Имение Гулевичей в Литве

Волею судеб в конце XX века я стал помещиком с имением в живописнейшем предместье Вильнюса. По существующему в странах Восточной Европы и в Прибалтике справедливому закону дома и имения, а также земли помещиков, утративших частную собственность в советское время, но располагающих документальными подтверждениями права на обладание оными в предвоенную эпоху, имеют право на реституцию. Это означает, что сам бывший хозяин или члены его семьи могут вновь претендовать на восстановление состояния и получить былые владения. На мой взгляд, этот закон не только справедлив, но и по-человечески нужен и у нас в России. Реституция способствует обогащению обедневшего генофонда, повышению культурного уровня жизни как в столицах, так и в усадьбах, оживлению исторических корней; она позволяет вливать новые капиталы в экономику и приводить в божеский вид многое из старинной недвижимости, частенько находящейся в весьма плачевном состоянии и требующей срочной реставрации.

По закону о реституции мы обрели фамильное имение, которым владела моя семья по материнской линии, – дом с большим участком земли, вишневым и яблоневым садом, цветниками и возделываемыми полями. К счастью, дом, интерьеры которого вы видите на фотографиях, не слишком пострадал и является примером того, что частная инициатива и любовь к родовому гнезду может сделать со зданием, пережившим все же сорок лет власти Советов. В последние годы в нижнем его этаже, как в коммунальной квартире, жили три семьи, а верхний этаж с тремя комнатами оставался во владении нашей семьи. Там жил с 1940 года мамин родственник инженер Арсений Дмитриевич Гулевич с супругой, варшавской балериной Софьей Верницкой. Она была дочерью одного из первых авиаторов царской России Феликса Верницкого, погибшего еще до революции. В этой семье было двое детей, моих троюродных кузенов, которых звали Владимир и Людмила. И мы часто приезжали к ним в гости на каникулы. Стать владельцем этой собственности, возродить ее и заново декорировать в “бабушкином” стиле меня подтолкнули ностальгические воспоминания и желание дать дому его законное значение родового гнезда, в котором протекло счастливое время моего детства, ведь впервые я оказался там в 1959 году, в возрасте одного года, на руках у мамы.

История имения такова. Дед мой Илья Герасимович рос и мужал в Вильно, где его старший брат Митя, Дмитрий Герасимович, был инженером, а потом и казначеем железной дороги. Вместе они решили построить дом в предместье Вильно, Павильнисе, став основателями и пайщиками Виленской колонии, – именно так назывался раньше Павильнис, который составляли дачные участки для железнодорожников на ветке Петербург – Варшава. Предместье располагается на пологом берегу огромной ледниковой реки, образовавшей сотни тысяч лет назад Балтийское море, напротив горы Бельмонт, что означает “Красивая гора”. Старожилы утверждают, будто гору так окрестил Наполеон, когда его Великая армия разбила там бивуак во время кампании 1812 года. Выбрали братья Гулевичи просторное имение помещика Миллера “Кривой погурек”, купили частями землю и стали строить деревянную усадьбу в стиле классических дач чеховского времени – с большим вишневым садом. Дом был построен в 1912 году в два этажа и с застекленной верандой, уютной ковровой и бамбуковой мебелью, с кружевными ламбрекенами, с “Брокгаузом и Ефроном”, с печками, одну из которых Гулевичи прозвали Черной Салли из-за темнокожести ее изразцов в стиле сецессион. Возможно, из этого дома произросло пристрастие мамы к стилю модерн, которому она оставалась верна всю жизнь. В духе начала века она предпочитала сиреневый, серый, фисташковый и коричневый цвета, даже носила особенную прическу с пучком на затылке, как было модно в 1919 году.

Супруга дедушкиного брата Дмитрия, учительница женской гимназии в Ковно, Мария Андреевна Ященко-Гулевич была родом из Шавлей (ныне Шяуляй). “Тетя Маруся” стала для мамы любимой тетушкой, а для меня – единственной из “бабушек”, которых я знал. Она пекла хворост, брусничный пирог и раскладывала пасьянсы, чаще всего “Могилу Наполеона”, глядя через окна низенькой верандочки в цветах на наполеоновскую гору – Бельмонт. И мама полюбила раскладывать пасьянсы и оставалась им верна всю жизнь, предпочитая всему множеству “Могилу Наполеона”, “Шифрованную телеграмму” и “Дамы в плену”. Проводя в детстве летние месяцы с мамой в фамильном имении в Литве, я наслушался преданий о прошлом, вошел в уклад стародавней жизни с прислугой и садом, чудом сохранившимся в советскую эпоху лишь оттого, что Виленский край поздно вошел в состав громадного СССР.

После революции Вильно и наше имение Кривой Погурек отошли к государству Польскому маршала Пилсудского, бывшего, кстати, как и княгиня Эмилия Львова, урожденная Кочановская, нашим соседом по имению. Княгиня Львова имела врожденный дефект речи – вместо буквы “р” она произносила букву “д”. Чтобы выжить в советское время, она держала при доме огородик и торговала клубникой и брусникой. Княгиня регулярно приходила в наше маленькое имение “Кривой погурек” с корзинками, наполненными ягодами, за что получила прозвище “пани Бдусника”. Мой папа, отдыхавший частенько с нами в Павильнисе, обращаясь к княгине, сказал:

– Зд-д-давствуйте, пани Бдусника!

На что та отвечала, ничуть не обидевшись:

– Пдавильно, пдавильно, я именно так говодю!

Рядом же, в усадьбе Маркучай, жил младший сын великого русского поэта Григорий Александрович Пушкин с супругой, виленской помещицей Варварой Мельниковой. Григорий и Варвара Пушкины часто принимали в своем просторном доме маминого дядю Дмитрия Гулевича с супругой. Подумать только, мама моя и я сам находились на расстоянии двух рукопожатий от самого Пушкина!

Имение Гулевичей в Павильнисе славилось лучшими розами в крае. Цвели бульденежи, гортензии, флоксы, пионы, турецкие маки, георгины, спиреи. Дом по-прежнему утопает в зарослях столетней сирени и жасмина. Огромные вековые липы создают живую изгородь нижнего сада, а необъятные дубы – границу усадьбы в верхнем лесу, из которого открывается чудесный вид на старый барочный Вильно с его колокольнями, башнями и куполами. Летом поспевают вишни, яблоки и груши, черная смородина и крыжовник, а осенью – даже и виноград. Имение населено упитанными виноградными улитками – эскарго, экспорт которых во Францию был важен в предвоенное время. Свою версию зимнего сада мама пыталась создать и в московской квартире на Фрунзенской набережной, выращивая всевозможные сорта южноафриканских фиалок, восковой плющ и замечательные вьющиеся растения. Впоследствии комнаты на нижнем этаже сдавались бабушкой в основном служащим железной дороги, а после ее кончины в 1965 году низ дома был продан в чужие руки и превратился в коммуналку.

Когда в начале 1990-х мне все же достались мои любимые комнаты в доме, вид их был, увы, неутешителен. В столовой располагалась мастерская по ремонту автомобилей, веранда была разрушена и заменена кирпичным подобием малоэлегантного бункера. Ярый идеологический противник “евроремонта”, я был вынужден, руководствуясь сохранившимися архивными семейными фотографиями и воспоминаниями мамы, восстановить утраты, прибегнув к музейной реконструкции и реставрации. Так, по старинным видам веранды удалось воссоздать в точности рисунок оконных рам и переплетов, заказать двери – копии утраченных и в антикварных лавках Вильнюса купить старинные замки к ним и недостающие ручки, идентичные сохранившимся с 1902 года. Восстанавливая пол, я ограничился решением снять слои масляной краски, скрывавшей старые, изъеденные жучком и потертые жизнью доски. Именно они, покрытые патиной времени и поволокой тяжелых десятилетий, и сохранили дух усадьбы. Цвет стен мне подсказывали картины, фотографии и назначение комнат. Фисташковый – для спальни, персиковый – для столовой, подсолнечный – для музыкальной гостиной со старинным петербургским роялем фирмы “Diederichs Freres”, соломенный – для веранды и так далее.

Сложности были и с мебелью: в сараях сохранилась лишь малая толика обстановки (да и та в состоянии тлена), которую мне все же удалось восстановить и дополнить. Впоследствии из антикварных лавок Вильнюса, Риги, Парижа и Москвы сподобилось достать необходимые элементы для веранды, двух спален, столовой, музыкальной гостиной и двух холлов. Дело было вовсе не в материальной ценности вещей, а в их соответствии времени и духу семьи. Так, ко мне попал черный диванчик faux renaissance, в точности такой же, какой был в доме у Клавдии Васильевны Игнатович, воспитавшей мою бабушку, Марию Рылову. То, что я его выбрал, не пример ли загадочной “генетической памяти”? Мама была счастлива! Особенно радостной находкой стал бамбуковый гарнитур “Микадо”, выполненный в 1880-х годах на виленской фабрике, который теперь стоит в столовой. Мебель в стиле японизм пользовалась тогда в России большой популярностью. Затем пришла серия венских стульев варшавской фабрики Wojciech?w, черный гарнитур “фальшивый Людовик XVI” из Риги и кутаные кресла из подвала котельной на Фрунзенской набережной в Москве.

Одной из уникальных вещей нашей усадьбы является секретер модерн работы моего деда. Он был изготовлен в Вильно в 1908 году по рисунку из журнала “Нива” и отделан выжиганием, что было особенно модно тогда. Еще до революции дедушка увез его в новый дом в Москву. Секретер-путешественник затем достался по наследству моей маме, а после ее развода в 1958 году с Виктором Карловичем Монюковым остался у него. Мне удалось его получить назад – дорогой для семьи подарок от третьей жены Монюкова актрисы Любы Нефедовой – и водрузить его на старое место в доме.

Особенное внимание в усадьбе я уделяю книгам и журналам: тут много польских и русских изданий 1900-х годов, эмигрантских берлинских и парижских изданий 1920–1930-х годов, альбомов со старинными фотографиями и открытками. Старинный граммофон с пластинками, коллекция силуэтов 1900-х годов.

Картины всегда были моей слабостью, и первым, что я привез в “Кривой погурек”, были французские и бельгийские портреты бель эпок. Гордостью интерьера является плакат ведетты “Фоли-Бержер” Халинки Дорсувны за 1928 год, моей парижской приятельницы и вдохновительницы журналистского творчества. Кроме того, там собрано множество театральных работ и пейзажей кисти моего папы, но много и других русских работ. Особенно дорог мне автопортрет русской художницы-эмигрантки Веры Спичаковой, написанный ею в Кракове в 1936 году. После войны Вера эмигрировала в Венесуэлу, где подарила этот портрет приятельнице, другой художнице-эмигрантке Ирине Бородаевской, жившей затем в Чили. В мою бытность художником-декоратором оперы Сантьяго в конце эпохи Пиночета И.П. Бородаевская передала этот портрет Веры мне. Он висел одно время у меня в Париже, а потом нашел себе новый дом в “Кривом погурке”. Или работы известного караимского художника Бориса Эгиза, жившего в 1920-е годы в Константинополе и писавшего цвет эмиграции, – теперь и они в “Кривом погурке”.

Страсть к путешествиям дала мне идею создания в доме китайской спальни на манер Пьера Лоти. Живя и работая в Гонконге в 1990-е годы, тогда еще английской колонии, я частенько наведывался пароходом в португальский Макао на блошиные рынки и привез оттуда кое-какую красную лаковую мебель. Ею я смог обставить эту маленькую комнатку, которую в начале XX века “тетя Маруся” сдавала белорусскому поэту Янке Купале. А из Австралии я привез небольшую коллекцию ларцов и шкатулок 1890-х годов, облицованных иголками дикобраза, сделанных в Индонезии на острове Мадура. Их причудливый орнамент живо напомнил литовское народное ткачество и органично вписался в существовавший интерьер.

Будучи от рождения человеком театра и закулисья, я много лет коллекционировал фотографии с автографами звезд русской сцены Серебряного века и устроил их выставку в усадьбе. Там соседствуют Михаил Чехов и Вахтангов, Мария Кузнецова и Анастасия Вяльцева, братья Адельгейм и Вера Каралли. Поэтические воспоминания о давно ушедшей эпохе, застывшей в нашем доме. Последняя удача – автографы Майи Плисецкой, оставленные ею на старинном гримировальном зеркальце на веранде, когда здесь, в доме Гулевичей, французский телеканал “Арте” снимал о ней документальный фильм. Собрание забавных редкостей нашего дома часто экспонируют в музее А.С. Пушкина в близлежащем Маркучае. Вещи живут и вдохновляют многих, и это не может не радовать наш род.

Ванна в доме – настоящая чугунно-эмалированная гордость на львиных лапах, живое свидетельство прогресса викторианской поры. В доме был даже старинный “домофон” – труба с воронками, установленная между этажами, позволявшая бабушке переговариваться с прислугой Тесей и заказывать обеды из верхней кухни.

Разрушить прошлое, убить его ароматы негодным “комфортабельным” ремонтом или безвкусной реставрацией – дело простое. А вот восстановить старинный деревянный дом со своей историей и тонкой душой – дело куда как посложнее. Скрипят половицы, хлопают от ветра ставни, потрескивают дрова в печках, дымится кузнецовская чашка с “лапсанг сушонгом”, солнечный луч пробивается сквозь тафтяные или ситцевые занавески, поет Ганка Ордонувна о том, что “любовь прощает все”, и вы вновь в тех старых годах, остановить которые нам, кажется, удалось и без машины времени.