка, инженер лесного ведомства Илья Герасимович Гулевич, был западным белорусом родом из Молодечно. Род Гулевичей происходит из Польши, откуда в начале XVI века они переселились на Волынщину. Нам довелось узнать подробнее о наших предках, когда мы с мамой встретили своих родственников Гулевичей во французском городке Монтелимар. Около 1527 года три брата Гулевича, приехав в новую страну, сперва были набожными помещиками, потом, в XVII веке, занимались лесами, затем открыли металлические рудники, а когда руды в земле не стало, занялись хлебопашеством, премного размножившись семейством. И многочисленность их дошла до того, что в Белоруссии есть даже село Гулевичи, а мамина кузина Галина Фоминична Гулевич-Пекарская была, например, Гулевич и по отцовской, и по материнской линии. В XIX веке один из Гулевичей был помещиком на Брянщине, владельцем замечательного ампирного дворца, доныне сохранившегося, другой стал героем Отечественной войны 1812 года. Его портрет экспонируется в галерее героев той войны в Эрмитаже. Памятная мраморная доска биохимику, академику В.С. Гулевичу висит и на здании Московского университета. Одна из дальних наших родственниц, графиня Толстая, урожденная Гулевич, даже была в 1903 году гостьей на знаменитом балу в Зимнем дворце, где все присутствующие, включая императора и императрицу, были в боярских, по-музейному величественных костюмах. Другой родственник, Арсений Гулевич (любимое имя в роду), был известным генералом Белого движения. Герб рода Гулевичей – подкова и отрубленная рыцарская нога в латах – относится к XVI веку.

Дед мой Илья Герасимович вышел из бедной ветви этого шляхетского рода с шестисотлетней историей. Его родители исповедовали православие, имели четырех детей и жили скромно, но сумели дать детям хорошее образование. Часть семьи Гулевичей, не вынеся невзгод большевистской революции, подалась на Восток, в Сибирь, затем в Благовещенск, а оттуда – в Харбин, Шанхай и в Австралию, где до сих пор у нас несколько десятков родственников, причем некоторые на мою маму и внешне похожи. Я видел их во время моих эскапад на этом континенте.

Мой дед вырос в Вильно, учился в Варшавском пехотном юнкерском училище, был офицером Императорской армии и служил в 1910-е годы в Майкопе, в Адыгее, на Северном Кавказе, по лесному ведомству. Во время Первой мировой войны дедушка встретил на фронте бабушку, и в канун революции они обвенчались и очутились в Москве.

После революции у дедушки и бабушки родился первый ребенок, сын Дмитрий, старший брат мамы. Он стал полковником, большим спортсменом, судьей и тренером ЦСКА по дзюдо. Единственная дочь его, умница и красавица Елена Хлевинская, – доктор экономических наук, профессор.

Дедушка Илья Герасимович Гулевич очень тяготился большевистским режимом и дважды пытался бежать из Страны Советов в Польшу то северным путем, то через Маньчжурию и даже Сахалин. Правда, из этого ничего не вышло.

Мама маленькой девочкой жила в Лефортове. Она часто бегала с подружками в деревянный “мамзалей” на Красной площади, пока не построили нынешний из камня. Была честной советской пионеркой 1930-х годов. Училась в одной школе с Юрием Никулиным, играла в теннис с Николаем Озеровым, занималась в танцевальном кружке Дома пионеров с Мартой Цифринович, ставшей ее подругой на всю жизнь. Война застала маму в “Артеке”, который вместе с отдыхавшими в нем детьми был эвакуирован на Алтай, в Белокуриху. Ныне это знаменитый горный курорт, славящийся воздухом, водами, кизилом и ежевикой. Дружбу с теми пионерками мама также сохранила на всю жизнь.

Артековские дети были талантливы, особенно эстонская группа, молдавская, украинская. Не отставали и местные. Был прекрасный танцевальный коллектив: Нина Красильникова, Рита Фомичева, Идея Самсонова, рижанка Велта и другие, фамилии не всех помню. Даже не очень образованный шестиклассник, колхозный тракторист Иван Маслов, читал в концертах рассказ Чехова “Злоумышленник”. Гая Аверченко пела “Жаворонка” Глинки и дуэтом с массовиком Зоей Карпенко – “Прощай, любимый город”. Лучшей маминой подругой по “Артеку” стала хорошенькая Люсенька Берлянт, дружбу с которой мама пронесла через десятилетия.

В местном клубе как-то шел концерт. На переднем ряду сидели режиссер Камерного театра Александр Таиров, его жена Алиса Коонен, певец Погодин, писатель Константин Паустовский и солидный красивый пожилой дядя, говорили – друг Шаляпина.

Мама и школьный учитель немецкого языка, который немного прихрамывал, играли сценку по Чехову. После концерта Таиров и Коонен подошли к маме познакомиться. Вот тогда они ей сказали, что она девочка талантливая и вскоре при МХАТе открывается Школа-студия, куда будут набирать учеников. И ей советуют приехать и поступить.

После снятия осады Москвы мама вернулась в столицу и, желая служить Родине верой и правдой, решила стать авиатором и поступила в МАИ, Московский авиационный институт. Модно тогда это было! Но сердце ее, увы, не лежало к этому. Ее влек театр – неутолимая жажда большого искусства.

Как раз в военное время, в 1943 году, один из основателей Художественного театра Владимир Иванович Немирович-Данченко задумал создать в тихом переулке между улицами Горького и Пушкинской Школу-студию при Художественном театре. Идея эта была не нова: еще в начале века МХТ создавал актерские студии, откуда вышли и Михаил Чехов, и Ольга Бакланова, и Григорий Хмара.

Художественный театр тогда остро нуждался в молодняке, и вот почему в историческом здании в проезде Художественного театра (ныне снова Камергерском переулке, как при Станиславском и Чехове) открылась Школа-студия МХАТ. Первым ректором ее был В.Г. Сахновский, которого сменил соратник К.С. Станиславского Вениамин Захарович Радомысленский.

Учеба в Школе-студии стала для мамы манной небесной. Общение с замечательными актерами старой школы – Качаловым, Литовцевой, Тархановым и Москвиным – дало тому первому выпуску 1947 года особую закваску, которую теперь уже не повторить, потому что словами объяснить ее невозможно. Материальную культуру маме преподавал бывший директор Эрмитажа Сергей Тройницкий, один из основателей журнала “Старые годы”. В сталинскую эпоху он был репрессирован и выслан в Уфу, а потом работал научным сотрудником музея в Кускове и преподавал в Школе-студии МХАТ. В то время считалось, что актеру необходимо знать, когда появился фарфор и фаянс, что такое эмаль, а что такое слоновая кость, в каком веке начали ездить в каретах, а в каком научились курить табак…

Манерам первых студийцев обучала Елизавета Григорьевна Никулина, урожденная княжна Волконская. Она учила их сидеть, есть, здороваться, целовать руку, делать реверанс, носить фраки, цилиндры, шляпы и длинные юбки. Сегодня все это забыто. И дело не в том, что сегодня не делают книксен и не целуют дамам руки. Посмотрите на английский двор: разве там утратили манеры? Нет. Но княжна Волконская знала манеры и этикет конца XIX – начала XX века, которые казались архаичными и старомодными, но были единственно правильными для театральных постановок. Вот эти навыки безвозвратно утеряны. Я помню, как актриса Софья Станиславовна Пилявская, которая тоже занималась у Никулиной, рассказывала, как та учила ее ходить в платье с турнюром. Ни в коем случае нельзя было сесть на ягодицы – только на одно бедро и исключительно на краешек стула, а усаживаться на всю поверхность считалось неприличным. Софья Станиславовна, полька по происхождению, отличалась элегантностью и удивительной манерой одеваться. В ее гардеробе жили вещи только трех цветов: черного, белого и серого, – и никакие другие никогда не примешивались. Больше всего она любила шелк в мелкий цветочный рисунок, носила каре-фуляры на шее и на голове, завязывая их наподобие тюрбана. Скорее, по моде начала 1960-х годов. В молодости, в 1930-е годы, платья ей шила Надежда Ламанова, о чем Софья Станиславовна не раз рассказывала. В Школе-студии она была дружна с моей мамой. Существует документальный фильм начала 1960-х годов о приеме абитуриентов в Школу-студию МХАТ, который ведет Пилявская. За столом рядом с ней сидит моя мама и вместе они ведут разговор о тех требованиях, которые Школа-студия выставляла в момент приема новым студентов.

Больше всего студийцы боялись попасть с княжной Волконской за один стол. В ее присутствии они цепенели и не могли притронуться к приборам. Но вот однажды княжна пригласила девочек с курса к себе в гости, поставила перед ними банки с консервами, вручила каждой по вилке и сказала:

– Девочки, я посуду мыть не люблю. Давайте есть прямо из банок!

Французский язык маме преподавала репатриантка из Франции по имени Анна Марковна. Прожив много лет в эмиграции, она вернулась на родину и была принята в Школу-студию МХАТ. Мама вспоминала, как ее однокурсник Михаил Пуговкин на одном из уроков французского языка поднял руку и спросил:

– Анна Марковна, а как по-французски будет слово “выйти”?

Та ответила:

– Sortie, месье Пуговкин.

– Именно! Именно в сортир! – обрадовался будущий народный артист, услышав знакомое слово.

Еще одним маминым однокурсником, ставшим впоследствии народным артистом, был Владимир Трошин. Он особенно прославился своим нежным баритоном и песней “Подмосковные вечера”.

Здесь, в стенах своей альма-матер, мама познакомилась с будущим первым мужем, однокурсником Виктором Карловичем Монюковым (настоящая фамилия – Франке). В будущем он станет не только режиссером, но и замечательным педагогом Школы-студии МХАТ, создателем московского Нового драматического театра, взрастившего целую плеяду знаменитых московских артистов. В доме, где родился Виктор Карлович, позже разместится театр “Табакерка” под руководством Олега Табакова.

По окончании студии диплом маме, как и всем другим девушкам, подписала сама Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Но распределение мама получила не во МХАТ, как многие ее соученики, а в Центральный детский театр.

Мамины роли первых лет были под стать ее красоте и возрасту. Первым спектаклем стал “Город мастеров”: в красном платье и флорентийской шапочке в стиле кватроченто она запечатлена на акварельном портрете кисти актера ЦДТ Павла Григорьевича Павлова, хранящемся в нашей коллекции. Мама на этом портрете вышивает крестиком – страсть к вышиванию она сохраняла, пока глаза ее были молодыми. Потом мама играла Николь в “Мещанине во дворянстве”, Софью в “Горе от ума”, Мэри в “Снежке”, Галю в “Где-то в Сибири”. Известными ее ролями стали китайская девушка Сяо Лань в “Волшебном цветке” (в паре с Олегом Анофриевым в роли Ма Ланьхуа), индийская царевна Сита в постановке по эпосу “Рамаяна” (в паре с Геннадием Печниковым в роли принца Рама), Царь-Девица в “Коньке-горбунке” (в паре с Олегом Ефремовым в роли Ивана). Мама играла положительных героинь и красавиц, но в жизни и за кулисами была скромна и неамбициозна.

Жизнь с первым мужем не заладилась. Виктор Карлович был любимцем женщин и изменял маме, что ровным счетом ничего для него не значило. Роман на стороне он не считал поводом для развода. Мама была ревнива, и его постоянные адюльтеры в конце концов привели к тому, что отношения дали трещину. В один непрекрасный день 1958 года в пылу семейной ссоры Виктор Карлович накричал на маму, а она ему заявила:

– Не смей повышать на меня голос, мне вредно волноваться, я жду ребенка!

– Что ты еще себе придумала! – вспыхнул еще больше Монюков. – Я тебе этого не позволял!

Мама спокойно ответила:

– Не волнуйся, этот ребенок не от тебя.

12 июня 1958 года последовал развод, о чем свидетельствует документ о расторжении брака № 218 Куйбышевского районного бюро ЗАГСа и замужество с моим отцом, с которым мама познакомилась еще в конце 1940-х, когда он работал в Центральном детском театре и оформлял пьесу Островского “Не было ни гроша, да вдруг алтын” в постановке Геннадия Печникова. Поскольку мои родители были людьми чрезвычайно закрытыми в вопросах, касавшихся личной жизни, я узнал об этом лишь много лет спустя, когда нашел написанные мамой в 1949 году стихи, посвященные отцу. Как рассказывала мне уже в Париже искусствовед Маргарита Багинова, которая в 1940-х годах была дружна с родителями, встречи их проходили в садике перед Большим театром под цветущей сиренью. История сложносплетенных взаимоотношений Виктора Карловича Монюкова с его второй супругой Наташей в иносказательной форме легла в основу повести Виктории Токаревой “Террор любовью”, где одним мазком описана даже моя мама и упомянута сестра.

Кстати, о сирени. Мамина коллега по Центральному детскому театру актриса Татьяна Надеждина вспоминала, что соседки по гримуборной преподнесли ей в Татьянин день огромную корзину цветов, приложив к ней стихотворение:

Хотели мы в Татьянин день

Преподнести тебе сирень,

Но мы сирени не нашли

И цикламены принесли.

Только потом Надеждина узнала, что на самом деле корзина цветов была предназначена другой Татьяне – Гулевич, а дарителем стал Александр Павлович Васильев. Но поскольку мама тогда еще была замужем за Монюковым, явиться домой с цветами она не могла и передарила их Надеждиной.

Конечно, коллеги по сцене сразу догадались, что мама влюблена. Та же Татьяна Надеждина рассказывала мне позднее: “Мы вдруг стали замечать, что Таня начала прихорашиваться. Делала необыкновенную прическу, которая в то время считалась самой модной, – бабетту. Повторить эту прическу было невозможно. У нее был такой дивный овал лица, что шла ей эта бабетта невероятно. И одеваться Таня стала очень красиво. А потом сообщила нам, что выходит замуж за Александра Павловича и ждет от него ребенка”.

Самое забавное, что мой отец в 1967 году ездил с Виктором Карловичем в Германию и оформлял его постановку “Мой бедный Марат” в театре Саарбрюккена по приглашению интенданта театра Хермана Ведекинда. За эту работу они получили солидное вознаграждение, 90 % которого были вынуждены сдать наличными в советском посольстве.

Итак, мама с папой встретились, полюбили друг друга, и случилось так, что во время гастролей Центрального детского театра в Киеве образовался я, единственный сын их. В моем архиве сохранились записки мамы из роддома после моего рождения. Одна из них адресована коллегам по театру:

Дорогие друзья,

от души благодарю всех за поздравления и внимание ко мне и новенькому мальчику Сане Васильеву. Ваше теплое отношение мы чувствуем каждую минуту.

Большое спасибо всем.

ВАША ТАТЬЯНА ГУЛЕВИЧ

Второе письмо – Магде Лукашевич, актрисе и лучшей подруге:

Дорогая моя Музоренька! Пословица “Поспешишь – людей насмешить!” на сей раз не оправдала себя. Опередив медицинские показания почти на две недели, я не поспешила, а только порадовала людей. Описывать свой новый опус нет больше сил. Я вижу только его мордашку, а она так незатейлива. Два глаза, один нос, один ротик. Похож на папу, но бритый. Приходите, приходите в понедельник, меня должны выписывать. Сюда не надо ездить, лучше приходите домой. А.П. будет звонить Оле (Фрид), а она все Вам будет рассказывать. Большой привет всем: Вечику, Соне Глуховской, Нюре (Анне Евгеньевне), Юре Строеву, Анатолию Эфросу, Зинаиде Абрамовне, Анне Ивановне и всем-всем. Желаю тебе от души девочку, но если будет мальчик, то тоже неплохо. Ходи к Екатерине Давыдовне! Всем нашим девочкам большой привет.

ТАНЯ ГУЛЕВИЧ

Я родился в Москве 8 декабря 1958 года и, сколько себя помню, всегда был в кулисах театра. Правда, папа реже брал меня в театр, нежели мама. Все же я с детства помню встречи с Любовью Орловой, Фаиной Раневской и Верой Марецкой – ведущими актрисами театра, для которых папа создавал костюмы и декорации.

В Детский театр, особенно когда нянек не было, меня брали чаще. Я помню себя в кулисах на маленькой табуретке – мама занята в спектакле “Один страшный день”. Роли в “Забытом блиндаже”, “Питере Пэне”, “Сказках Пушкина”, “Хижине дяди Тома”, “Традиционном сборе”, “Одолень-траве”. Забытые названия, некогда гремевшие по Москве театральной.

Одним из любимых спектаклей маленьких зрителей в ЦДТ был спектакль Анатолия Эфроса “Сказка о сказках”. Роль польской девочки Яни, которая уходила в лес за хворостом, на протяжении нескольких лет исполняла Татьяна Надеждина. Когда актриса забеременела и на сцену выходить в связи со своим положением больше не могла, на эту роль ввели мою маму. Вскоре забеременела и мама, она ждала моего появления на свет. Тогда директор театра Константин Язонович Шах-Азизов сказал:

– Не назначайте больше актрис на эту роль! Они все уходят в лес за хворостом, а возвращаются в положении!

Мама работала с Георгием Товстоноговым, Марией Кнебель, Сергеем Михалковым, Виктором Розовым, но часто уступала свои роли другим артисткам. Славы земной она не жаждала никогда.

Внешняя и внутренняя красота мамы привлекала художников и скульпторов. Ее фотографировал Наппельбаум; кроме ее собственного супруга, маму писали Татлин, Николай Ромадин и Федор Булгаков, лепили Николай Никогосян и Наталья Дерегус. Портрет кисти Татлина был выполнен в зеленых тонах и почему-то страшно не понравился маме. “У меня на нем лицо было зеленого цвета”, – вспоминала она. Этот портрет так и остался в мастерской художника. Наверняка по прошествии лет он попал в чьи-то руки, и его теперешний владелец даже не представляет, что на нем изображена Татьяна Гулевич.

Мало кому известно, что именно моя мама стала первой Снегурочкой на знаменитых кремлевских елках. Претенденток на роль внучки для Дедушки Мороза искали в Детском театре, и, поскольку мама была очень хорошенькой молодой артисткой на амплуа инженю, выбор пал на нее. На протяжении нескольких лет, из года в год мама участвовала в представлениях. Даже я успел застать ее Снегурочкой. Новогодние елки проходили не только в Кремлевском дворце, но также и в Доме Союзов, бывшем Дворянском собрании, и в Сокольниках, на открытом воздухе. Снегурочка-мама появлялась перед детьми рядом с Дедом Морозом в санях, запряженных тройкой настоящих лошадей. Театральная белая шубка с меховой опушкой от холода не спасала, мороз стоял страшный, и в ожидании выхода приходилось кутаться в собственное зимнее пальто. Артист, традиционно исполнявший роль Деда Мороза, согревался старым проверенным способом – выпивал коньячок перед каждым выходом к маленьким зрителям. А поскольку таких выходов за день было немало и одни дети сменяли других, к концу рабочего дня Дед Мороз еле держался на ногах. И вот однажды, как рассказывала мама, захмелевший Дедушка, будучи не в силах оставаться в вертикальном положении, опустился на пенек под елочкой и заснул. Чтобы не свалиться с пенька, он держался за посох, а счастливая детвора верещала:

– Дедушка Мороз! Дедушка Мороз!

Тут главный новогодний персонаж открыл глаза, пробурчал:

– Дедушка, Дедушка… Заболел ваш дедушка! – и снова заснул.

В 1960-е годы мама стала сниматься на телевидении и записываться на радио, чаще всего в поэтических композициях. Помню ее в роли матери Герцена в телефильме “Былое и думы”, большую роль в телеспектакле “Тещины языки”, радиопостановки с режиссером Мариной Турчинович, маминой приятельницей. Мама привела на телевидение и меня: я дебютировал в восьмилетнем возрасте в передачах “Театра «Колокольчик»”, потом в качестве ведущего воскресного “Будильника” с маминой приятельницей и коллегой по детскому театру Надеждой Румянцевой.

Но уже тогда маму преподавание влекло больше актерства. В середине 1960-х годов она, будучи еще актрисой театра, вернулась в Школу-студию МХАТ и поступила в аспирантуру к своему любимому профессору сценической речи Елизавете Федоровне Саричевой. Елизавета Федоровна была прибалтийская немка из эстонского города Дерпта (ныне Тарту), где ее отец служил профессором в Дерптском университете. Саричева, настоящая рафинированная интеллигентка, много лет проработала в Школе-студии МХАТ и воспитала первое поколение советских дикторов. Она носила элегантные старинные броши и кружевные воротнички, обладала плавной речью… Было полное ощущение, что это женщина XIX века, случайно попавшая в социалистическую эпоху. Лучшими подругами Саричевой были актриса Анастасия Георгиевская и моя мама.

Как-то, когда я был еще маленьким, Елизавета Федоровна пришла к нам домой. Мама очень ждала ее, страшно волновалась и, чтобы порадовать уважаемого педагога, приготовила большое количество, как мне тогда казалось, деликатесов. Перед тем как она вносила в гостиную очередное блюдо, я вбегал в комнату и торжественно провозглашал:

– А сейчас будет хлеб!

И убегал. А мама вносила хлеб. Потом я возвращался и объявлял новое блюдо:

– А сейчас будет подана селедка!

Мне страшно нравилось анонсировать эти яства.

Мама регулярно навещала Елизавету Федоровну в ее маленькой квартирке, расположенной в одной из новостроек в Теплом Стане, куда Саричеву переселили из снесенного дома в самом центре Москвы. В конце жизни эта уже очень пожилая женщина практически не выходила на улицу, целыми днями лежала в кровати под многочисленными миниатюрными портретами своих родовитых предков. Портреты Саричева завещала маме.

Гражданская панихида по Елизавете Федоровне проходила в ЦДРИ. Народу было видимо-невидимо, пришли многочисленные ученики Саричевой. А я страшно испугался, увидев в гробу женщину, которая бывала у нас дома.

Отыграв на сцене ЦДТ двадцать пять сезонов, мама с радостным сознанием исполненного долга в 1972 году ушла на пенсию, чтобы стать сначала педагогом, а затем и профессором кафедры сценической речи в своей альма-матер. Со временем она стала преподавать сценическую речь и в цыганском театре “Ромэн”, и в Московском кукольном театре Авксентия Гамсахурдии, и в театре “Камерная сцена”.

Еще один поворот судьбы – и в те же годы маму приглашают в Хореографическое училище при Большом театре. Мама преподает актерское мастерство вместе с такими корифеями театральной педагогики, как Ирина Македонская и Юрий Недзвецкий. Много, ох как много замечательных русских балетных артистов училось у мамы. Приведу лишь неполный звездный список: Алла Михальченко, Владимир Деревянко, Нина Ананиашвили, Андрис и Илзе Лиепа, Николай Цискаридзе… Балет в ее жизни – волшебное искусство. В 1940-е через одноклассниц сестер Щербининых мама познакомилась с Майей Плисецкой, нашей соседкой по имению в Литве, и не раз с ней в молодости встречалась. Мой папа трижды работал над декорациями и костюмами Большого театра: им были оформлены “Лесная песня”, “Мазепа” и “Снегурочка”. А мамины ученики издавна блистали на сцене Большого; блистают и теперь, когда ее уже нет.

Но родным домом для мамы была Школа-студия МХАТ. С радостью шла она на занятия – всегда приветливая, веселая, элегантная. Студентки доверяли маме личные переживания, зная, что всегда будут услышаны и могут рассчитывать на совет. Спустя годы после окончания Школы-студии бывшие студенты продолжали ей звонить и приглашать на свои спектакли. И мама, которой к тому времени было уже немало лет, в зиму, в страшную гололедицу, поздним вечером отправлялась на какую-нибудь премьеру, чтобы поддержать своего ученика. Анна Ивановна, старшая по подъезду, по этому поводу всегда шутила:

– Кто у нас позже всех возвращается домой? Татьяна Ильинична. Она у нас самая гулящая девушка в подъезде.

Мода значила для мамы немного, но стиль одежды – всё. Как она умела носить шляпы, подбирать тона блузок и шалей, закалывать старинные камеи, оттенять овал лица жемчужным ожерельем, подчеркивать тонкость удивительного профиля бирюзовыми в серебряной филиграни серьгами! Мама была человеком утонченного вкуса, чуть-чуть старинного, но очень русского и незыблемо классического, которого в Москве начала XXI века и днем с огнем не сыскать. Она была запоздалым цветком Серебряного века – убежденной монархисткой: портреты августейшего семейства стояли в ее уютной спальне. Почитала поэтическое слово и сама писала стихи. Мама боготворила Марину Цветаеву, сердцем чувствовала ее дар и ее трагедию. Обожала Анну Ахматову; встречалась с ней в 1944 году и читала в студии Анне Андреевне ее же стихи. Дружила с Михаилом Светловым, Николаем Асеевым, Наумом Коржавиным и Кариной Филипповой, сказавшей о ней: “Трель соловья в оправе Фаберже”.

А Михаил Светлов с веселой укоризной написал:

Что делать нам с Бибиком

в участи девичьей —

Поменьше бы в жизни

встречать нам Гулевичей!

Мама хоть и была Раком по гороскопу, но очень любила путешествовать, особенно поездом. Ей нравилось чередование пейзажей за окном – тогда она мечтала, молилась… Мы много ездили по стране, бывали в Закарпатье, в Крыму, на Днепре, в Ленинграде. Маме всегда хотелось подарить своим детям, мне и Наташе, самое доброе и прекрасное, радостное и светлое. Наше ощущение счастливого детства было ее рук делом. Мама говаривала: “Сколько в детей вложишь, столько тебе и вернется!” И мы всегда старались вернуть свой долг сторицей. Эмиграция надолго оторвала меня от мамы: нам оставались только письма и телефон. Сестра в 1980-е годы жила с мужем, журналистом газеты “Правда” Андреем Толкуновым, и сыном Митей в Нью-Йорке. Так что мама в те годы оказалась в разлуке с детьми. Счастье, что рядом с ней оставался любимый муж, которым она восхищалась.

Но как только ей, уже в эпоху Горбачева, позволили приезжать в Париж, она начала часто бывать в прекрасной Франции и полюбила ее. Прежде она бывала там лишь однажды, в мае 1965 года, во время гастролей Театра им. Моссовета. Когда она впервые приехала ко мне, то первым делом пошла в отель L’Ocean, где останавливалась с отцом во время тех гастролей.

Мама побывала и в Германии, и в Англии, и в Югославии, и в Чехии, а из Парижа нам удавались поездки в Андалузию, в Монте-Карло, в Бельгию, в Голландию и Италию. С первого взгляда мама влюбилась в Константинополь – Стамбул, когда ездила на премьеру моего “Щелкунчика” в Анкаре. И всегда обожала Литву, родной Павильнис. В свое последнее лето там, в 2002 году, она обошла весь наш большой сад, обняла каждое дерево и попрощалась с ними.

В Париже у мамы сложились замечательные, доверительные отношения с людьми русской эмиграции. Она любила и умела дружить как никто. Одаривала всех, словно добрая фея, и заботой, и теплом. Во время увлекательных летних поездок во Францию мама познакомилась с замечательными женщинами: Натальей Петровной Бологовской, портнихой и актрисой, с балеринами Ballet Russe Ольгой Старк, Татьяной Лесковой, Ксенией Триполитовой, с певицей кабаре Людмилой Лопато, с хористкой “Русской оперы” в театре Елисейских полей Тусей Замчаловой, с чилийской художницей Ириной Петровной Бородаевской; в Брюсселе сдружилась с семьей русского графа Николая Апраксина, в Париже – с графиней Жаклин де Богурдон. Но более всех ей были все же близки московские актеры Лев Круглый и Наталья Энке (прежде москвичи, а потом парижане), с которыми она путешествовала по Франции.

Конечно, все эти впечатления и новые знания мама дарила затем своим студентам как в Школе-студии, так и в Славянском университете в Москве, где в последние годы заведовала кафедрой сценической речи. Она составила удивительный “Словарь забытых и мало употребляемых слов русского языка”. Любовь к родному языку и речи она сумела привить и детям. А как она умела радоваться нашим успехам! Как принимала новые статьи дочери Наташи, известной журналистки и преподавателя МГУ, комплименты в адрес моей книги “Красота в изгнании”! Хотя могла быть и строгой, и требовательной, но всегда духовной, стоявшей выше мелочей жизни.

Мама была радушной, щедрой и хлебосольной хозяйкой. Гости в нашем доме бывали регулярно: родня, подруги детства, коллеги и добрые друзья, среди которых – редкость в советские времена! – были и иностранцы. Один их них – болгарский театровед Иосиф Конфорти, учившийся в ГИТИСе и изучавший историю русского театра. Женат он был на знаменитой болгарской летчице Розе Георгиевой. Это была весьма колоритная дама. Юбкам она предпочитала брюки, обувь носила исключительно без каблука и вообще выглядела очень мужественно, несмотря на свое женственно-цветочное имя. Зычным голосом Роза любила напевать:

Потому, потому что мы пилоты,

Небо наш, небо наш родимый дом.

Первым делом, первым делом самолеты,

Ну а девушки? А девушки… сейчас!

Прилетая в Москву компанией Balkan, Роза обыкновенно приходила к нам в гости с ночевкой. Она никогда не приезжала с пустыми руками. Сумки ее ломились от обилия вкусных гостинцев болгарского производства: какие-то консервы “Лечо”, всевозможные брынзы, настойка полыни… Даже мои первые джинсы были привезены Розой ни много ни мало из Ниццы. С ее легкой руки мама научилась печь национальные болгарские пироги – питку и баницу.

Бывала у нас дома и художница по костюмам, сербка Мара Финци, урожденная Трифунович, которая была женой знаменитого югославского искусствоведа. Искусствовед к тому времени давно умер, а Мара иногда наведывалась в Москву со старенькой мамой, маленькой и грузной сербкой. Однажды Мара приехала с приятельницей, русской эмигранткой из Югославии. (Я тогда не знал, что после революции в королевстве Югославия оказалось около шестидесяти тысяч эмигрантов из России.) Звали ее Светлана Богацинцевич. Эта красивая блондинка привезла в Москву сына, чтобы вылечить его от наркозависимости. Для меня это стало настоящим шоком. В 1975 году я понятия не имел о существовании наркоманов, о том, что их надо лечить.

Также отлично помню приезд интенданта театра в Саарбрюккене Хермана Ведекинда, которого отец должен был принять у нас дома, так как в Германии он принимал папу и Виктора Карловича Монюкова. Ситуация усложнялась тем, что на новую квартиру мы еще не переехали, а стены старой квартиры были порядком потертые. Чтобы спасти положение и как-то облагородить интерьер, папа даже одолжил у художника Анатолия Никича несколько крупногабаритных картин. За столом мама произнесла такой тост:

– Давайте выпьем за то, чтобы мы всегда жили в мире и никогда не делали пуф-пуф!

Это был 1970 год, воспоминания о войне были еще живы, будто она кончилась вчера… У всех в глазах стояли слезы.

Мама умела дружить и одаривать подарками своих друзей, принимать в них самое сердечное и непосредственное участие. Долгие годы она старалась помочь семье графа Василия Павловича Шереметева, выходца из некогда богатейшей русской семьи, художника, влачившего при большевиках нищенское существование. Дружила с киноактером Петром Глебовым и его супругой, красавицей Мариной, нашими соседями, с кинозвездой Натальей Фатеевой, со старейшими актрисами МХАТа Кирой Николаевной Головко и Софьей Станиславовной Пилявской, историком костюма Марией Николаевной Мерцаловой. Она помнила все дни рождения каждого из друзей и знакомых. Не пропускала ни праздников, ни тризн.

Мама была человеком большой русской души. Духовное играло огромную роль в ее жизни, оберегая от суеты мирской и готовя к жизни вечной. Уход ее из жизни в начале 2003 года у меня на руках был легким и светлым. Таким же, как и прекрасная жизнь ее, женщины, умевшей дарить добро и красоту стольким людям на земле.