Юные годы: фарца, хиппи и “золотая молодежь”

Точные науки всегда давались мне с большим трудом. А сказать по правде, не давались вовсе. Стоя у доски, я абсолютно не понимал, что от меня требуется. Периодическая таблица Менделеева, извлечение корней, геометрические задачи и физические законы приводили меня в ужас. В девятом классе 29-й спецшколы в моем дневнике красовались двойки по физике, химии, геометрии и алгебре. И, признаться, эти науки в жизни мне никогда и ни в чем не пригодились. Но счет деньгам я знаю хорошо – купеческие гены!

Чтобы я не остался на второй год, мама приняла решение перевести меня в так называемую 127-ю школу рабочей молодежи, которая располагалась в Дегтярном переулке в самом центре Москвы. Воспитанники называли это учебное заведение “школой золотой молодежи” или “школой раз-два-семь”. В моем классе учились Антон Табаков, Алеша Аксенов, Лена Ульянова, Женя Лунгин, Маша Зонина, Тина Катаева, Митя Николаев, Миша Каменский, Галя Петрова, Топ Мукасей, Марина Семенова… Сплошь дети знаменитых в СССР родителей. Школьную форму мы не носили, завтраками нас никто не кормил, на линейку не собирали… Учителя не обращали никакого внимания на посещаемость и просили только об одном – не курить у доски!

Занятия в любимой всеми учениками ШРМ № 127 проходили три раза в неделю: понедельник – среда – пятница. Учеников старались не переутомлять.

В ШРМ были замечательные педагоги. Один из них – учитель истории Марк Миронович Нейшуллер. До того как попасть в школу рабочей молодежи, он преподавал в институте, откуда был изгнан за увлечение джазом. Ну да, помните: “Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст!”?

Математику вела обаятельная Роза Давыдовна, которая считала меня, по сравнению с другими “светилами” из класса, просто великолепным математиком. Ненавистную мне химию преподавала Алиса Юрьевна Марина, дворянка по происхождению, жившая в одном доме с маминой подругой Ольгой Фрид. Алиса Юрьевна снисходительно относилась к моему неприятию своего предмета и никогда не вызывала к доске. Более того, зная о том, как сильно я увлечен историческим костюмом, она подарила мне целый ворох старинных платьев и тальм, которые принадлежали ее родовитой семье. Когда пришла пора экзаменов, химичка дала нам под запись ответы на все экзаменационные вопросы и объявила:

– Дети, билеты будут лежать по порядку: от двери первый и к окну последний. Считайте и выбирайте сами.

Дело оставалось за малым – вызубрить хотя бы один билет и вытянуть именно его. Стоит ли говорить, что все успешно справились с экзаменом!

Нашим классным руководителем была замечательная и обаятельная Эмилия Элиберовна Бейлина, учитель географии и астрономии, которая по совместительству водила экскурсии по Кремлю на чешском языке. Эмилия Элиберовна до сих здравствует. Своими силами эта неутомимая женщина создала музей школы. Там, на доске знаменитых выпускников нашей элитной ШРМ, мой портрет ныне висит рядом с портретом Коли Баскова. Она пристально следит за моими успехами, не пропускает ни одного выпуска программы “Модный приговор” и приходит на вернисажи. В свое время она пополнила мою коллекцию старинными платьями своей элегантной тетушки.

Поскольку форму в школе “раз-два-семь” не носили, одевались мы кто во что горазд, следуя при этом модным тенденциям. Все, особенно девушки в моем классе: Настя Михальская, Галя Петрова, Оля Волынец – одевались очень стильно и модно. А иконой стиля в классе был миловидный и хипповый Костя Яриков, состоявший в родстве с князьями Урусовыми и ставший известным скульптором. Благодаря тому что мой папа был “выездным”, я имел возможность носить импортные вещи. Из каждой командировки он привозил новые модные наряды всей семье. Как-то я поймал себя на мысли, что на мне нет ни одной советской вещи. Ассортимент магазинов тех лет разнообразием не отличался, поэтому, будучи еще учеником школы № 29, я очень выделялся на фоне одноклассников. Меня даже часто принимали за иностранца, особенно в музеях. Когда я заглядывал в окошечко кассы Третьяковской галереи или Музея изобразительных искусств им. Пушкина, кассирша обязательно уточняла:

– Билет для иностранца?

– С чего вы взяли?

– Не прикидывайтесь. Для иностранца – значит для иностранца! Он дороже!

В конце 1970-х у меня появилась редкая возможность посещать находившийся во французском консульстве киноклуб. Дочь консула Кристина Кадер дружила с моей любимой девушкой Машей Лавровой и выхлопотала для нее пропуск, по которому можно было раз в неделю смотреть французское кино на языке оригинала. Там я посмотрел несколько картин с участием Анни Жирардо, Пьера Ришара и Натали Бай…

Переступить порог консульства, не предъявив удостоверение личности, было невозможно. На входе стоял милиционер, который строго интересовался у каждого визитера, откуда у него пропуск. Меня при входе не остановили ни разу, потому что были уверены: пришел француз.

В консульстве находился почтовый ящик, и, если у вас имелись французские марки и конверты, можно было отправить письмо как будто из Франции в любую точку мира. Благодаря доступу к этому ящику я совершил по-настоящему благородный поступок. А дело было так. Изучая содержимое мусорных баков на улице Чаплыгина около дома № 1 в период моей работы в театре “Современник”, я наткнулся на выброшенный архив виолончелиста Густава Францевича Валашека, чеха по происхождению, женатого на сотруднице шоколадной фабрики “Эйнемъ”, швейцарке по фамилии Морель. Супруги жили в коммунальной квартире и скончались один за другим, а их документы, фотографии, письма оказались на помойке. Я даже поднялся в ту квартиру, где на стенах еще оставались картины, а на полу валялись стеклянные негативы и ворох писем, присланных из Женевы. Это была многолетняя переписка Валашека и Морель с их единственным сыном, которого бабушка в 1918 году увезла в Швейцарию, на свою родину. Выехать следом родители не успели. Так семья была разлучена навсегда.

Я собрал все найденные документы в бандероль, которую отправил из французского консульства прямиком в Женеву по обратному адресу, указанному на конвертах. Вскоре из Женевы мне пришло ответное письмо от сына Валашека и Морель, ставшего в Швейцарии футболистом и тренером. Строчки прыгали, указывая на волнение автора. Он писал: “Как к Вам попал архив моих родителей? Я не имел возможности получить эти документы, мне было отказано во въезде в СССР…” Я люблю творить волшебство и колдовать добро! Но ведь все могло кончиться иначе, не имей я доступа к консульскому почтовому ящику. А доступа могло и не быть, если бы при входе в консульство меня не встречали по одежке иностранного производства. При этом, надо заметить, я неплохо строчил на швейной машинке и запросто мог сам себе сшить батник со шнуровкой на шторные колечки или брюки из полосатого тика, приобретенного в магазине “Русский лен”. Конечно, мои произведения имели весьма примитивный вид, но в начале 1970-х, в эпоху хиппи, эта доморощенность считалась ультрамодной. Я даже джинсы себе шил собственными руками. Кстати, я до сих пор уверен, что советскую власть погубила именно мода. Появление первых фарцовщиков, торговавших импортными вещами, поставило под сомнение устройство нашей страны. Многие задумались: отчего же мы такие передовые, а джинсы сшить не можем? Все время обороняемся, а для людей ничего путного произвести не в состоянии.

Очень модными в 1970-е годы были матроски, тельняшки, галифе, белые офицерские шарфики, солдатские ремни из “Военторга”, расположенного в Москве на проспекте Калинина, нынешней Воздвиженке. Это было место паломничества для многих столичных модников. Однако без предъявления воинского удостоверения приобрести что-либо в “Военторге” не представлялось возможным. И все-таки я нашел выход из положения. Когда возникало желание приобрести очередную матроску и тельняшку, я отправлялся в “Военторг” в компании двух-трех подруг. Подруги перемигивались с солдатиками и, когда устанавливался визуальный контакт, упрашивали их купить необходимую вещицу. В комиссионных магазинах на Тишинке можно было недорого купить черные кожаные пальто офицеров СС немецкой армии, которые, за неимением лучшего, особенно ценились среди богемных советских модников. Там же продавались вышитые косоворотки из чесучи, очень модные в моем окружении.

Вся модная молодежь тех лет делилась на три группы. Модников, одевавшихся в одежду домашнего изготовления, так называемый самопал, называли урлой (от фр. hurler – орать) или урлаками. Носивших фирменные вещи – попсой или попсарями. Третью, самую экстремальную группу длинноволосой молодежи, называли хиппарями.

Иногда “канать под хиппи” могли представители первых двух групп модников. Тысячи урлаков носили коричневые, лиловые и черные брюки клеш, подшитые сломанными металлическими молниями, украшали клеш клиньями из цветной ткани, цепочками и бубенцами. Из обуви урла и попса носили ботинки на платформе с потертым “мраморным” рисунком, на высоком каблуке. Хиппари предпочитали выношенные и раскрашенные кеды, сабо и индийские сандалии. Лидером хиппи в Москве был Юра Бураков по кличке Солнце, а группировавшиеся вокруг него длинноволосые юноши называли себя “Солнечной системой”. Модным местом встречи хиппарей было кафе “Аромат” на Суворовском бульваре, в народе – “Вавилон”, и скверик перед старым зданием МГУ на Манежной площади, так называемый “психодром”. Другим модным местом встречи был прозванный “трубой” длинный подземный переход, тянущийся от Тверской почти до самой Красной площади. От “трубы” начиналась та часть Тверской улицы, которую по аналогии с самой длинной улицей Нью-Йорка именовали не иначе как Бродвеем. Такое название было продиктовано расположением – самый центр, до Кремля подать рукой. К тому же напротив находился “Интурист”, где промышляли валютчики, фарцовщики и ночные бабочки. Последних я лицезрел собственными глазами, когда вместе со своими французскими приятелями и Инной Мозель впервые попал в кафе “Интуриста”. Это были молодые женщины лет тридцати – тридцати пяти, одетые, надо заметить, очень респектабельно. Они не позволяли себе оголяться и отличались друг от друга по цвету одежды: одна была полностью в красном, другая в желтом, третья в зеленом… Но наибольшее впечатление произвела на меня очень вульгарная труженица любовного фронта, с ног до головы облаченная во все белое: брюки-клеш, блузка, широкополая шляпа… Спустившись по лестнице в кафе, она замерла на нижних ступеньках, подбоченилась, расставила широко ноги и громко сказала:

– На …, на … и не ахай!

Я очень любил прогуливаться по Тверской, тогдашней улице Горького, заглядывая то в костюмерную Школы-студии МХАТ к моей любимой Татьяне Александровне Луниной, то в кафе-мороженое “Космос”… Настоящим декадансом было заказать три шарика мороженого со столовой ложкой ликера! Следующей точкой моего маршрута являлось ВТО и Центральный дом актера, тогда еще располагавшиеся на улице Горького. Там же размещался магазин ВТО, где помимо книг о театре, программок и открыток можно было приобрести грим, парики, накладные бороды и крем-пудру “Театральная” пяти тонов: белую, рашель, телесную, розовую и персиковую.

Руководил Домом актера Александр Моисеевич Эскин, а молодежной секцией заведовала моя подруга юности Люся Черновская, дочь героя Советского Союза. Она с большим энтузиазмом устраивала потрясающие вечеринки и творческие капустники, на которые собирался весь цвет актерской братии Москвы.

На одном из таких вечеров приглашенным гостем стала знаменитая целительница Джуна, которая после своего выступления оказалась со мной в одной маленькой узкой комнатке, служившей кабинетом Люсе Черновской. Пара диванчиков и торшер – всё, что в ней помещалось. Джуна была на пике славы, очень модно одета и эффектно накрашена. Ее постоянно слезящиеся глаза, в которые как будто накапали белладонну, были подкрашены зеленоватыми тенями, на щеках алели румяна. Я запомнил длинные пальцы Джуны, красивый маникюр… В какой-то момент она начала рассказывать собравшимся, как происходит процесс исцеления. Мы слушали ее, раскрыв рот. Джуна говорила о том, что целительству нельзя научиться, потому что это – прирожденный дар, и редкий человек может этим похвастаться. Она обвела присутствующих глазами, уставилась на меня, оробевшего, и заявила: “Вот вы, например, можете!” А потом встала и ушла.

Именно в ВТО мне посчастливилось лично встретиться с легендарной актрисой Софьей Гиацинтовой, выпускницей 1-й студии МХАТ, в те годы дамой сильно в летах, небольшого роста, с прямой спиной и элегантной укладкой коротких вьющихся седых волос. Она была автором нашумевшей книги воспоминаний и лучшей подругой актрисы Марии Успенской, Маручи, как называли ее соученики того же выпуска. Вместе с ними учились Ольга Бакланова и Григорий Хмара. И Хмара, и Бакланова, и Успенская стали эмигрантами. Свою подругу Гиацинтова видела только на экране, в фильме “Мост Ватерлоо” с Вивьен Ли в главной роли, где Мария Успенская играла роль русской директрисы балетной труппы.

Также в гостиной ВТО я познакомился с очень знаменитой балетной парой – Надеждой Павловой и Вячеславом Гордеевым. Они были любимцами публики и выглядели очень гармонично на сцене. Зная о моем увлечении стариной, Гордеев, в ту пору довольно состоятельный артист, попросил меня, семнадцатилетнего, помочь ему подобрать старинную мебель для их новой квартиры. Мы отправились в антикварный магазин на Фрунзенской набережной. Вячеслав очень придирчиво рассматривал весь ассортимент огромного магазина и в конце концов был разочарован. Оказалось, что он искал модную в 1970-е годы стенку, но… из карельской березы. Этот забавный эпизод мне запомнился на всю жизнь.

В ВТО при молодежной секции проводились иногда музыкальные вечера. Люся Черновская организовывала для молодых актеров, режиссеров и театральных художников такие развлечения, необходимые в этом возрасте. Такого понятия, как ночной клуб, в СССР не было, но существовали летние открытые танцплощадки и танцевальные вечера. Однажды я побывал на такой танцплощадке с живой музыкой в исполнении группы “Машина времени” во главе с Андреем Макаревичем. Они играли “В Париж он больше не вернется” и свой хит “Марионетки”. Вечер был удачным, я в брюках клеш и в сабо на платформах лихо отплясывал с Катей Масляковой и Леной Григорьевой, моими одноклассницами. А в ВТО живой музыки не было, но имелась пластинка группы АВВА, дико популярной в 1970-е годы. Я носил брюки банан из бордового вельвета и очень стильный свитер из американского трикотажа. Тогда это считалось невероятно модно, я славился своим юношеским гардеробом!

Моими закадычными товарищами тех лет были представители так называемой золотой молодежи. Мы слонялись по всей Москве и часто собирались у кого-нибудь на квартире, на “флэте”, как тогда было модно говорить, а была она у редких людей – большинство жило в коммуналках, где ни о каких сборищах не было и речи. Иногда заглядывали в просторную квартиру знаменитого поэта-песенника Леонида Дербенева, чья дочь Лена входила в нашу компанию. Между собой мы называли Лену “миллионщицей Дербеневой”, поскольку ее папа за сочиненные для кино и Аллы Пугачевой песни получал огромные гонорары, часть которых тратил на пополнение своей и без того внушительной коллекции французского стекла работы Эмиля Галле. Помимо этого он собирал большие старинные русские иконы из церковных иконостасов и изделия из серебра: на шкафу в одной из комнат, как на выставке, стояли серебряные пепельницы, вазы и какие-то фигурки царского времени. А страстью самой Леночки Дербеневой были кубики Рубика. Коллекция этих кубиков хранилась на том же шкафу, рядом с серебряными вазами отца. Поскольку эта головоломка тогда являлась настоящей редкостью, она с радостью дарила кубики своим товарищам.

Также в одном классе со мной училась красавица Настя Михальская – то ли дочка, то ли внучка видного архитектора сталинской эпохи. Жила она с родителями в двухэтажной квартире на улице Горького, куда однажды пригласила всех нас на вечеринку. Сумрачная квартира была вся заставлена павловской и александровской мебелью красного дерева, бронзовыми ампирными часами, а стены украшены старинной живописью пушкинской эпохи. Вообще, в советское время все квартиры состоятельных и интеллигентных людей обставлялись дворянской мебелью пушкинской поры. Только потом я понял, что революции случаются из-за зависти к чужому уровню жизни! Тогда мне казалось, что это самый роскошный дом, который мне довелось увидеть. Рядом с ним меркла даже огромная дача Таира Салахова в Нардаране на Каспийском море.

Многолюдные вечеринки часто устраивал у себя мой друг, поэт и эссеист Касьян Берендт, живший на улице Кибальчича в районе ВДНХ. Поскольку мама Касьяна часто уезжала на дачу, у него образовывалась свободная квартира, где можно было без проблем собраться большой компанией. Мы не курили, почти не выпивали и занимались в основном тем, что слушали запрещенную и недоступную музыку: Deep Purple, Led Zeppelin, Rolling Stones… Но особый восторг у всех вызывала рок-опера “Иисус Христос – суперзвезда”. Я выучил ее наизусть, знал абсолютно все партии и очень любил танцевать под музыку Уэббера.

Еще одним излюбленным местом нашей компании была квартира на Цветном бульваре, в которой жил известный в 1970-х годах персонаж по прозвищу Тин Бин. Стройный красавец, он был одним из лидеров московских хиппарей и обладал внешностью эльфа: кудрявые волосы, огромные глаза, изящные черты лица, тонкие руки… Воспользовавшись длительным отсутствием мамы, которая лежала в больнице, Тин Бин ежедневно устраивал в квартире вечеринки. Его подругой была красивая болгарка Ирэна, нам казавшаяся просто реинкарнацией Запада в те темные брежневские годы. Шутки и розыгрыши очень приветствовались. Однажды я переоделся в сгорбленную старушку, загримировался и позвонил Тину в дверь, пожаловавшись на шум в его квартире. Все гости пришли в ступор и предложили мне чаю, не узнали меня сразу и потом дико смеялись розыгрышу! Круглыми сутками там дым стоял коромыслом. За пару дней до выписки мамы из больницы Тин оглядел квартиру и пришел в ужас: по углам стояли пустые бутылки, пол был усеян осколками битой посуды, повсюду грязь… Настоящий хлев! Тогда Тин Бин позвонил мне как самому ответственному и самому хозяйственному из всей компании.

– На днях вернется мама, помоги мне прибраться! – взмолился он.

Конечно, я тут же приехал. За два дня мы привели квартиру в порядок. Выбросили бутылки, замели осколки, вымыли посуду, разобрали хлам, надраили полы. В благодарность за помощь я получил деревянное резное блюдо из художественных мастерских княгини Тенишевой в Талашкине.

Когда Тин Бин позвонил мне на следующий день после возвращения мамы из больницы, я спросил:

– Ну, как все прошло?

– Мама, увидев квартиру, сказала: “Какой ужас”, – сообщил он. И добавил: – Спасибо тебе, иначе она бы умерла на месте. Если бы она увидела квартиру до нашей уборки, ее бы точно хватил удар.

В годы моей юности со многими творческими персонажами, достойными упоминания, я познакомился в Паланге. Паланга в советское время считалась превосходным местом для отдыха, почти заграничным курортом, куда не каждый человек даже при очень большом желании мог попасть. Там находился теннисный корт, на котором якобы играл сам Черчилль, а главной достопримечательностью являлся дворец и парк с розарием графа Тышкевича и расположенный в нем музей янтаря. Далеко в дюнах пряталась литовская “дача Косыгина”. Хватало и развлечений: дискотеки, кафе “Вайделуте”, променад и рестораны, где в меню названия всех блюд и напитков были переведены на русский язык, и потому коньяк Courvoisier значился как “Суа зверь”. Словом, все в Паланге дышало Европой. Улица Витаутас была центром встреч у литовских хиппарей, которые отличались тем, что всегда носили шарфы, торбы и шапочки, связанные в желто-красно-зеленых цветах в честь довоенного флага Литовской республики.

На вилле бывшего министра Литовской республики Антанаса Венцловы жила красивая актриса и режиссер, миниатюрная и экстравагантная Наташа Огай, жена поэта-диссидента Томаса Венцловы, с маленькой дочерью Зюкой. Она была на одну половину кореянка из Казахстана, на другую – еврейка из Шяуляя, обладала прекрасными певческими способностями, искрометным юмором, в молодости практиковалась в ЦДТ у своего педагога Марии Иосифовны Кнебель и помнила меня с пятилетнего возраста.

Летом в Паланге появлялось множество армян из Еревана, которые, избегая летнего зноя в Закавказье, стремились в прохладную Прибалтику. Они часто привозили импортные вещи, полученные от американских родственников, благодаря чему я стал обладателем вожделенной футболки с фоторисунком серфера на гребне волны, которая мне обошлась в 60 рублей – месячный заработок уборщицы!

В Паланге отдыхала яркая армянка Мария Тер-Маркарян, вещавшая на радио по-итальянски и по-французски, громкая и критичная. Она часто выгуливала свою маленькую дочь возле Дома творчества художников по улице Дауканто, 35. Совсем рядом жил сын одного из Кукрыниксов, художник Соколов с красавицей и модницей женой Ириной. Он настолько полюбил Палангу, что со всей семьей продолжает там жить по сей день.

Главной радостью и вечерним развлечением, кроме прогулок по пляжу с Борей Бельским, Сальвинией Юренайте, Таней Зуйковой и братьями Шмариновыми, была игра в запрещенную тогда настольную игру “Монополия”. Я смастерил ее своими руками, скопировав с американского образца, но переведя все названия на старомосковский лад. Так что мы уже в 1979 году торговали Остоженку, Пречистенку, Столешников переулок и Покровку. Я так пристрастился к этой игре, что был практически всегда в лидерах. “Монополия” научила меня управлять виртуальными деньгами, рисковать, покупать и продавать. Эти знания очень помогли, когда мне пришлось торговаться на аукционах многих стран, покупая экспонаты для моей огромной коллекции костюмов.

Все это происходило в Доме творчества художников, который славился своими именитыми постояльцами. Среди гостей этого дома был и Виталий Вульф, в ту пору переводчик пьес Теннесси Уильямса и Эдварда Олби. О телекарьере тогда он еще не помышлял. Виталий Яковлевич был строен, подтянут, носил обтягивающие брюки синего цвета, и уже тогда проявлялся его едкий характер. Познакомившись со мной, подростком, он задал каверзный вопрос: “А что же ты создал к своим пятнадцати годам? Поведай мне о своих свершениях”. Но к этому возрасту свершений у меня скопилось немало. Я с удовольствием рассказал ему о театре “Колокольчик”, о детской передаче “Будильник”, о кукольном спектакле “Волшебник Изумрудного города” и о начале своей коллекции. Вульф был поражен.

Другими известными постояльцами Дома творчества в Паланге были актеры Василий Лановой и Ирина Купченко. Они держались особняком и выглядели очень красивой парой. Я запомнил короткие голубые шорты Ланового на стройных ногах, его светлую тенниску и модные очки Ирины Купченко. О Купченко я слышал и раньше от художника Николая Двигубского, бывшего ее мужем, поэтому имел представление о ней как о человеке.

По соседству с нами жила весьма экстравагантная курортница, дама, говорившая про себя: “Я Грета где-то”, что означало “я немного напоминаю Грету Гарбо”. Звали ее Татьяна Александровна Хомова, в девичестве Лазыкина. Она была дочерью советских дипломатов, жила в Братиславе и работала преподавателем английского языка. Ее отец, Александр Васильевич Лазыкин, в эпоху Хрущева заведовал шифровальной службой в МИДе, что позволяло его жене, видной и статной Фекле Ивановне Лазыкиной, урожденной Кузнецовой из деревни Редькино на Оке, говорить:

– Санечка, в нашем доме все иностранное – от иголки до стельки в обуви. Мы любим все только заграничное.

Эта семья жила одно время при советском посольстве в Осло, а позднее Фекла Ивановна даже переделала себя в Людмилу Ивановну; никогда не теряла она интереса к жизни и к моде. Лазыкины занимали просторную “дипломатическую квартиру” в элитном сталинском доме возле Строительной выставки в Москве, но потеряли ее после увольнения Александра Васильевича, позволившего себе вольную критику режима в начале 1960-х годов. Его понизили до… вахтера в МИДе! А в квартиру въехал другой известный временщик – Аркадий Шевченко, попросивший затем политического убежища в США. Кстати, его красавица дочь тоже училась со мной в ШРМ № 127.

Татьяна Хомова, несомненно, была для того времени очень прогрессивной женщиной: она прекрасно играла в теннис, превосходно владела английским языком, коротко стриглась, не расставалась с сигаретой, носила обтягивающие белые джинсы и модную обувь на платформе из пробки. В Палангу она приехала со своим сыном Сашей, обладателем рыжей шевелюры, который увлекался спортом и любил бренчать на гитаре. Уже тогда он был выше меня на целую голову, несмотря на то что был года на два младше. Мы очень быстро нашли общий язык и стали закадычными друзьями. Саша хотел знать все о Советском Союзе, а я интересовался, как живется людям на “диком” Западе. Выяснилось, что его бабушка и дедушка со стороны мамы тоже живут на Фрунзенской набережной буквально в паре домов от нас. Мы часто ходили друг к другу в гости, разучивали песни The Beatles, а мой папа даже написал Сашин портрет, назвав его “Парень из Братиславы”. Эта дружба была светлой и юношеской.

Впоследствии, уже в 1983 году, я помог другу Саше получить французскую визу и уехать из Братиславы в Париж, где мы поначалу зарабатывали тем, что пели на улицах русские песни: “Дорогой длинною”, “Очи черные”, “Калинку-малинку”. Пробовали даже петь в парижском метро вместе с Аллой Гладилиной, дочерью известного писателя, но быстро сообразили, что с вагона больше десяти франков собрать нельзя, и вернулись на бульвар Saint-Germain, где за два-три часа зарабатывали триста франков. В 1983 году это были хорошие деньги, на которые можно было жить. Особенно щедро платили в Cafe de la Paix рядом с Парижской оперой. Пением мы промышляли около двух недель. Вскоре я подписал свой первый контракт с театром. А Саша Хома спустя годы уедет в США, оттуда – в Мюнхен, Прагу, снова в Москву, опять в Мюнхен, потом – в Сингапур.

Сейчас он с женой Машей и двумя детьми живет в Новой Зеландии.

Моими ближайшими подругами в юности были Алиса Целкова, дочь художника-нонконформиста Олега Целкова, и Маша Дементьева, дочь балерины Большого театра Нины Кусургашевой. Мне нравились обе. Чаще всего мы собирались в квартире у Маши, которая жила в Большом Афанасьевском переулке в доме работников Большого театра. Это было наше тайное общество. Будучи совсем еще юными, мы поклялись друг другу эмигрировать из Советского Союза, если в 1980 году во время Олимпиады не случится революция. Сказано – сделано. Я уехал в Париж в 1982 году, а Алиса Целкова годом раньше отправилась в США. В Америке она стала злоупотреблять вредными напитками, часто звонила мне по ночам в совершенно невменяемом состоянии и очень рано ушла из жизни. В юности нежная и хрупкая Алиса, с ее огромными ресницами, напоминала фарфоровую статуэтку Серебряного века. Такой же красавицей была ее кузина, популярная в 1980-е годы киноактриса Ольга Топилина, которая тоже выбрала путь эмиграции: с мужем Леонидом Слепаком, сыном известного диссидента и “отказника”, она уехала в США.

Маша Дементьева уехать не решилась. Она училась в немецкой школе № 58 и была известна в Москве по прозвищу Рыжая Маня. Среди ее поклонников были Эдвард Радзинский, Алеша Аксенов, Геннадий Хазанов, Сергей Мажаров, Андрей Кондрашин и сонмище других известных и не очень людей. Неоднократно Машу задерживали “за слишком активную дружбу с югославами” в гостинице “Белград”. Одевалась она всегда весьма откровенно: обтягивающие стан платья макси, высокие платформы, яркий грим “смоуки айз”, цветные румяна на щеках, блестящие украшения, гривны на шее… Ее подругами по этим юношеским эскападам были красотки Наташа Дегтярь и Наташа Крамаревская, дочь известного танцора Большого театра и племянница знаменитого Махмуда Эсамбаева. При небольшом объеме груди Маша носила глубокие декольте. Поэтому, когда Маша наклонялась, чтобы записать какое-то задание, взорам окружающих открывалась красивая перспектива. Однажды учитель истории Марк Миронович сделал ей замечание:

– Маша, я бы хотел, чтобы ваши знания по истории были так же глубоки, как ваше декольте.

Вскочив со своего места, Маша воскликнула:

– Хам и подлец! – и пулей вылетела из класса, громко шарахнув дверью. Она любила порой показать кузькину мать!

Маша не была канонической красавицей, но стройность ее стана, раскованность и внутренняя свобода, которой она обладала, привлекали к ней многочисленных поклонников. Эта рыжая бестия разгуливала в мини-юбке даже по Каиру, где ее мама одно время преподавала в Национальном театре оперы и балета Египта. Еще Маша виртуозно ругалась матом. Я прекрасно помню ее пятнадцатиминутные монологи, в которых не находилось места ни одному цензурному корню. При этом она владела вызывающе правильной литературной речью, поскольку была девушкой из интеллигентной семьи коренных москвичей. Окончив школу “раз-два-семь”, Маша поступила в ГИТИС на театроведческий факультет. Впоследствии она печаталась в “Огоньке”, позднее – в газетах “Сегодня” и “Известия”. Со временем оставила свои театроведческие исследования и занялась общественно-политической журналистикой. Она отправилась в Чечню в самый разгар военных действий. Ездила на БТР под прицельным огнем, брала интервью у Шамиля Басаева. За честное отражение событий, происходивших в начале 1990-х годов в Югославии, ее наградили военным орденом. Маша хорошо научилась говорить по-сербски еще со времен своих “творческих дебютов” в гостинице “Белград”.

Бесшабашная Маша отважно бросалась в новые приключения: переезжала, меняла работу, начинала с нуля. Казалось, в ее жизни было столько экстремальных событий – на несколько жизней хватит. Думаю, что это ее и сгубило. В 2000 году Маша Дементьева умерла от инсульта у себя дома. Избыток жизненных радостей?

Негласными лидерами нашей когорты были Толя Мукасей и Коля Данелия – оба принадлежали к знатным кинематографическим семьям СССР. Толя назвал себя Топом, был высок ростом и хорош собой, впрочем, как и Коля Данелия.

Это костяк, на котором держалась вся компания. Я же был на вторых ролях, несмотря на то что являлся сыном академика и народного художника. Сегодня понимаю, что это – к счастью, ведь и Данелия, и Мукасей ушли из жизни совсем молодыми людьми. Один скончался от передозировки наркотиков, другой разбился насмерть, выпрыгнув из окна. А я ничем пагубным никогда не увлекался.

Наше поколение пережило трагический исход: одни отправились в эмиграцию, другие, оставшиеся, в большинстве своем так и не смогли найти применение своим талантам и увлечениям. В этом я виню советскую власть. Красивые, одаренные и образованные, они не находили себя и не видели никакого будущего, несмотря на принадлежность к знаменитым и состоятельным семьям. Мы все мечтали о свободе – прежде всего свободе передвижения. Не хотели жить при крепостном праве! Мечтали о Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Увлекаясь движением хиппи, фантазировали о путешествиях в Индию и Катманду. Мы все хотели смотреть иностранные фильмы, слушать иностранную музыку, рисовать, писать, танцевать, петь, быть модными, красивыми, востребованными, вырваться из болота серой советской жизни… Но ни у кого из нас не было такой возможности.

До своего отъезда в Париж я жил во внутренней эмиграции. Моими отдушинами стали театр и коллекция старины. Я прекрасно помню, как одна старушка, продававшая мне какой-то фамильный антиквариат, сказала:

– Сдается мне, что вы собираете старину из-за неприятия советской власти. Это у вас эскапизм какой-то!

Так и было. Я этого не скрывал.

– Если бы я мог, то повесил бы за окно изображение какого-то другого города, – сказал я тогда.

Однако вскоре настанет время, и я действительно повешу за окно новое изображение, но не одного города, а целого мира, который открылся передо мной в 1982 году. Но это уже история, достойная другой книги воспоминаний. Жди ее, читатель!