9. Приветствия «Хайль Гитлер»

1 сентября 1933 г. американский консул во Франкфурте Роберт Хейнгартнер включил радио, чтобы послушать новости о пятом съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге, который немецкие газеты называли самым большим собранием в мире. Вскоре консул выключил радио. Вот, что он написал в дневнике: «Гитлер затянул свою обычную песню об ужасах марксизма. Когда я спустя полчаса снова включил радио, он распространялся на ту же тему, его голос стал более хриплым, но говорил он так же напористо»[366]. Хейнгартнер был скептиком, а вот сотни других иностранцев, присутствовавших на нюрнбергских съездах между 1933 и 1938 гг., поражались размахом этого мероприятия. Многие из них (по крайней мере те, кто не был фашистом), оглядываясь в прошлое спустя много лет, наверняка удивлялись собственному легковерию. Правда, очень немногие оказались такими честными, как Майкл Берн, и признались в этом публично. В опубликованных в 2003 г. мемуарах Берн воспроизводит текст своего письма, написанного матери из Нюрнберга в 1935 г., когда он работал журналистом в британской газете «Gloucester Citizen»: «Сегодня утром закончился съезд партии. Мне очень сложно собраться с мыслями после прошедшей недели». Далее Берн выражает свои чувства по отношению к Гитлеру, оценивает его влияние на экономику страны и его роль в истории Германии. «…Я думаю, что никогда не смогу забыть это выступление и попрошу его перевести. Пожалуйста, пришли мне Библию»[367].

Всем, даже иностранцам, было сложно объективно оценить то, что происходило на съездах в Нюрнберге. Всех, кто там присутствовал, захлестывала буря эмоций, или, как в случае с писателем Робертом Байроном, человек ощущал полное отторжение. «С этими людьми невозможен никакой компромисс, – писал Байрон в Берлине после того, как посетил съезд 1938 г., – в этом мире нет места для меня и для них, кто-то из нас должен уйти»[368]. Взволнованные или шокированные, иностранцы в любом случае поражались грандиозному масштабу зрелища. Бесконечный марш и барабанный бой, мощные прожекторы, пылающие факелы, тысячи и тысячи гигантских красных и черных свастик, развевающихся на ветру, – все это было сделано для того, чтобы навсегда закрепить за Гитлером право управлять умами и душами ослепленных его пропагандой фанатиков. Иностранцы, многие из которых были личными гостями фюрера, часами смотрели, как чеканили шаг колонны молодых арийцев – поколение, запрограммированное верить в то, что они имеют право управлять миром. И какой иностранец, ощущавший себя крошечной песчинкой среди бескрайнего моря обожателей, мог быть тогда уверен, что такого никогда не случится? Слушая оглушительные раскаты приветствия «Хайль Гитлер», все зарубежные гости наверняка чувствовали, как по спине бегут мурашки от страха или восторга.

В британской газете «Manchester Guardian» писали, что съезд 1934 г. был словно 1 мая в России, День независимости в США, День взятия Бастилии во Франции и День империи в Великобритании, вместе взятые и продолжающиеся целую неделю[369]. Это отличное сравнение, однако даже оно едва ли передает масштабы фантасмагорического светового и звукового шоу Гитлера. Никто не справился с этой задачей лучше Лени Рифеншталь, которая сняла о съезде 1934 г. фильм «Триумф воли», пожалуй, самую известную документальную картину во всем мире. Джеффри Кокс, получивший стипендию Родса на обучение в Оксфорде, приехал в Германию после двухлетнего перерыва и наблюдал Лени Рифеншталь за работой: «Ее фигура выделялась на общем фоне: в окружении практически одних мужчин, в костюме кремового цвета и плотно прилегающей шляпе, она стояла вместе со своей съемочной группой сбоку от трибуны руководителей»[370].

В гораздо меньшей степени, чем «Триумф воли», известен другой фильм Лени Рифеншталь – «Победа веры», снятый в 1933 г. Несмотря на то, что в съезде, которому посвящена эта картина, участвовало полмиллиона человек, его можно назвать достаточно скромным по сравнению с пятью последующими. Архитектурные проекты, которые, по замыслу страдавшего манией величия Гитлера, составили бы конкуренцию классическому стилю, еще не были реализованы (многие так и никогда не были). На том съезде присутствовало меньше известных иностранцев, чем на последующих. 3 декабря 1933 г. берлинского корреспондента британской газеты «Observer» пригласили на премьеру «Победы веры». В статье под названием «Хайль Цезарь» он описывал фильм, как «бесконечный апофеоз в духе римских императоров, в котором Гитлер исполняет роль Цезаря, а войска – римских рабов». Корреспондент рекомендовал фильм к прокату за границей для того, чтобы люди могли «лучше понять опьяняющий дух, охвативший современную Германию»[371]. Однако в реальности получилось так, что репортер оказался одним из немногих иностранцев, кому удалось увидеть эту документальную кинокартину: спустя несколько месяцев Гитлер приказал уничтожить все копии, поскольку главную роль в фильме играл Эрнст Рем, руководитель СА и в то время ближайший соратник фюрера. Всего через десять месяцев после съезда Рем пал жертвой внутренней борьбы за власть, которая достигла своего апогея 30 июня 1934 г., в «Ночь длинных ножей». Тогда были убиты десятки нацистов, обвиненных в заговоре против Гитлера. Только в 1990-х гг. копию «Победы веры» обнаружили в Британии.

Пожалуй, в те времена было мало иностранцев, отдававших приветствие «Хайль Гитлер» с большим упоением, чем Юнити Валькирия Митфорд. Она впервые увидела Гитлера на съезде партии 1933 г. в Нюрнберге и с тех пор поднимала руку в нацистском приветствии так часто, как только могла. Даже сэр Эрик Фиппс и его супруга были ошеломлены, когда Юнити, входя в их берлинскую гостиную, бодро отсалютовала «Хайль Гитлер». Супруги Фиппсы были слишком хорошо знакомы с представителями высшего общества, которые тревожились за своих дочерей, влюбившихся в «ужасных типов из СС». Сэр Эрик был на голову ниже статной Юнити, поэтому встал на цыпочки и пожал ее вытянутую руку[372].

Через несколько месяцев Юнити вместе со своей сестрой Джессикой[373] отправилась в круиз по Средиземному морю. Джессика писала, что каждый вечер Юнити, лежа на своем спальном месте в каюте, произносила молитву за главного верховнокомандующего и только потом засыпала[374]. Юнити была пятым ребенком лорда и леди Редесдейл, имевших в общей сложности семь детей. Эта несчастная и не отличавшаяся особым умом девушка нашла смысл своей жизни в культе Гитлера[375]. Она могла бы стать жертвой любых других эксцентричных верований и преклоняться перед любым другим божеством, но, к несчастью для себя и своих близких, влюбилась в фюрера.

Юнити была фанатичной поклонницей Гитлера, и в этом смысле ее история – исключение из правила. Но почему же так много других молодых людей и девушек благородного происхождения путешествовали по Германии и учились в этой стране в период между двумя мировыми войнами? То, что элита британского общества отправляла своих детей на обучение в страну с тоталитарным режимом, пытаясь таким образом подготовить их к взрослой жизни, по меньшей мере озадачивает. Даже те, кто симпатизировал целям Гитлера по спасению Европы от коммунизма и возрождению величия Германии, вряд ли порадовались бы появлению в их семье зятя-коричневорубашечника. Несмотря на уроки Первой мировой войны, традиционное влияние Германии на умы британских интеллектуалов оставалось по-прежнему сильным. Здесь, среди нацистских варваров и хамов, эта золотая молодежь должна была углубить свое образование и расширить свой кругозор. Что может лучше подготовить молодого человека к поступлению в Оксфорд или к работе в Министерстве иностранных дел, как не погружение в философию Канта, поэзию Гёте, музыку Бетховена и немецкие неправильные глаголы? К тому же дитя можно было дешево поселить в семью какой-нибудь обедневшей баронессы, сдававшей комнаты в одном из университетских городов вроде Мюнхена, Фрайбурга или Гейдельберга.

Одно из первых серьезных решений, которое каждый пересекавший границу иностранец должен был принять, касалось того, как отвечать на традиционное приветствие нацистов. К 1934 г., когда Юнити впервые приехала в Мюнхен, нацистское приветствие уже использовалось повсеместно. В первые годы существования Третьего рейха иностранцы еще могли отвечать на него, просто выражая свою добрую волю, без политической подоплеки. В конце концов, многие из «достижений» нацистов казались (по крайней мере на первый взгляд) весьма похвальными, поэтому оптимисты считали, что жестокость и антисемитизм, о которых постоянно твердили критики Гитлера, исчезнут по мере улучшения общего положения страны.

Солнечным мартовским днем 1934 г. Джон Хейгейт, которому было около тридцати лет, пересек в своем спортивном автомобиле границу Германии. Он совершенно спокойно ответил пограничникам нацистским приветствием. Несколько месяцев Джон работал на киностудии УФА в Берлине режиссером и сценаристом фильмов на английском языке. Однажды он поехал в Прагу в своем кабриолете «Магна МГ» и решил приветствовать поднятой правой рукой всех и вся, чтобы не нарываться на неприятности:

«Мне это нравилось. Это было игрой. Это нравилось молодежи и детям в деревнях. Они стояли у дороги и в поле, торжественно подняв руку в сторону подъезжающего автомобиля противника, и смеялись, когда оказывалось, что в этом автомобиле сидит друг… У меня рука начала болеть от того, что я постоянно отвечал на приветствие. Я мечтал о каком-нибудь устройстве наподобие указателя поворота, с помощью которого автоматически бы поднималась железная рука, пока я продолжал бы вести машину»[376].

Хейгейт, выпускник Итонского колледжа, за несколько лет до этого увел у писателя Ивлина Во его жену, на которой потом сам женился. Точно так же, как и многие люди своего класса и круга общения, он придерживался правых взглядов. Следовательно, хотя в жизни новой непривычной Германии Хейгейт находил много забавного, было немало вещей, которые его восхищали. Так, например, Хейгейта завораживали флаги. Он проезжал по деревенской улице, «покрытой свастиками», и чувствовал себя, как «современный рыцарь под красными знаменами крестоносцев». Хейгейт решил, что будет «весело» приладить флаг со свастикой на свой автомобиль, что и сделал довольный просьбой работник одного гаража. Но веселье угасло, когда Хейгейт, наблюдая, как крошечная свастика «гордо» развевалась на ветру, вдруг испытал «благоговейный страх». На долю секунды ему показалось, что флаг – это «нечто большее, чем просто кусок материи, которым машут и который вывешивают из окна. Это был стяг, который несут впереди идущих в бой людей»[377].

Добравшись до австрийского Тироля, Хейгейт написал письмо своему другу Генри Уильямсону, автору вышедшей в 1927 г. книги «Выдра по имени Тарка». Он отмечал, что все европейские страны, за исключением Германии, находятся в отчаянном положении. Учитывая силу и целеустремленность немецкой молодежи, совершенно не удивительно, что европейцы боятся. Хейгейт рассказывал Уильямсону о созданной в Австрии подпольной сети, распространявшей нацистскую пропаганду, которую ежедневно перевозили через границу с Германией. По всему Тиролю внезапно вспыхивали огромные свастики или появлялись на склонах гор, высеченные в снегу. Хейгейт признался в том, что он и сам перевез через границу номера запрещенной в Австрии нацистской газеты, которые он тайно распространял. Англичанин получил газету от главы австрийских нацистов, жившего в эмиграции в Мюнхене. Хейгейт писал другу, что история борьбы австрийских нацистов за власть представляется ему захватывающей[378].

Роберт Байрон вращался в тех же кругах, что и его современник Хейгейт (оба были знакомы с Митфордами), но реагировал на нацистское приветствие совсем по-другому. «Я с трудом сдерживаю смех, – писал он матери из Данцига, – когда немцы поднимают правую руку и произносят «Хайль Гитлер», разговаривая друг с другом по телефону. Меня очень смешит то, как люди пытаются приветствовать нацистским салютом знакомых в переполненном автобусе, но думаю, что я, в конце концов, к этому привыкну»[379].

Постепенно отказ от нацистского приветствия становился все более рискованным даже для иностранцев. «Недавно со мной случился любопытный случай, – писал брату в Новую Зеландию Джеффри Кокс. – Меня ударил коричневорубашечник за то, что я не приветствовал поднятой рукой нацистский флаг». Около полуночи на темной берлинской улице новозеландец встретил колонну штурмовиков СА, направлявшихся к железнодорожному вокзалу: нацисты уезжали в Нюрнберг на партийный съезд. «Он ударил меня сбоку, незаметно, пока я спорил с двумя другими штурмовиками», – рассказывал Кокс брату. Он добавил, что не испугался и даже вспоминал об этом инциденте с некоторым удовольствием. Кокс испытал «своего рода восторг, стоя среди враждебной толпы и не боясь». Новозеландец продолжал: «Конечно, я бы мог быть смелее и ударить его в ответ, даже если бы меня потом сильно избили. Но так я поступлю в следующий раз»[380].

Учитывая разумный подход Кокса, становится понятно, почему он не заходил в Мюнхене в лоджию «Фельдхернхалле» – «Зал баварских полководцев», священный нацистский мемориал[381]. На месте, где полиция стреляла в Гитлера и других участников путча 1923 г., было возведено два пантеона из белого камня, которые нацисты назвали «Храмами почета». В них разместили массивные свинцово-серые саркофаги с прахом шестнадцати путчистов, погибших той ноябрьской ночью. Английский писатель и журналист Джей Эй Коул писал: «В любой день при любой погоде сюда приходят паломники. Может подъехать автобус со смеющимися туристами или подойти счастливая семья, которая вышла на прогулку. По мере приближения к мемориалу их поведение меняется, они медленно и беззвучно поднимаются по ступенькам, минуту или дольше смотрят на саркофаги, отдают нацистский салют, после чего медленно направляются к другому храму»[382].

Каждый, кто проходил или проезжал мимо Фельдхернхалле, должен был поднять руку в нацистском приветствии. Восемнадцатилетнего Тима Мартена, который только что окончил Винчестерский колледж в Великобритании и учился на дипломатического работника, очень развеселило то, как один толстяк упал с велосипеда, пытаясь на ходу отдать нацистский салют[383].

Порой даже далекие от политики иностранцы поддавались общему безумию и салютовали «Хайль Гитлер».

Восемнадцатилетний Дерек Хилл жил в Мюнхене и изучал сценографию. Однажды к нему в гости приехала его мать, которая очень хотела увидеть Гитлера. Дерек отвел ее в чайную «Карлтон»: здесь регулярно бывал фюрер. Когда мать с сыном, так и не дождавшись Гитлера, уже собирались уходить, фюрер появился в компании Геббельса и Гесса. Дерек тут же позвонил своей подруге Юнити Митфорд. Через несколько минут она подъехала на такси. Юнити была взволнована, поскольку до этого еще никогда не видела своего кумира так близко. «Это самое доброе дело, которое кто-либо сделал для меня в жизни, – поблагодарила Дерека Юнити. – Я этого никогда не забуду». Скорее всего, Юнити была психически неуравновешенным человеком, а вот шотландка миссис Хилл, безразличная к политике, однозначно не страдала никакими психическими расстройствами. Тем не менее даже она, захваченная моментом, к удивлению своего сына, отдала нацистское приветствие, когда они выходили из чайной[384].

Восемнадцатилетняя Джоан Тонг оказалась не такой легко впечатлительной особой. В «очаровательной пятнистой шубке из оцелота и казачьей шапке» она появилась на митинге штурмовиков в обществе щеголеватого прусского офицера. Все шло отлично до того, как начались нацистские приветствия. Джоан продолжала стоять, не поднимая руки, «словно нежелающий повиноваться торчащий вверх пучок волос». Через несколько секунд «стали приближаться несколько приземистых и страшных на вид коричневорубашечников, крича что есть силы и размахивая руками, словно мельницы». Тогда офицер «резко повернулся так, что фалды его шинели закружились, и закричал им еще громче», что Джоан – англичанка[385].

Кеннет Синклер-Лутит и «Мэтью» (которым был, скорее всего, Роберт Дамметт[386]) учились в Тринити-колледже Кембриджского университета. Они решили провести лето 1934 г., путешествуя на велосипедах от Гамбурга до Зальцбурга. Студенты приплыли в Гамбург на советском теплоходе «Кооперация» (так дешевле всего было добраться до этого города), купили велосипеды стоимостью по три фунта каждый и отправились в путь. Несмотря на то, что Синклер-Лутит и Дамметт договорились путешествовать вместе, они были едва знакомы и вскоре осознали, что у них вообще крайне мало общего. Дамметт состоял в любовной связи с женой своего бывшего профессора из Гейдельбергского университета и потому прекрасно говорил по-немецки. Синклер-Лутит не мог похвастаться такими знаниями языка. Более того, с тех пор как он незадолго до поездки увидел голодный марш в Кембридже, его политические взгляды существенно полевели. Дамметт же поддерживал правых. Столь непохожие друг на друга молодые люди, связанные общими договоренностями, отправились на юг.

На Дамметта сразу же произвели впечатление немецкая дисциплина («то, чего не хватает Англии»), автобаны, трудовые лагеря и безукоризненная чистота. Синклер-Лутит, напротив, чувствовал, что ему все более отвратительны атрибуты национал-социализма. «Мы нормально ладили до тех пор, пока не въехали в новую Германию, – вспоминал он. – Я все еще не могу забыть удивление, которое охватило меня в Люнебурге, когда Мэтью отдал нацистское приветствие перед импровизированным храмом с бюстом недавно умершего Гинденбурга»[387]. Мэтью утверждал, что это был всего лишь жест вежливости, как, например, снятие шляпы перед входом в церковь. Однако Синклер-Лутит воспринял нацистский салют как публичное одобрение совершенно неприятного ему режима.

Даже самых толерантных иностранцев нервировали постоянные крики «Хайль Гитлер». Эдвард Уолл был молодым школьным учителем. В апреле 1935 г. вместе со своим другом Томом Айрмонгером они путешествовали по Германии на автомобиле «Baby Austin» («Малютка Остин»). Уолл вспоминал, как в городе Хельмштедт их прекрасный обед «…был испорчен тем, что каждый входящий и выходящий из заведения кричал «Хайль Гитлер» и потом салютовал рукой каждому присутствовавшему по отдельности». Поскольку мужчины сидели около двери, этих приветствий им более чем хватило: «Возможно, следует ожидать, что на территории, которую в путеводителе описывают как «равнинную сельскую местность со множеством промышленных центров», живут люди, еще более агрессивно демонстрирующие свою приверженность нацизму»[388].

Впрочем, не все немцы оказались преданы нацизму. Это стало очевидно в баварском городе Байройте (Уолл назвал его «немецким Сайренсестером»), когда в кафе, в котором обедали молодые люди, вошла пожилая пара. «Мужчина безвольным жестом взмахнул рукой до уровня лица, – писал Уолл, – слегка согнув ее в локте, и очень негромко, словно желал ребенку «спокойной ночи», произнес «Хайль Гитлер».

Уолл и Айрмонгер не особо интересовались политикой. Однако, общаясь с семьей Шлаух, с которой Уолл познакомился еще в предыдущую поездку, друзья узнали, насколько тяжелой может быть жизнь тех, кто не поддерживает режим. Глава семьи был лютеранским пастором. Незадолго до приезда Уолла и Айрмонгера он отсидел небольшой срок в тюрьме за то, что выступил с проповедью против поклонения тевтонским языческим божествам. Теперь среди прихожан на каждой проповеди в каждой церкви присутствовал нацист, следивший за тем, что говорили священнослужители. Такой человек и донес на господина Шлауха. После выхода из тюрьмы попавший в черный список пастор не мог найти работу. К середине 1930-х гг. подобные случаи происходили повсеместно, однако судьба неугодных власти людей зачастую не вызывала сочувствия у окружающих. Уолл отмечал, что супруга Шлауха, несмотря на затруднительное положение мужа, хвалила нацистов за то, что те запретили книги еврейских авторов, «уменьшив количество нездоровой сексуальной литературы»[389].

В записках Уолла встречается много ярких описаний: белая песчаная дорога, вьющаяся по темному таинственному сосновому лесу; группа немецких рабочих, обрадованная тем, что английский король Георг V поздравил Гитлера с днем рождения; карточки-вкладыши от сигарет, на которых изображена французская военная полиция, терроризирующая немецкое мирное население Рура.

Друзья посмотрели «Триумф воли» в накуренном кинотеатре, «до отказа набитом людьми и ужасно жарко натопленном». Этот поход в кино был таким же неприятным, как и опера в душном зале, во время которой пожилые дамы шикали на ерзавшего на стуле Айрмонгера, требуя проявить больше уважения к другим. Друзья с теплотой отнеслись к грузным баварским полицейским в «синей униформе» и блестящих черных шлемах, украшенных остроконечными серебряными пиками, но в то же время переживали за судьбу откровенно антинацистски настроенного владельца книжного магазина в Аахене. Сильное впечатление на них произвело обилие табличек с текстом «Juden sind nicht erw?nscht» («Евреи нежелательны»)[390].

Два молодых англичанина особенно приятно провели день на берегу озера Аммерзее. «Облака сдуло ветром, и благодаря сильному бризу поверхность огромного озера стала больше походить на какой-нибудь морской залив», – писал Уолл 28 апреля 1935 г., когда они сидели, глядя на воду и наслаждаясь кофе с выпечкой.

За несколько месяцев до этого к северу-востоку от озера Синклер-Лутит и Дамметт направлялись в Мюнхен.

Приблизительно на расстоянии 24 километров от города Дамметт неожиданно заявил, что теперь им нужно крутить педали без остановки. Позже он объяснил, в чем дело. Рассматривая карту, Дамметт заметил, насколько близко они находились к концентрационному лагерю Дахау, открытому вскоре после того, как Гитлер стал канцлером. Дамметт не хотел, чтобы их присутствие вызвало подозрения. Синклер-Лутит впервые слышал о Дахау, и его знакомому пришлось объяснить, что в этом лагере нацисты занимаются трудовым перевоспитанием «расточителей, бездельников, спекулянтов-евреев, шпаны и нежелательных социальных элементов»[391].

Начинающий журналист Хью Грин пребывал в то время в Мюнхене. Он подхватил от членов семьи, в которой жил, стишок: «Lieber Gott, mach mich stumm, / Da? ich nicht nach Dachau komm! (Боже, сделай меня немым, / Чтобы меня не отправили в Дахау!)[392]. Через несколько месяцев над входом на территорию концлагеря появилась печально известная вывеска со словами «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»).

Проезжая Дахау, Дамметт волновался напрасно. Поначалу немецкие власти проявляли такую готовность показать концлагерь иностранцам, что к середине 1930-х гг. Дахау стал чем-то вроде туристической достопримечательности среди американцев и британцев, особенно среди журналистов и политиков.

Член британского парламента Виктор Казалет испытал облегчение, не обнаружив в лагере чрезмерных мучений и лишений. Он решил, что Дахау «не очень интересен, но управляется эффективно». В своем дневнике Казалет записал следующее: «Адъютант сказал, что большинство заключенных – это коммунисты. В таком случае пусть там и остаются, меня это не волнует». Тем не менее Казалет считал нацистов «дураками», поскольку они не освободили большинство заключенных, с тех пор как стало очевидно, что любое сопротивление режиму бесполезно, учитывая «полный контроль Гитлера и его несокрушимую силу»[393][394].

Другой член парламента, сэр Арнольд Уилсон, относился к лагерю не так однозначно. Уилсон много путешествовал по стране в 1934–1936 гг. и для того, чтобы понять новую Германию, провел большое количество бесед с самыми разными людьми. Многие статьи, которые он в результате написал, вошли в книгу 1939 г. «Прогулки и разговоры за границей». В июле 1934 г., выступая перед большой аудиторией в Кенигсберге, Уилсон с большой похвалой отозвался о национал-социализме:

«В течение трех прошлых месяцев я наблюдал в самых разных частях страны, как молодая Германия работает и отдыхает. Я восхищаюсь энергией, которую вызвало национал-социалистическое движение. Я уважаю патриотический пыл германской молодежи. Я признаю, более того, почти завидую глубине и искренности, с которыми вы ищете национальное единство. Оно вдохновляет учащихся школ и колледжей. Это совершенно бескорыстный, следовательно, положительный процесс»[395].

Однако Уилсон не позволил своему энтузиазму по поводу нацизма затмить впечатление от Дахау. Хотя, по мнению англичанина, заключенных там кормили и содержали в таких же условиях, как и в добровольных трудовых лагерях, Уилсон признавался: «В атмосфере лагеря было что-то такое, против чего восставала вся моя душа»[396].

Верховный комиссар по делам беженцев из Германии американец Джеймс Гровер Макдональд был согласен с этим наблюдением. Когда заключенные встали перед ним по стойке «смирно», он посмотрел им в глаза. «Я никогда не забуду то, что в них увидел, – писал Макдональд в тот же вечер в дневнике. – Страх, неотступный страх, ощущение полного подчинения непредсказуемой жестокой воле». Комиссар настойчиво спрашивал своего сопровождающего, зачем нужны такие лагеря, и тот ответил, что Германия все еще переживает революцию. В большинстве стран, в которых происходит революция, политических заключенных расстреливают, а в Дахау «пытаются их перевоспитать». После осмотра лагеря Макдональд отправился в Мюнхенскую художественную галерею, которая, к его радости, была еще открыта. Так он «смог избавиться от ужасного послевкусия, оставшегося во рту после посещения лагеря»[397].

Через несколько десятилетий после окончания войны капитан десантно-диверсионных войск, писатель и поэт Майкл Берн раскопал в своих записях описание впечатлений от посещения Дахау в 1935 г. Берн поразился, насколько безразлично он отнесся к наиболее жестоким аспектам лагерной жизни[398]. Комендант лагеря рассказал ему об ужасных наказаниях, но единственный комментарий, который записал молодой репортер, был следующим: «Тем, кто содрогается, нужно напомнить, что и в Англии плетка-девятихвостка еще не запрещена»[399].

Через много лет Берн задумался над тем, почему он, будучи журналистом английской газеты «Gloucester Citizen», не захотел узнать, как проходил суд над заключенными, имели ли они право на собственную защиту, и вообще на каких основаниях нацисты чувствовали полное моральное право посадить человека в тюрьму за то, что он критикует правительство? Столь же шокирующим для повзрослевшего и помудревшего Берна стало собственное лицемерие, с которым он убедил себя (и весь мир) в том, насколько его травмировало посещение Дахау.

Однако Берн был далеко не единственным иностранцем, спокойно закрывшим глаза на то, что происходило в лагере. Среди представителей высшего класса Англии, Франции и в широких слоях населения США антисемитизм был очень распространенным явлением. Судьба коммунистов, гомосексуалистов, цыган и «сумасшедших», которые попадали в Дахау наравне с евреями, также мало кого беспокоила. Например, Дерек Хилл, увлеченный изучением сценографии в Мюнхене, долго не зацикливался на том, что в этом месте сосредоточено истинное зло. В 1934 г. студент целый день провел в Дахау вместе с почти слепым корреспондентом газеты «Morning Post» Питером Мэттьюзом. Они обедали в одном зале с заключенными, только сидели за отдельным «высоким столом» с комендантом Теодором Эйке. Такая расстановка напомнила Хиллу о том, как обедают в колледжах Оксфордского или Кембриджского университетов[400].

* * *

На протяжении 1930-х гг. много «английских девушек из приличных семей» приезжали в Мюнхен, чтобы завершить свое образование. Часть из них училась в школе баронессы Ларош, в которую некоторое время ходила и Юнити. Девушки в спокойной обстановке изучали искусство, музыку и немецкий язык, ездили на пикники, посещали культурные мероприятия и устраивали танцы. Джоан Тонг вспоминала: «Мы знакомились с огромным количеством молодых армейских офицеров. Они были дико элегантными, заносчивыми, самодовольными и представительными. Их мундиры были безупречны, а самоуверенность пуленепробиваема»[401].

Другая молодая особа, Ариэль Теннант, изучала в Мюнхене искусство. Девушку поражало то, как много людей в Англии отказывалось ей верить, когда она рассказывала об агрессии со стороны нацистов. Однажды во время краткосрочной поездки домой Ариэль описала некоторые самые неприятные инциденты, которые она лично наблюдала, но ей сказали, что она еще слишком молода и ничего не понимает[402]. Теннант была двоюродной сестрой Дерека Хилла и также дружила с Юнити. Как-то раз, когда девушки гуляли по Английскому саду в Мюнхене, Юнити схватила подругу за руку и потребовала, чтобы та сказала, что ей нравится Гитлер. «А если не скажешь, я тебе руку выверну»[403], – грозилась Юнити.

Пару раз в неделю девушки ходили в оперу, расположенную всего в нескольких километрах от Дахау. Впервые услышав «Тристана и Изольду» Вагнера, дочь графа Глазго леди Маргарет Бойл написала домой письмо на четырнадцати страницах. «Я так рада, что тебе понравилась опера, дорогая», – отвечала ей мать[404]. Сара Нортон (которая потом недолгое время была замужем за виконтом Астора), напротив, сочла цикл опер Вагнера «Кольцо нибелунга» пыткой[405].

Эта девушка ощущала нависшую над городом «атмосферу страха». Она ненавидела нацистов и с друзьями ходила в чайную «Карлтон», где они садились как можно ближе к столику Гитлера и строили ему рожи. «Это было абсолютно бессмысленным занятием, – вспоминала она позже. – Я не думаю, что они нас замечали, но мы получали огромное удовольствие»[406]. На столе, за которым сидел Гитлер, всегда стояла табличка с надписью «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО ДЛЯ ФЮРЕРА». Однажды молодой английский студент, изучавший искусство, украл табличку и прицепил ее на пальто своей девушки, которой очень повезло, что по пути до учебного заведения баронессы ее не арестовали[407]. А вот Сару Нортон в конце концов поймали, когда она портила вывешенную на уличном стенде злобную антиеврейскую газету Юлиуса Штрейхера «Der St?rmer». После этого случая девушка была выслана домой. Ее мать отреагировала на произошедшее лучше, чем Сара ожидала: «Молодец, правда, толку никакого. Надеюсь, ты выучила язык»[408]. Сара выучила язык так хорошо, что во время войны работала в Блетчли-Парк[409].

Несмотря на то, что Хью Грин был настроен против нацистов с первого же дня своего пребывания в Германии, как начинающий журналист он должен был наблюдать за ними с максимально близкого расстояния. 11 января 1934 г. он писал своей матери:

«После наступления нового года здесь стало значительно интересней. Я начал ходить в кафе, в котором часто бывает Гитлер, в надежде его увидеть. На прошлой неделе в один из вечеров я застал фюрера за его столиком в углу. Потом подошел Геббельс. Геббельс – человек невысокого роста. Он хромает, но выглядит очень привлекательно и улыбка у него очаровательная»[410].

Речь идет о любимом ресторане Гитлера «Остерия Бавария». Именно здесь Юнити месяцами пыталась познакомиться с фюрером, и в одну из суббот февраля 1935 г. ее наконец пригласили за его столик. Они обсудили любимый фильм Гитлера «Кавалькада», а также то, что нельзя позволить евреям в очередной раз развязать войну между двумя нордическими расами. В тот же день Юнити написала отцу, что настолько счастлива, что теперь может и умереть[411].

Через несколько месяцев после того, как Юнити познакомилась с Гитлером, в Берлине появилась группа китайских студентов. Они приехали в Германию не для того, чтобы изучать творчество Гёте или национал-социализм. Просто здесь было дешевле провести долгие летние каникулы, чем в Париже, в котором они учились. Для китайцев понятие летних каникул было совершенно чуждым, но они поняли, что в Париже «даже нищие собирают свои пожитки и едут в провинцию и попрошайничают там хотя бы несколько дней, чтобы показать, что у них отпуск». Приехав в Берлин, студенты начали искать жилье. Обычно комнаты сдавали в первый день месяца, а китайцы прибыли 15-го числа. «Мы ходили целый день, наши ноги так устали, что мы уже больше не могли идти, и в конце концов мы попали в дом евреев», – писал Ши Мин, автор коллективных мемуаров студентов[412]. Китайским гостям понравились большие и удобные комнаты, и они остановились там. Ши Мин особенно восхищался унитазом со сливом воды: «Сидеть на нем было удобней, чем на троне во дворце династии Цин. Можно было курить сигарету, читать, просто нет слов, чтобы описать это чудо».

Чудеса на этом не заканчивались: «Улицы Берлина широкие и чистые, с аккуратными рядами деревьев одинаковой высоты по обеим сторонам. Здесь никогда не увидишь лошадиного навоза посреди дороги, а на тротуарах не валяются бумажки, что жителям Парижа трудно себе представить… На каждом подоконнике с небольшой кованой решеткой стоят горшки с цветами, и, когда смотришь издалека, кажется, что множество садов спускаются с неба и растут на выступах стен».

Хотя китайские студенты и восхищались Берлином, их нельзя было назвать наивными. Они уже достаточно долго прожили на Западе, чтобы понять предрассудки европейцев. «Мы открывали окна и высовывали наши желтые лица, чтобы насладиться прохладным ветерком, – писал Ши Мин. – Мы знаем, что народы и национальности «третьего сорта» не могут претендовать на положение высших рас. Бог допустил эту несправедливость, он не должен был делать людей с разным цветом кожи».

Студентов поразила разница между француженками и немками. Во Франции, отмечал Ши Мин, женщины «носят одежду сотен цветов и разные виды обуви. Невозможно встретить двух одинаково одетых женщин». Немки же надевают «на свои большие ноги туфли на плоской подошве и идут тяжелой поступью по улице, точно верблюды». Женщины в Германии выглядят так, словно «одолжили одежду у тетки».

Китайские туристы выявили и еще одно существенное различие. В Берлине и окрестностях города было много мест для занятий спортом, и женщины тренировались так же активно, как и мужчины: «В шортах и майках, с голыми ногами, обутые в шипованные ботинки, они занимаются спортом, как мальчишки, забыв, что они юные леди. Если вдруг начнется война, немки смогут в ней участвовать, в отличие от женщин Китая или Франции».

Ши Мин был наблюдательным человеком и потому прекрасно понял положение евреев: «Они не имеют никакого влияния ни в одной правительственной организации. Хотя они богаты, они не в состоянии себя защитить. Полицейские часто ведут себя по отношению к ним бесцеремонно. Сегодня заполните формуляр, завтра заполните квитанцию. У них нет свободы передвижения. Все, что они могут делать, – послушно следовать специальным «правилам для евреев» и жить, как невестка».

Ши Мин пришел к выводу, что невозможно понять, насколько люди действительно верят в гитлеризм. Но постоянные нацистские приветствия вызывали у студента отвращение. Что касается нацистов в целом, Ши Мин записал следующее: «Они имеют о себе очень высокое мнение. Они идут по улице, расправив плечи, задрав вверх нос (немецкие носы короткие и маленькие), и действительно походят на людей высшей расы».

Полицейские часто останавливали студентов и спрашивали, не японцы ли они. Студенты краснели и признавались в том, что они китайцы. «Немцы не любят японцев, но уважают их, – писал Ши Мин. – Доброжелательно относятся к китайцам, но смотрят на них свысока». Ши Мин близко к сердцу принимал плачевное положение в собственной стране и потому добавил: «Нет необходимости разбираться в причинах или винить их».

* * *

В первые годы существования Третьего рейха любой серьезный путешественник помимо Дахау посещал также и трудовой лагерь. Еще в 1931 году во времена Веймарской республики в Германии появилась «Добровольная служба труда», главной целью которой стала борьба с безработицей. Нацисты воспользовались этим начинанием, создав «Имперскую службу труда» (Reichsarbeitsdienst). Добровольная трудовая повинность вскоре превратилась в обязательную: с принятием соответствующего закона в 1935 г. все юноши и девушки в возрасте от 19 до 25 лет должны были полгода отработать в трудовом лагере. В один из таких лагерей отправился новозеландец Джеффри Кокс[413].

7 августа 1934 г. он написал своему брату: «Собираюсь поработать в трудовом лагере. Начинаю сегодня днем. Пребывание в Германии было изумительным. Позже напишу тебе подробнее. Но если я когда-нибудь по-настоящему почувствовал жизнь, то это произошло в последние две недели»[414].

Кокс вполне комфортно провел три недели в трудовом лагере под Ганновером. Конечно, приходилось часто отдавать нацистские приветствия и много маршировать в тускло-серой униформе с лопатой на плече, словно это была винтовка. Однако для крепкого молодого новозеландца работа не оказалась сложной. Кокс копал канавы в заболоченной местности, вырубал подлесок и делал вязанки. Большинство товарищей по работе были родом из Ганновера и Рурской области. Когда командир не наблюдал за ребятами, они «загорали или ловили в зарослях вереска змей». Кокс стал еще более подтянутым. Так он описывал свое времяпрепровождение: «Мы начинаем работать в 7 утра в сельской местности, напоминающей Восточную Англию. Маршируем по полям. На горизонте виднеются леса, все еще подернутые дымкой. В полдень облака ползут по широкому и синему северогерманскому небу. Мы работаем, убираем комнаты в бараке, играем в футбол, ночью прокрадываемся на улицу, чтобы набрать груш из расположенного поблизости крестьянского сада. Очень быстро я ощутил товарищескую атмосферу молодежи»[415].

В лагере не было военной подготовки как таковой, но Коксу очень хорошо удавалось одно упражнение – «пробежать сто ярдов, проползти еще десять и бросить муляж гранаты с длинной рукояткой в начерченную в пыли мишень». Когда Кокс заявил, что это и есть часть военной подготовки, его товарищи запротестовали. Разве он не знает, что это просто спортивное упражнение, которое выполняют в каждой немецкой школе? Хотя товарищам Кокса нравилась армейская сторона лагерной жизни, – многие предпочитали проходить строевое обучение, а не играть в футбол во второй половине дня, – никто из них не был ярым нацистом. Кокс подвел итоги своего пребывания в лагере, написав статью в британский журнал «The Spectator». Он пришел к выводу, что Имперскую службу труда Германии нельзя обвинить в том, что в лагерях занимаются подготовкой к войне. Однако в стране делалось все возможное, чтобы в случае войны «немецкая молодежь была бы и физически, и морально подготовлена к ведению боевых действий»[416].

Кокс был активным и инициативным молодым человеком, он стремился извлечь максимум из своего путешествия в Третий рейх. А вот для неуверенного в себе Энтони Тойнби – старшего сына британского историка Арнольда Дж. Тойнби – нацистская Германия была худшим из возможных мест пребывания.

Он учился в Боннском университете, где изучал русский и сербский языки, а также занимался фехтованием. Большую часть времени Тойнби чувствовал себя подавленным и стесненным. Он принимал участие в демонстрации против Версальского договора, пел песню Хорста Весселя, отдавал нацистское приветствие («можно много чего сказать по поводу нацистского салюта, но он определенно развивает мускулы правой руки, в которой держишь шпагу»[417]), а потом неожиданно начинал интересоваться коммунизмом: «Надо будет попросить М рассказать мне о коммунизме, я не очень в нем разбираюсь. Если мне понравится идея коммунизма, я всерьез займусь его изучением. Было бы так захватывающе сделать что-то против этих ужасных нацистов»[418].

Через несколько месяцев Энтони наконец определился, по крайней мере, на какое-то время. 11 мая 1934 г. он написал в своем дневнике, что присоединился к коммунистической ячейке, которая только-только формировалась и планировала действовать под видом бридж-клуба. «Учитывая выбранное прикрытие, – продолжал Энтони, – было решено, что все участники должны научиться играть в бридж. Я не умел, поэтому М вчера меня научил». Члены ячейки планировали участвовать в восстании в Саарбрюккене, которое готовилось на случай возвращения Саара в состав Германии в результате плебисцита 13 января 1935 г. «Винтовки и пулеметы будут, скорее всего, французского производства, – писал Тойнби после очередной встречи «клуба игры в бридж». – Я сказал, что также можно использовать автоматы Томпсона, поскольку они идеально подходят для уличных боев. М упомянул, что в случае успеха восстания есть вероятность того, что некоторым из нас присвоят номинальные звания, принятые в Красной армии». Вся эта затея была, конечно, детской забавой. О несерьезности планов юных коммунистов говорит хотя бы тот факт, что Тойнби подробно описывал их встречи в дневнике.

Такая наивность могла бы вызвать симпатию, если бы не опасность, которой Тойнби подверг всех своих товарищей, особенно когда он жил в пронацистской семье. В любом случае сам Энтони никогда не верил ни в коммунизм, ни в восстание. «Все это звучит очень надуманно и маловероятно, – признался он в дневнике, – но об этом приятно размышлять, и даже, если в итоге ничего не выйдет, будет занятно потом перечитать эти записи».

Революционная карьера Энтони Тойнби закончилась, так и не начавшись. Молодой человек продолжил проводить время в Бонне, искать девушку, заниматься греблей («проплыли 46 километров до города Линц-ам-Райн на байдарке с фиксированными сиденьями») и пить с друзьями: «Под конец вечера мы попали в сомнительное, но занятное местечко в неблагополучной части города. В этом заведении было много евреев, поскольку в нем, в отличие от большинства мест в Германии, еще обслуживали неарийцев».

Тойнби сохранял на страницах дневника то, что поднимало ему настроение: «За весь серый ноябрьский день осталось два светлых воспоминания: вид на долину Рейна с горами на заднем плане, увиденный с пригорков вокруг Оберкасселя. Как раз наступала темнота, и в городе зажигались огни. Второе воспоминание: кладбище в День всех святых с горящими на могилах свечами. Было настолько красиво, что у меня появилось чувство, будто захороненные там люди не умерли»[419].

Бидди Барлоу выросла в интеллигентной семье и вышла замуж за одного из внуков Чарльза Дарвина Эразмуса Барлоу. В своих мемуарах Бидди размышляет о том, зачем родители отправили ее в те годы в Германию:

«Парадоксально, что в 1930-х гг. родители, придерживавшиеся либеральных взглядов левого толка, часто отправляли своих детей для расширения кругозора в нацистскую Германию. Моя сестра училась в Штутгарте, брат – в Тюбингенском университете, а Эразмус сразу после окончания школы жил недалеко от Шварцвальда в семье учителя»[420].

Неужели родители этих молодых людей не читали газет? Или они считали, что нацистские бесчинства – просто ничто по сравнению с творчеством Шиллера и Баха? В случае с Бидди Барлоу родители, судя по всему, отправили дочь в Германию исключительно из прагматических соображений. Ее семья ненавидела Гитлера, боялась, что тот начнет новую мировую войну, и считала неприемлемой идею расового превосходства, но «курс обмена был выгодным»[421]. Не вдаваясь в подробные объяснения, отметим, что многие британцы не смогли скорректировать свое традиционное уважительное отношение к немецкой культуре с реалиями национал-социализма. Несмотря на постоянно ухудшающуюся политическую ситуацию, молодые британцы находились в нацистской Германии вплоть до начала Второй мировой войны.