Ближний круг

Ближний круг моих родителей состоял из незаурядных и талантливых людей, которые оказали большое влияние на мое формирование. В наш дом часто приходили художники, драматурги, скульпторы, актеры и поэты, и я рос в атмосфере постоянных разговоров о театре, о живописи, вообще об искусстве.

Очень хорошо помню знаменитого актера Петра Глебова и его очаровательную жену Марину Алексеевну, урожденную Левицкую. Они были нашими соседями по дому и мамиными близкими друзьями, а их красавицы дочери – Лена и Оля – дружили с моей сестрой. За Петром Петровичем я даже донашивал какую-то французскую обувь, потому что у нас был один размер ноги, а Марина Алексеевна, или “тетя Марина”, как я ее называл, зная о моем увлечении стариной, приносила мне от знакомых старушек кошельки, старинные фотографии, перчатки, пуговки, кружева… Тетя Марина Глебова очень хорошо рисовала, любила акварель, с большим юмором и красивым акцентом рассказывала нам грузинские анекдоты, так как в молодости жила в Батуми. У нее был элегантный стиль одежды, всегда хорошее настроение и очаровательная дворняжка Джерик, белый в черных пятнах. Сестры Оля и Лена Глебовы спасли его от уличных хулиганов. Джерик был таким умным, что сам, один, ходил гулять, спускался по лестнице, а поднимался на лифте, ведь в подъезде все жильцы его знали. А перед квартирой Глебовых он подпрыгивал и носом звонил в дверь!

Легендарный исполнитель роли Григория Мелехова в классической экранизации “Тихого Дона” являлся потомственным дворянином и происходил из старинного рода князей Трубецких, поэтому квартира Глебовых на Фрунзенской набережной была заполнена многочисленными семейными портретами, старинной мебелью красного дерева и красивой посудой. У них, например, хранился редкий овальный портрет княгини Трубецкой кисти Винтергальтера, старинные пастели из имения Трубецких Узкое. На старости лет Петр Петрович с Мариной жили, увы, небогато: чтобы прожить в лихие 1990-е годы, им приходилось что-то продавать из старины. Я приобрел много маленьких безделушек, а также дорожный секретер Грибоедова из старинного имения на реке Зуша, перламутровый веер 1850-х годов княгини Трубецкой, ранее принадлежавший ее родственнице герцогине де Морни. И дядя Петя, и тетя Марина бывали в Париже у своих родственников графов Толстых.

Узнав о том, что я собираюсь уехать в Париж, Марина Алексеевна Глебова дала мне адрес своей родственницы графини Толстой-Загадской и сказала: “Передай ей от нас письмо и конфеты”.

Буквально в первые же дни пребывания в Париже я отправился по этому адресу. Графиня была счастлива получить весточку от Глебовых, она очень тепло приняла меня и даже дала какие-то советы, один из которых звучал так: “Держись русских: они тебе помогут”. И она была права!

Мои родители также очень дружили с графом Василием Павловичем Шереметевым, жившим вместе с женой Ириной Владимировной и дочерью Дуняшей с нами по соседству на Фрунзенской набережной, дом 36. Василий Павлович был талантливым художником-мозаичистом. С 1951 по 1957 год он под руководством Павла Корина работал над созданием мозаичных панно на станции метро “Комсомольская” и других. Так, например, авторству Шереметева принадлежит мозаика “Переяславская рада” на станции метро “Киевская”-кольцевая, где среди запорожских казаков он изобразил и себя. Этот автопортрет графа можно и теперь на этой станции метро увидеть.

Детство и юношеские годы Василия Павловича прошли под открытым небом в Напрудной башне Новодевичьего монастыря, куда из родового имения Остафьево в 1929 году выселили всю его семью. Его отец, историк граф Павел Сергеевич Шереметев, лично сдал Ленину ключи от своего имения со словами: “Спасибо советской власти, что освободила меня от трат на эту недвижимость”. После этого усадьба была национализирована и превращена в музей, в котором бывший владелец с 1918 года по 1928-й числился хранителем и заведующим. Огромная библиотека Шереметевых, родовые реликвии, картины на нескольких подводах были вывезены в Новодевичий монастырь и свалены в исторической башне, где в давние времена была заточена царевна Софья, сестра Петра Великого. Жизнь в башне стала настоящим испытанием для семьи: под восьмиметровым потолком летали птицы и завывал ветер, зимой помещение невозможно было натопить, а летом стояла страшная духота…

Почти тридцать лет Василий Павлович прожил в этой башне. Только в самом конце 1950-х годов Ирине Владимировне удалось выхлопотать крошечную однокомнатную квартирку на Фрунзенской набережной, куда с трудом уместился весь архив Шереметевых. В детстве я часто бывал у них в гостях и хорошо запомнил обстановку этого дома, наполненного фолиантами XVIII века с личными экслибрисами Шереметевых и бесценными реликвиями их рода, среди которых было знамя Полтавской битвы, чашечка, подаренная графу Шереметеву Екатериной Великой, рукописи Карамзина, работавшего в Остафьеве над “Историей государства Российского”, иконы из иконостаса Новодевичьего монастыря… Этот иконостас, по рассказам графа Василия Павловича, большевики разобрали на доски и велели из них сколотить публичные туалеты. Улучив момент, он тайком перетащил иконные доски в свою башню, откуда они с другим скарбом Шереметевых и переехали на Фрунзенскую набережную. Спасенные иконы Василий Павлович хранил в туалете, уложив штабелями одну на другую. Не потому что не ценил – они просто не вписывались в размер единственной комнаты, в которой проживали три человека.

Семья Шереметевых существовала в постоянной нужде на одну небольшую зарплату добрейшей Ирины Владимировны, работавшей библиотекарем в Институте иностранных языков, и на редкие заработки Василия Павловича. Граф регулярно приходил к нам, чтобы одолжить немного денег. Ему, истинному дворянину, было страшно неловко просить взаймы два-три рубля, но даже при сильной нужде накопленное предками добро он не продавал, а дарил музеям.

Коллекционеры-антиквары неоднократно предпринимали попытки уговорить Василия Павловича продать фамильного Рембрандта – картину “Христос у Марфы и Марии”. Но Шереметев был непреклонен: “Рембрандт не продается!” Однако в 1956 году – в год 350-летия со дня рождения великого голландца – Василий Павлович преподнес картину в дар Музею изобразительных искусств им. Пушкина. А в благодарность от Музея получил двухмесячную путевку в Дом творчества художников, откуда, впрочем, уехал, не выдержав и двух недель.

Второго подлинного Рембрандта – портрет юноши – обманным путем заполучил коллекционер Феликс Вишневский. Художник Алексей Смирнов (фон Раух) в своих воспоминаниях написал: “Голицыны, выселенные из Москвы в Дмитров, за сто первый километр, сохранили много семейных раритетов. Не меньше их было и у Шереметева, но он их прожил за бесценок, когда к нему подваливал с коньяком антиквар Вишневский”. Впоследствии собрание самого Феликса Евгеньевича составило основу образованного в 1971 году музея В.А. Тропинина. Он передал в дар городу не только более двухсот произведений живописи и графики, но и свой особняк. Другого выбора у него не было – в это время в КГБ развернули целую кампанию по изъятию коллекций.

Огромный архив Шереметевых Василий Павлович еще при жизни сдал в Центральный государственный архив древних актов. Большая часть коллекции средневековой немецкой живописи из Остафьева попала в Музей изобразительных искусств им. Пушкина, а в самой усадьбе в советское время организовали Дом отдыха Совета министров СССР. Я был там однажды зимой в период “дома отдыха” и видел в остафьевском парке памятники Пушкину и Карамзину, установленные еще при прежних владельцах. Часть мебели из Остафьева досталась московскому музею А.С. Пушкина.

Близкой подругой и коллегой моей мамы по Школе-студии МХАТ была хореограф-балетмейстер Ольга Всеволодовна Всеволодская-Голушкевич, урожденная баронесса фон Гернгросс. Ее отец – барон Всеволод Николаевич Всеволодский-Гернгросс, известнейший театровед, посвятивший жизнь изучению русского театра XVIII–XX веков. В 1918 году он основал в Петрограде Институт живого слова, который после 1924 года преобразовали в Научно-исследовательский институт речевой культуры. На старости лет Ольга Всеволодовна рассказывала о великих князьях. Помнить их она не могла, но по рассказам своей мамы-скульптора знала, что живший в Мраморном дворце князь императорской крови Гавриил Константинович Романов держал ее, совсем кроху, на руках.

Ольга Всеволодовна была профессиональной балериной, одной из учениц Агриппины Вагановой. В 1936 году она окончила Ленинградское хореографическое училище и стала солисткой театра имени Т.Г. Шевченко в Киеве. Ольга Всеволодовна рассказывала мне, что во время оккупации Киева многие из ее коллег балерин, а также солисты Киевской оперы продолжали работать, поэтому, когда Красная армия освободила Украину, они отступили с немцами во Вроцлав, продолжая давать спектакли там.

Позднее Ольга Всеволодовна стала солисткой “Мосэстрады”: в черном шелковом платье с запа?хом и розой на талии танцевала фокстрот, чарльстон и танго. Кроме того, она умудрилась в советское время открыть частную школу бального танца.

Ольга Всеволодовна была настоящей жертвой моды в самом критическом смысле этого слова. По три раза в день переодевалась в наряды, которые отличались исключительной экстравагантностью. Доставала она их в комиссионном магазине, расположенном на бывшей улице Герцена, прямо напротив театра Маяковского. Многие дипломаты жили в советское время в этом районе, а их жены часто сдавали в комиссионку свои наряды, уже вышедшие из моды. Ольга Всеволодовна ходила в этот магазин ежедневно, как на службу. Продавщицы ее обожали и откладывали специально для нее пышные юбки в стиле new-look, широкополые шляпы, потрясающие вещи из каракульчи, горжетки из соболя, норки и куницы… В Школе-студии МХАТ, где она была педагогом-балетмейстером, Гернгросс так и прозвали – Ку`ничка. Эта страсть к переодеваниям и регулярные набеги на комиссионный магазин сделали Куничку одной из самых элегантных женщин в Москве. Ее любимым цветом был зеленовато-серый, она считала его наиболее привлекательным и называла “цветом мертвой фисташки”.

Однажды мне довелось побывать с Ольгой Всеволодовной в Чехословакии. Это была туристическая поездка от Школы-студии. Поскольку в своих широкополых шляпах выглядела Куничка как героиня голливудских фильмов 1940-х годов, то все ее принимали за американку. Когда мы ходили по местным универмагам, в которых она самозабвенно выбирала себе шляпки и перчатки, вслед нам все время доносилось: “Пани американо?” Никакой “американо” пани не являлась, но впечатление производила именно такое. Она была суха, как египетская мумия, с огромными глазами, потому что почти ничего не ела. “Никто никогда не увидит, что вы съели, – любила повторять Гернгросс. – Но все заметят, во что вы одеты. Поэтому деньги я всегда тратила только на одежду!”

В жизни Ольги Всеволодовны было три главные привязанности: бриллианты, мужской пол и балет. Увлечение балетом явно затмевало увлечение мужчинами, потому что в почтенном возрасте она любила вспоминать: “Лежишь, бывало, с любовником в кровати, а ножками репетируешь новый танец. Я никогда времени даром не теряла. А чего лежать без дела! Я ножками движения разучивала”.

Однажды Ольга Всеволодовна вместе с моей мамой и еще двумя педагогами Школы-студии по сценической речи, Ольгой Фрид и Анной Петровой, оказались в институте Склифосовского. Случилось это по вине пьяного водителя грузовика. Не справившись с управлением, он на своей махине влетел на тротуар Большого Харитоньевского переулка, по которому шли Ольга Всеволодовна с приятельницами. У каждой диагностировали сотрясение мозга. Очень строгий и надменный главврач, зайдя к ним в палату, кивнул в сторону Ольги Всеволодовны и сказал:

– Ну, эта во время войны наверняка подполковником была?

Куничка отреагировала моментально:

– Почему под полковником? Под генералом! И не под одним!

Кстати, одно время, еще до войны, Гернгросс была замужем за царским офицером Владимиром Голушкевичем, который после революции в числе многих других белогвардейцев перешел на сторону большевиков и действительно стал генералом. Это был подтянутый, образованный человек с профессиональной выправкой, чей военный и политический опыт, знания и мастерство советское руководство использовало при обучении вчерашних рабочих и крестьян в Военной академии имени Фрунзе. Такое тоже бывало!

О страсти Ольги Всеволодовны к бриллиантам знали все педагоги и студенты Школы-студии. Я на всю жизнь запомнил ее ночной звонок (она вообще чаще всего звонила ночью) и вопрос:

– Санечка, мне Слава Зайцев шьет шубку из каракульчи; как ты думаешь, не будет ли слишком вульгарно, если я закажу к ней бриллиантовые пуговицы?

У Гернгросс были чудесные алмазные елизаветинские серьги, хорошие николаевские брошки и кольца с завидными бриллиантами-солитерами, которые она носила по два на каждом пальце. Откуда, спросите вы, такая роскошь в советское время? Дело в том, что, когда в 1939 году войска Советского Союза занимали старинный польский, а еще раньше австро-венгерский город Львов, Ольга Всеволодовна тут же бросилась туда на гастроли в составе фронтовой бригады – танцевать фокстрот и танго перед солдатами нашей армии. В свободное время она обходила все местные скупки, куда нуждавшиеся в деньгах поляки относили фамильные бриллианты. Став обладательницей весьма внушительной коллекции, Гернгросс вернулась в Москву. Однако в 1970-е годы самая элегантная дама в Москве в один прекрасный день была ограблена. Дверь не была взломана. Квартиру открыли ключом, когда Ольга Всеволодовна была на работе, и вынесли все ее великолепные драгоценности, кроме тех, что были на ней, а также бутылку коньяка и флакон французских духов. Сказать, что Ольга Всеволодовна была расстроена, значит не сказать ничего. Она была убита горем.

Первым делом Куничка бросилась в милицию.

– Я хочу сделать заявление! У меня украли бриллианты! – воскликнула она, влетев в отделение в собольей шубе.

Тут Ольга Всеволодовна стянула замшевые перчатки, приоткрыв миру тонкие пальцы, унизанные солитерами, и, вытянув перед милиционером руки, воскликнула:

– Это все, что у меня осталось!

Милиционеры так и прозвали ее – “бриллиантовая рука”.

Последней, кто видел в целости все эти драгоценности, была известная в те годы актриса Алла Азарина, с которой меня Куничка и познакомила. В причастности к этой поистине эпической краже Ольга Всеволодовна подозревала одного из бывших “мужей”. А их, судя по всему, было несколько. Я на всю жизнь запомнил ее рассказ:

– В новогоднюю ночь иду по улице Горького. Порошит снежок. Впереди мужчина. Я прибавила шаг и поравнялась с ним. Вижу – старый знакомый! Он даже одно время был моим мужем!

Меня Ольга Всеволодовна обожала. Часто принимала в своей маленькой однокомнатной квартирке в высотке на Площади Восстания, обставленной мебелью красного дерева, которая отлично смотрелась на фоне стен, выкрашенных в глубокий синий цвет. Она говорила, что добивалась глубины этого тона, добавляя в ультрамарин краплак. Куня всегда очень готовилась к моим визитам: сервировала стол тарелками XVIII века, разливала вино в потрясающие бокалы пушкинской эпохи и спрашивала:

– Ведь у меня не хуже, чем у Галины Вишневской?

Я неоднократно создавал костюмы для ее студентов, в которых те сдавали экзамены по танцам. В обязательной программе у нее были вальс-бостон, шимми и кекуок. Ну кто сегодня сможет научить вас танцевать кекуок? Она могла.

Ольга Всеволодовна мечтала, чтобы я стал ее наследником, но мой отъезд во Францию не позволил ей осуществить эту идею. Зато я имел счастливую возможность отправлять ей из Парижа посылки с модной одеждой и духами. Незадолго до смерти во время очередного телефонного разговора она сказала:

– Надеюсь, что я не страничка в вашей жизни, а целая глава.

Так и получилось… Ее коллекция по наследству перешла внучке прославленного актера Мамонта Дальского.

Одной из ближайших подруг моей мамы с детских лет была Марта Владимировна Цифринович – знаменитая актриса-кукольница. В довоенное время они жили по соседству у Елоховской церкви и в свободное от школьных занятий время вместе бегали в Дом пионеров. Эта высокая авторитарная дама говорила низким, чуть надломленным голосом с хрипотцой, всегда красилась в рьяную брюнетку со взбитой челкой, носила брюки клеш, неизменный свитер с хомутом и массивный кулон из янтаря на толстой цепочке.

Марта Владимировна была дочерью видных партийных деятелей. Надо заметить, что после революции, когда большая часть представителей русской интеллигенции была ликвидирована большевиками, место ее в значительной степени заняли образованные евреи, которые до 1917 года не имели права нарушать черту оседлости и селиться в крупных городах. По правде сказать, советская власть была еврейским изобретением и приведена в действие в нашей стране в виде великого эксперимента именно этим трудолюбивым народом. В науке, медицине, промышленности и партийном аппарате евреи заняли ключевые позиции в 1920-е годы. Так, отец Марты Цифринович, Владимир Ефимович, стал одним из создателей калийной промышленности в СССР и первым директором Соликамского калийного комбината. Однако от обвинения в предательстве и расстрела в 1938 году его не спасло даже личное знакомство со Сталиным. И для мамы Марты не стала охранной грамотой общая фотография с Иосифом Виссарионовичем, сделанная во время совещания жен ИТР и хозяйственников. Циву Марковну Цифринович арестовали 9 февраля 1938 года. Но даже это не пошатнуло ее искреннюю веру в идеи коммунизма. Когда уже очень пожилая Цива Марковна вместе с Мартой пришла однажды к нам домой на мамин день рождения, мой папа за обеденным столом поднял тост за Россию и русских. Цива Марковна отреагировала очень резко:

– За русских пить никогда не буду! Только за советских!

При этом сама тетя Марта в душе была настоящей диссиденткой. Именно она в 1970-е годы устраивала в своей мастерской в районе Чистых прудов на улице Жуковского концерты запрещенной бардовской песни. Я частенько бывал на этих концертах и до сих пор помню, как талантливый художник и поэт Евгений Бачурин под гитару исполнял свой знаменитый романс:

Ты крупица, я крупица,

Нас с тобою двое.

Из таких крупиц водица

Бережок намоет.

Зыбь песочком поиграет,

Пока не наскучит,

Господин хороший случай

Врозь не разбросает.

И погонит прочь из дому

К берегу иному.

Тебя влево, меня вправо,

Вот и вся забава.

В то время, когда наши соотечественники массово эмигрировали кто в Америку, а кто в Израиль, эта, казалось бы, наивная песенка звучала крайне злободневно. Если читать между строк, подтекст был таков: мы с тобой сейчас неразлучны, но может оказаться так, что жизнь разбросает нас, как песчинки, по разным континентам.

Окружение тети Марты также было наполовину диссидентским. По сцене Марта была хорошо знакома с замечательной певицей Ларисой Мондрус, уехавшей с мужем в Западный Берлин. Ее большим другом был эмигрировавший в 1972 году в Израиль, а оттуда в США художник Лев Збарский, муж знаменитой манекенщицы Регины Збарской. Теплые товарищеские отношения связывали ее с художником-нонконформистом Олегом Целковым, который в 1977 году по предложению властей покинул СССР и уехал во Францию. В середине 1980-х годов тетя Марта приезжала к нему в Париж, где с ней однажды приключилась забавная история. Некстати замешкавшись перед самым отъездом в Москву, она поняла, что опаздывает на поезд. На перроне тетю Марту ждала провожавшая ее жена Олега Целкова, статная красавица-блондинка актриса Тоня Пипчук, некогда ученица моего дяди, Петра Павловича Васильева. Поезд был готов вот-вот тронуться с места, когда Тоня, вскочив на подножку, заявила советскому проводнику: “Я – жена советского посла в Париже! Срочно остановите поезд! Едет заслуженная артистка Марта Цифринович!” И представьте, Тоне поверили и поезд остановили! Вот что значит русская актерская школа!

Пик популярности Марты Цифринович пришелся на 1950–1960-е годы. Будучи одной из любимых учениц Сергея Образцова, она, впрочем, отвергла его предложение служить в кукольном театре и отправилась в свободное плавание на эстраду. В огромном репертуаре тети Марты было два абсолютных хита, с которыми она объездила весь Советский Союз и полмира, регулярно выступая на всевозможных международных кукольных фестивалях.

Первый – это номер с газовым шарфиком и мужской перчаткой. Прикрепленный к проволочке шарфик играл роль женщины, а перчатка – мужчины. Перчатка упорно пыталась настигнуть шарфик, который все время куда-то увиливал. Перчатки по ходу действия постоянно менялись, изображая целую толпу мужчин, преследующих по-женски неуловимый газовый шарфик. Возможно, сегодня избалованным зрителям это представление показалось бы наивным, но в ту пору, когда все сходили с ума по пантомимическим миниатюрам Марселя Марсо, номер Марты Цифринович с нейлоновым шарфиком и кожаной перчаткой смотрелся по-европейски изысканно.

Но поистине народную славу тете Марте принесла кукла по имени Венера Михайловна Пустомельская, кандидат околовсяческих наук. Эту даму с длинным носом, в очках, с пучком на голове и меховой горжеткой создала художница и кукольных дел мастер Екатерина Терентьевна Беклешева. Более сорока лет тетя Марта выступала “в дуэте” с Венерой Пустомельской, сменив за это время только четыре копии – по кукле на десятилетие.

Заклятыми врагами тети Марты были знаменитые марионеточницы и чревовещательницы Мария и Евгения Донские, которые тоже работали в “Москонцерте” и отбивали у нее заработок. По мнению Марты, занимались они настоящей халтурой, тогда как ее уникальные номера представляли истинную ценность. Приходя к нам домой, она постоянно жаловалась маме на ненавистных марионеточниц.

Марта Цифринович одной из первых в Москве увлеклась антиквариатом и стала завсегдатаем комиссионных магазинов. Ее маленькая квартирка на проспекте Мира была обставлена мебелью красного дерева пушкинской эпохи, в буфете матово блестел старинный фарфор, под потолком висела бронзовая ампирная люстра. Словом, жила тетя Марта очень элегантно и изысканно. А будучи человеком добросердечным, часто делилась своими находками. Однажды подарила нам красивую супницу с гжельской росписью XVIII века. Тетя Марта всячески поощряла и мое увлечение стариной, подробно расспрашивала о моих находках и вообще относилась ко мне как к сыну. Своих детей у нее не было. Когда не стало мамы, она звонила мне, старалась поддержать и все время спрашивала, когда же я к ней приеду.

Марта Цифринович ушла из жизни в 2009 году. Ее мебель, личный архив и библиотека были переданы в соликамский музей “Уралкалия”, где памяти тети Марты посвятили постоянную экспозицию “Счастье быть с Вами”. Там же теперь хранится одна из четырех копий ее любимой куклы Венеры Пустомельской и портрет тети Марты кисти моего папы. Светлая память!

С Ольгой Юльевной Фрид мама познакомилась еще при поступлении в Школу-студию МХАТ и подружилась на всю жизнь. Тетя Оля была красивой еврейской дамой с профилем античной камеи и черными волосами, расчесанными на прямой пробор. Лишь одна прядь у нее была седой, как у Сергея Дягилева, которого за эту особенность называли Шиншиллой. В свое время мама написала на нее эпиграмму:

Оленька Фрид

Приятна на вид —

Роза, пион,

А в душе – скорпион.

По гороскопу Ольга Юльевна была Скорпионом.

Жила она в районе Цветного бульвара, в квартире, обставленной мебелью из черного мореного дуба, сделанной до 1914 года, но не законченной в связи с началом Первой мировой войны. Закончить не хватило денег. Поэтому одна часть буфета оставалась без резьбы. Гостиную украшала бронзовая скульптура улетающего бога торговли Меркурия, который, кажется, стоял еще в ювелирной лавке деда Ольги Юльевны.

Одевалась тетя Оля в темные, очень элегантные закрытые платья, сшитые на заказ у частных портних. Ее статный образ всегда дополняла толстая золотая цепь шнуровидного плетения, порванная в одном месте и зашитая коричневыми нитками. Ольга Юльевна была обладательницей совершенно выдающегося бюста. Приобрести готовое платье на такую фигуру было непосильной задачей. Мама рассказывала по секрету, что в советское время тете Оле приходилось шить самой даже бюстгальтеры – в продаже ее размера попросту не существовало. Она покупала две детские панамки, сшивала их, и получался неплохой лифчик.

Однако находились и в этом неудобстве свои преимущества. Учась в Школе-студии МХАТ, Ольга Юльевна выглядела гораздо взрослее многих своих сверстников, что позволяло ей беспрепятственно попадать в театр без билета или в столовую без пропуска, а то и в кабинет к какому-нибудь мелкому чиновнику. Ее представительный внешний вид, благодаря элегантной одежде, театральным горжеткам и шляпам, позволял видеть в ней работницу министерства, парткома или месткома и открывал многие двери.

К тому же говорила она мхатовским низким, хорошо поставленным голосом. Тетя Оля шла впереди и своим необъятным бюстом открывала все двери. Однокурсники трусили следом.

Замуж Ольга Юльевна вышла за ответственного партработника Матвея Исаевича Шифмана. Он был много старше ее, вдовец, имел от первого брака дочь Людмилу Хмельницкую, ставшую потом актрисой в Театре на Малой Бронной. Тетя Оля ему тоже родила дочь, умную и талантливую Юлю, с которой мы в юношеском возрасте очень подружились и часто проводили время вместе. Порой к нам присоединялась Марина Голуб, и мы наперебой начинали травить анекдоты про Брежнева, которого папа дома называл “болваном с лохматыми бровями”. Однажды за этим занятием нас застал Матвей Исаевич, который, бросив на меня строгий взгляд, сказал:

– Саня, никаких антиправительственных анекдотов у меня за столом в моем присутствии!

По окончании Школы-студии тетя Оля и моя мама по распределению попали в Центральный детский театр, хотя готовили их во МХАТ. Виной тому фамилии, звучавшие сомнительно в эпоху борьбы с космополитами. В труппе Художественного театра не нашлось места Валерии Меньковской, Татьяне Гулевич, Нинель Шефер, Ольге Фрид…

Их более смекалистые однокурсники поменяли свои иностранные фамилии. Так, Виктор Франке стал Монюковым, а Маргарита Юрге взяла себе псевдоним Юрьева, попала во МХАТ и получила из рук Аллы Тарасовой роль Анны Карениной.

На сцене Центрального детского театра Ольге Юльевне не удалось сыграть ничего выдающегося. Мама рассказывала, что ее главной ролью стала Кобылица в спектакле “Конек-горбунок”. Увидев, что в распределении написано “Кобылица – Фрид”, она очень расстроилась и даже плакала. Тогда Кобылицу заменили на Мать Конька. Эта интерпретация вполне устроила Ольгу Юльевну, и играла она с удовольствием. На словах “Кобылица та была вся, как зимний снег, бела” тетя Оля в огромной лошадиной маске выходила из левой кулисы и вставала на фоне стога сена под светящимся месяцем.

В спектакле по пьесе Сергея Михалкова “Я хочу домой” Ольга Юльевна играла немку по имени Шпек. Это были послевоенные годы, и дети из зрительного зала бросались в нее конфетами и вообще что под руку попадет. Кстати, актеры Детского театра не любили играть в спектаклях по пьесам Михалкова, потому что на банкет он покупал на всех одну бутылку водки и не приносил никакой закуски.

В новогодних елках по очереди с Олегом Ефремовым тетя Оля играла Кота. Она была полным и добрым котом, ее дети любили, а Ефремов – тощим и злым, дети его боялись. Поэтому когда намечалась какая-то ответственная елка, играть Кота доверяли Ольге Юльевне.

Невостребованность заставила ее раньше других покинуть Детский театр и вернуться в свою альма-матер в качестве выдающегося педагога по сценической речи, воспитавшего сотни отечественных актеров театра и кино. Позже, когда моя мама также стала преподавать в Школе-студии МХАТ, их юношеская дружба трансформировалась в дружбу профессиональную. Их разговоры по телефону длились часами, трубка просто раскалялась от этих бесед. О чем они говорили? О папе Вене, как любовно называли в Школе-студии ее ректора Вениамина Захаровича Радомысленского, о студентах, педагогах, об интригах… У Ольги Юльевны была любимая поговорка для студентов: “Надеть одежду и одеть Надежду”, благодаря которой студенты видели разницу между глаголами “одевать” и “надевать”, в употреблении которых многие до сих пор делают ошибки.

Конец Ольги Юльевны был печален. Болезнь Альцгеймера сделала ее совершенно беспомощной. Тетя Оля могла выйти из дома и потеряться во дворе. Юля часто находила маму на Цветном бульваре, когда та, подойдя в домашнем халате к совершенно незнакомым людям, спрашивала: “А вы не знаете, где я живу?”

С молодых лет мама поддерживала дружеские отношения с одной из самых красивых актрис Художественного театра Кирой Николаевной Головко, которая в девичестве носила фамилию Иванова. Кира Николаевна состояла в близком родстве с известным поэтом из первой волны русской эмиграции Георгием Ивановым. Обладательница потрясающих внешних данных и изысканных манер, она была принята в труппу МХАТа в конце 1930-х годов на роль Натали Пушкиной в спектакле “Последние дни” по пьесе Булгакова. Костюмы для этой постановки делала выдающаяся создательница костюмов, в прошлом поставщик императорского двора Надежда Петровна Ламанова. Кира Николаевна неоднократно мне рассказывала, как Ламанова, придя однажды на очередную примерку, сказала:

– Киру будем затягивать в корсет!

Затягивали так усердно, что бедная Кира в какой-то момент потеряла сознание. Когда она пришла в себя, то увидела, что все столпились не вокруг нее, а вокруг Ламановой, которая в ужасе восклицала:

– Больше мне артистку Иванову не приводите на примерки! Она не способна даже в корсете ходить!

Замуж Кира Николаевна вышла за адмирала Арсения Григорьевича Головко, командующего Балтийским флотом, и, покинув в начале 1950-х годов МХАТ, отправилась с ним в Калининград, где стала ведущей актрисой местного драматического театра. Когда по долгу службы адмиралу надлежало вернуться в Москву, они получили квартиру в знаменитом Доме на набережной. После смерти Арсения Григорьевича у Киры разгорелся роман с человеком, который по возрасту годился ей в сыновья. Моя мама называла его “Кирин абажур”. Увы, абажур оказался проходимцем. Он мечтал о московской прописке и собственной квартире. Разумеется, влюбленная Кира прописала его у себя. При расставании она потеряла дачу, ей даже пришлось разменять огромные адмиральские хоромы и перебраться в крошечную квартирку в районе станции метро “Тульская”. Но что поделать – любовь зла!

В 1960-е годы Кира неоднократно выезжала в США, где у нее жили какие-то харбинские родственники. Выпускали ее свободно – все-таки жена адмирала, известная актриса. Возвращаясь из очередной поездки в Америку, она везла с собой полный чемодан синтетических шуб, страшно модных в то время. А таможенники, надо заметить, довольно строго встречали по возвращении на родину каждого из немногочисленных тогда командировочных и все время искали, чем бы поживиться. А тут целый чемодан шуб, хоть и не из натурального меха. У Киры спросили:

– Товарищ Головко, не много ли шуб у вас?

Актриса нашлась моментально.

– Ровно столько, чтобы одну подарить вам, – обворожительно улыбаясь, ответила она.

С 1958 года Кира Николаевна начала заниматься преподавательской деятельностью в Школе-студии МХАТ. Именно благодаря ей я получил боевое крещение в качестве театрального художника. Кира Николаевна предложила мне сделать выгородку декораций и костюмы к ее постановке второго акта чеховской “Чайки”, где роль Маши она отвела Марине Голуб, а роль Тригорина – Дмитрию Золотухину, которые в то время были влюблены друг в друга.

У меня тогда уже были уникальные альбомы со старинными фотографиями из дома текстильной миллионерши Александры Ивановны Коншиной, хозяйки нескольких мануфактур, расположенных в Пущинской волости при деревне Глазечня и в Высотской волости близ деревни Скрылья. Сын миллионерши в советское время работал дворником при собственном доме. Он-то и сохранил семейные альбомы, которые перед смертью передал нашей соседке, графине Ирине Шереметевой, а та, не зная, как ими распорядиться, вручила их мне. Эти альбомы я принес в Школу-студию и показал Кире Николаевне. Взглянув на фотографии, она сказала:

– Вот такую усадьбу мне и сделай: с колоннами, со ступеньками…

Я с энтузиазмом принялся за подбор реквизита и деталей декораций. В Школе-студии МХАТ нашел сценическую мебель, сделанную мебельщиком Виктором Селивановым по старинным образцам, правда, не из карельской березы, а из тополя. Эту мебель, участвовавшую еще в постановках Немировича-Данченко, кто-то самым варварским способом выкрасил в белый цвет. Мне пришлось маленьким кусочком стекла слой за слоем соскребать засохшую краску. В костюмерной Школы-студии мне удалось подобрать очень красивые костюмы, в том числе белое плиссированное платье актрисы Коркошко. И хотя Кира Николаевна ограничилась только одним актом из “Чайки”, для меня работа с ней стала прекрасным опытом. Она же дала сопроводительное письмо в журнал “Юность”, где была опубликована первая статья о моей коллекции пера Анны Малышевой.

Позднее Кира Головко участвовала в съемках моих авторских фильмов “Дуновение века” для канала “Культура”, в которых вспоминала о работе с Надеждой Ламановой, и даже передала в мою коллекцию несколько своих платьев. Киры Николаевны, последней актрисы МХАТа, помнившей Владимира Ивановича Немировича-Данченко, не стало в 2017 году, буквально за год до векового юбилея. Сама она любила повторять: “Живого Станиславского я видела только в гробу, а Немирович на меня еще заглядывался”.

Еще одной маминой подругой была известная в ту пору диктор телевидения Нина Кондратова – как говорили, первая женщина на отечественном телевидении: очень привлекательная, стройная, что для хрущевской эпохи считалось большой редкостью. Она любила одеваться в привозные платья, купленные с рук у дипломатов. Судьба к Нине оказалась жестока. Однажды во время прямого эфира с ВДНХ из павильона “Животноводство” бык мотнул головой и выколол ведущей глаз, что привело к непоправимым последствиям. Лишь по приказу Никиты Хрущева Нине разрешили вылететь в ГДР и заказать стеклянный глаз, каких в СССР тогда не выпускали. Так Кондратовой удалось продолжить свою карьеру на телевидении. Зрители не догадывалась ни о полученной травме, ни о наличии протеза. Впоследствии дочь Нины Кондратовой, Елена, передала мне несколько платьев легендарной телеведущей, которые мне довелось выставить однажды именно на ВДНХ. Так круг замкнулся.

Долгие годы мама дружила с Сюзанной Павловной Серовой, актрисой и впоследствии преподавателем сценической речи в ГИТИСе. Начинала Сюзанна Павловна в “Современнике” и вместе с моей мамой, которая на первых порах помогала молодому театру, выходила на сцену в эпизодической роли в спектакле “В поисках радости” по пьесе Виктора Розова, маминого друга. Они играли двух девчонок, которым герой Олега Табакова кричал вслед: “Все Фиры и Веры – дуры без меры”.

Сюзанна Павловна в молодости была совершенно очаровательной женщиной: изящная блондинка с голубыми глазами и вздернутым носиком. Мама ласково называла ее Сузик, а та в ответ именовала маму Гулей. В девичестве Сузик носила фамилию Барто. Ее отец, детский поэт Павел Николаевич Барто, был первым мужем Гетель Во?ловой, которая, взяв в браке его фамилию, заодно и имя сменила, став Агнией. Сюзанна Павловна также состояла в родстве со знаменитым русским художником Валентином Серовым – восемнадцатилетней она вышла замуж за его внука, Дмитрия Михайловича Серова. Сразу после свадьбы молодожены поселилась в том самом доме в Староваганьковском переулке, где провел последние годы жизни великий художник, и, как рассказывала сама Сюзанна Павловна, их с Дмитрием Михайловичем брачное ложе находилось прямо под подлинником картины “Похищение Европы”.

Одно время Сюзанна Павловна переживала бурный роман с известным композитором, князем Андреем Волконским, репатриантом из Франции, который в 1965 году в Москве организовал первый ансамбль старинной музыки “Мадригал”. Но роман романом, а второй раз замуж Сузик вышла за солиста “Мадригала” Евгения Аргышева, исполнявшего партии контртенора. Одним словом, жизнь Сюзанны Павловны виделась мне захватывающим приключением: внук Серова в роли первого мужа, “Похищение Европы” в спальне, любовная связь с князем Волконским, второй брак с контртенором… Все это казалось чем-то немыслимым.

Сузик очень интересовалась моим воспитанием и постоянно говорила маме:

– Гулечка, сын вырос – пора обрезать пуповину.

Она была уверена, что родители слишком пекутся обо мне и не дают никакой свободы.

Мама часами могла разговаривать с Сюзанной Павловной по телефону. Они взахлеб читали друг другу стихи. Обе знали их наизусть в огромном количестве: Цветаеву, Ахматову, Блока, Пушкина… Они были настоящими хранительницами русского поэтического слова.

Пушкин был для мамы всем – идеалом, вершиной… Надо заметить, что в советское время Александр Сергеевич Пушкин заменил многим людям Иисуса Христа. Поскольку имя Христа было в опале, именно Пушкин был избран негласной святыней. Пушкинские дни, Болдинская осень… – все это были ритуалы и церемонии поклонения солнцу русской поэзии. Многие интеллигентные люди, переживавшие запрет церкви, чтили Александра Сергеевича выше, чем Николая Чудотворца. Пушкин сближал маму с Фаиной Георгиевной Раневской; с днем рождения Александра Сергеевича мама ежегодно поздравляла свою подругу, знаменитую поэтессу Карину Филиппову.

С Кариной Степановной мама познакомилась в 1954 году, когда та была еще студенткой Школы-студии МХАТ и училась вместе с Владимиром Высоцким и Аркадием Стругацким на курсе Виктора Карловича Монюкова. Мама пришла к ним на вечернее занятие и сказала, что принесла бутерброды для Виктора Карловича. Монюков не очень тактично отреагировал на ее поступок, сказав:

– Ну, кто там хочет бутербродов? Я все равно сыт.

И Карина, совсем еще юная девочка, не понимающая, что происходит, внутренне очень обиделась за маму. Потому что ее неподобающим образом встретили и не так отреагировали на принесенные ею бутерброды.

Сближение их произошло позже. Карина окончила Школу-студию, должна была остаться в театре “Современник”, но, овдовев, уехала из Москвы с четырехмесячной дочерью на руках: жить ей было негде. Единственный выход – поступить в аспирантуру Школы-студии МХАТ, что обеспечивало получение комнаты в общежитии. И вдруг выясняется, что место в аспирантуру одно, а претенденток две – Карина и моя мама. Тогда Вениамин Захарович Радомысленский вызвал маму к себе и сказал:

– Ты первый выпуск, ты ученица Елизаветы Саричевой, ты любимая и ненаглядная девочка, умеешь преподавать. Но у тебя сыты дети, есть крыша над головой, есть муж, а у Карины все вверх дном: вдова, без площади… Кого принимать?

И мама решительно ответила:

– Конечно, Карину!

Далее последовала фраза Вениамина Захаровича:

– Ах, даже так… Тогда я еду выбивать два места в аспирантуру!

Дальше – ближе. Выяснилось, что Карина, как и мама, родилась 9 июля.

Каждое утро начиналось одинаково: они созванивались, и, когда Карина начинала жаловаться на жизнь, мама прерывала ее на полуслове:

– Кариша, давай поговорим о высоком.

Особенной датой для обеих, как уже говорилось, было 6 июня, день рождения Пушкина. Карина даже написала такие стихи:

Июнь. Шестое. Суета под окнами,

Томится в сердце тихая печаль…

Поговорим с тобою о высоком,

Пока еще в груди звенит хрусталь.

Карина Филиппова посвятила маме не одно стихотворение. Здесь, на страницах этой книги, я позволю себе процитировать два из них.

Трель соловья в оправе Фаберже,

Ты – утешенье глазу и душе.

И сердцу тихому забытый нежный звук,

Звон хрусталя в груди на сотни верст вокруг.

Уже почти одна случайно задержалась…

Все реже видимся – какая жалость!

И еще:

Ты – в Токмакове, я – в Токмакове.

Ты – на Чаплыгина, я – в Хомутах.

Что же выходит? То и выходит.

Жизнь прошагали почти в двух шагах.

Ты – впереди, я – старательно сзади,

Ты – положительно. Я – кувырком.

И никогда бы мне с жизнью не сладить,

Если бы каждое утро звонком

Не начиналось. Ну, кажется, встала.

Только давай не судить, не рядить.

Договорились же, что, просыпаясь,

Мы о высоком должны говорить.

Изо дня в день в беспрестанном полете

Над адресами столицы родной.

Где ты теперь? На каком повороте?

Ты позвони. Мне не страшно с тобой.

Жизнь Карины Степановны действительно катилась кувырком: какие-то неурядицы и передряги, несчастливые браки и недостойные мужчины… А потом на ее пути возник замечательный человек, художник-иллюстратор Борис Диодоров, автор рисунков к произведениям Тургенева, Толстого, Аксакова, а главное – Андерсена. Диодоров является лучшим в мире иллюстратором сказок Ганса Христиана Андерсена, признанным даже в Дании, на родине великого сказочника. С появлением Бориса Аркадьевича Карина обрела наконец тихое семейное счастье и возможность сосредоточиться на поэзии. Песни на ее стихи исполняли Клавдия Шульженко, Майя Кристалинская, Алла Пугачева, Людмила Зыкина, Валентина Толкунова, Филипп Киркоров…

Дом Карины Филипповой и Бориса Диодорова на Остоженке превратился в своеобразный культурный и светский салон, куда любили приходить артисты, музыканты, художники… Впоследствии из-за сахарного диабета Карина Степановна лишилась обеих ног и частично потеряла зрение, однако сумела сохранить жизнелюбие и доброжелательность.

Дом ее и сегодня полон гостей. Она принадлежит к редкому числу людей, которые способны подарить свое сердце другому. Я лично к этому типу совершенно не отношусь. Я настолько занят своим делом, что меня интересуют исключительно судьбы людей из моего самого близкого окружения, которым я во многом помогаю, а судьбы далеких проходят мимо меня. Карина устроена иначе. И сегодня, когда мы стали жить шире и богаче, все реже и реже можно встретить людей, которые столь самозабвенно растворяются в горестях и радостях другого человека и безоглядно отдаются творчеству, как это делают Карина Филиппова и Борис Диодоров. Дочь Карины Степановны, Ирина, стала княгиней Голицыной, так как вышла замуж за художника, а в прошлом предводителя Московского Дворянского собрания, князя Андрея Кирилловича Голицына.

Большим маминым другом был и драматург Виктор Розов. Его пьесы на сцене Центрального детского театра одну за другой ставил Анатолий Эфрос: “Ее друзья”, “В поисках радости”, “В добрый час”, “Традиционный сбор”. Почти во всех постановках была задействована мама. С Розовым они дружили домами и часто созванивались. Мама даже готовила для поступления в Школу-студию МХАТ дочь Виктора Сергеевича. Прекрасно помню, как Таня Розова приходила в нашу квартиру и с вдохновением читала “Мороз и солнце”. Став актрисой Художественного театра, она даже сыграла роль наследника Тутти в спектакле “Три толстяка”. А с Таниным мужем, режиссером Николаем Скориком, мне дважды довелось поработать на сцене МХАТа, создавая костюмы для постановки “Гофманиана” и “Метель”.

Виктора Сергеевича обожал и мой отец. Под влиянием мамы он даже написал его портрет. Мама вообще регулярно пыталась склонить отца к тому, чтобы тот начал писать портреты знаменитостей своего времени.

– Ну напиши Раневскую или Любовь Орлову, – просила она.

И, очевидно, именно с маминой легкой руки возникли портреты того же Розова, Плятта, Марка Захарова, с которым папу связывали не только профессиональные, но и приятельские отношения.

С Марком Захаровым они создали на сцене Театра сатиры спектакль “Мамаша Кураж и ее дети”, где главную роль исполняла Татьяна Пельтцер. Декорация представляла собой двор-колодец, куда выходили каналы для стока нечистот, – этакая клоака жизни, в которой существовали герои Брехта. Затем Марк Захаров пригласил папу на постановку спектакля “Темп-1929” по пьесе Николая Погодина уже в Ленком.

Придуманная им декорация была выполнена из металлических балок в конструктивистском стиле, совершенно несвойственном живописному стилю отца. Позднее, когда Захаров станет художественным руководителем театра Ленинского комсомола, главным художником он назначит талантливого одессита Олега Шейнциса, также выпускника постановочного факультета Школы-студии МХАТ. В тот год, когда я поступал, Шейнцис учился на последнем курсе. Его дипломной работой был спектакль “Пятая колонна” по драме Хемингуэя. Декорацию Олег Шейнцис выполнил в виде витражных окон наподобие витражей Гауди в Барселоне. Эти окна, расположенные торцом к зрительному залу, при движении создавали невероятную игру света и зрительно меняли пространство. Для “Пятой колонны” и для спектакля “Деньги для Марии” Шейнцис доверил мне подбор реквизита, который следовало выставить в форме натюрморта. А так как я всю жизнь обожал создавать натюрморты из старинных вещей, то с большим энтузиазмом ухватился за возможность помочь без пяти минут дипломированному театральному художнику.

Возвращаясь к ближнему кругу нашей семьи, невозможно не упомянуть имена двух замечательных художников – Веры Ипполитовны Араловой и Ефима Бенционовича Ладыженского. Оба учились на одном курсе с папой в Художественном училище памяти восстания 1905 года в мастерской Евгения Николаевича Якуба и пронесли дружбу через всю жизнь – кому сколько было отмерено. Фима Ладыженский, приехавший в Москву из Одессы, был очень талантливым и плодовитым художником, написал множество театральных эскизов и иллюстраций к произведениям Исаака Бабеля, замечательно работал в графике. В конце 1970-х годов Ладыженский эмигрировал в Израиль. Комиссия по вывозу художественных произведений позволила ему забрать из Советского Союза лишь малую часть собственных картин. Тогда Ефим Бенционович перед самым отъездом в Иерусалим собственными руками уничтожил более двух тысяч своих работ – акварелей, рисунков, темпер. В 1982 году Ладыженский покончил жизнь самоубийством. Так в СССР ценили культуру и искусство!

Их с папой однокурсница Вера Ипполитовна Аралова прожила очень насыщенную и яркую жизнь. В 1930-е годы она, дочь разведчика Первой конной армии Буденного, вышла замуж за афроамериканца Ллойда Паттерсона, который на Всесоюзном радио работал диктором иностранного вещания. Через год после свадьбы у них появился первенец – мальчик Джим, снявшийся в младенчестве в фильме “Цирк” с Любовью Орловой. Именно ему герои картины пели знаменитую колыбельную.

Спят медведи и слоны,

Дяди спят и тети.

Все вокруг спать должны,

Но не на работе.

Позже в семье Паттерсонов появились еще два мальчика – Том и Ллойд. При этом семейная жизнь не помешала Вере Ипполитовне заниматься любимым делом: она писала картины, оформляла спектакли, рисовала эскизы… Аралова стала одним из первых в СССР художников-модельеров и поступила на работу в только что открывшийся на Кузнецком Мосту Общесоюзный Дом моделей. Как позднее уверяла меня Вера Ипполитовна, именно она ввела в моду высокие сапоги, что, разумеется, было выдумкой. Возможно, в СССР в 1955 году высокие сапоги и стали новинкой, но в Париже их носили с 1925 года, и в моду их ввели русские эмигранты. Вера Аралова путешествовала и в Индию и с тактом вносила индийские нотки в свои творения в ОДМО.

Но в жизни Аралова была женщиной крайне резкой в суждениях, очень экспансивной и строгой. Работая в Московском Союзе художников, она уйму времени потратила на дрязги и интриги. Несмотря на то что мой папа очень с ней дружил, часто дома жаловался:

– Боже мой, что творится в МОСХе! Верка опять ссорится с Риткой Мукасеевой.

Вера Аралова с этой самой Ритой Мукосеевой, также художником по костюмам, почему-то видеть друг друга не могли. Споры, дележки, интриги… У папы волосы на голове вставали дыбом.

После распада СССР старший сын Веры Ипполитовны, тот самый Джим из фильма “Цирк”, нашел в США родственников своего отца. В Москве он оставил жену Ирину и вместе с престарелой мамой уехал в Америку, где блестяще выучил английский язык и даже стал поэтом. Живя в Париже, я иногда позванивал Вере Ипполитовне. Помню, как-то она просила:

– Ну что, ты процветаешь?

Я ответил:

– Не жалуюсь.

– Ну, давай-давай, процветай. А мы в Вашингтоне живем.

После отъезда Ладыженского в Израиль и Араловой в США у отца не осталось друзей юности, кроме искусствоведа Нисс Пекаревой-Гольдман, жившей с нами в одном дворе. Ее мать, скульптор Нина Ильинична Нисс-Гольдман, стала героиней повести Дины Рубиной “На Верхней Масловке”.

У отца был хороший приятель, скульптор-монументалист Олег Комов, который, впрочем, был на двадцать лет младше папы. Встретив меня однажды, Олег Константинович попросил приехать к нему в мастерскую. Мастерская находилась где-то на окраине Москвы, и я, не горя желанием тащиться в такую даль, спросил:

– А зачем?

– Я начинаю работу над памятником Пушкину, ты будешь мне позировать!

– Я? Позировать для памятника Пушкину? Мы ведь совсем не похожи!

– Лицом нет, а фигуры очень похожи, – заявил Комов. – Только необходимо найти исторический костюм.

И снова меня выручила костюмерная Школы-студии МХАТ. Там я отыскал сюртук из светлого сукна, выполненную по эскизу Мстислава Добужинского в 1912 году для спектакля “Где тонко, там и рвется” по пьесе Тургенева. В этом костюме актер Иван Берсенев выходил на сцену Художественного театра в роли Мухина. Сюртук сел на меня идеально, так как тогда я был очень строен. Там же, в костюмерной, я подобрал себе брюки, рубашку, шейный платок, перчатки, цилиндр и отправился с этим добром в мастерскую к Комову. Потребовалось несколько сеансов позирования, после чего Олег Константинович подарил мне мой портрет в гипсе, а созданный по моей фигуре памятник Пушкину с головой самого Александра Сергеевича отправился в Псков. И сегодня в Летнем саду этого города можно увидеть скульптурную композицию “Пушкин и крестьянка”. Открывали памятник 3 июня 1983 года. К тому времени я уже жил в Париже. На память об этой работе с Комовым его сын Илья, тоже скульптор, подарил мне мой карандашный портрет руки отца, Комова-старшего.