11. Литературные «туристы»

Свобода самовыражения настолько важна для любого писателя, что остается только удивляться тому, как много известных литературных деятелей XX века симпатизировали нацистам. Сложно представить, что такие писатели, как Эзра Паунд, Перси Уиндем Льюис и лауреат Нобелевской премии норвежец Кнут Гамсун, открыто поддерживали режим, при котором публично сжигали книги, пытали и убивали людей за то, что они просто выражали свое мнение. Среди тех, кого обвиняли в симпатии к нацистам, оказался Томас Элиот. Еще один нобелевский лауреат, Уильям Батлер Йейтс, поддерживал ирландских «синерубашечников»[475]. Даже если обвинения против этих литераторов надуманны или сильно преувеличены, остается вопрос: как любой иностранный писатель в принципе мог поддерживать жестокую диктатуру, при которой насаждалась цензура и подавлялись любые неугодные мнения?

Этот вопрос, похоже, мало волновал английского писателя Генри Уильямсона, получившего в 1928 г. Готорденскую премию за книгу «Выдра по имени Тарка». Он видел в гитлеровской Германии лишь то, что хотел видеть. В Первую мировую войну Уильямсон, будучи пехотинцем, участвовал в Рождественском перемирии 1914 года. Это событие убедило его в том, что, вопреки всей пропаганде, он, по сути, был заодно со своим врагом. Спустя 15 лет после окончания войны на родине Уильямсона все еще продолжалась депрессия. А в Германии Гитлер вел немцев в новое светлое будущее, при этом возрождая национальные традиции. Нацистская идеология «кровь и почва» представляла долгожданный призыв к традиционному укладу жизни. Уильямсона, который бесконечно любил природу, такое обращение к мистическому прошлому привлекало своей романтикой. В Гитлере писатель видел лидера, который разделял эти взгляды. Кроме того, Уильямсон считал, что Гитлерюгенд вдохновляет молодых людей.

В начале августа 1935 г. Уильямсон, который тогда жил в Девоншире, получил письмо от писателя и своего старого друга Джона Хейгейта с приглашением посетить съезд НСДАП в Нюрнберге и предложением покрыть все дорожные расходы[476]. Сам Хейгейт после своих приключений в Тироле, где он распространял нацистскую пропаганду, вернулся в Берлин и продолжил работу на киностудии. Хейгейт объяснил Уильямсу, что приглашение поступило от Императорского ведомства по делам печати, безусловно, реального источника денежных средств. Ничуть не смущенный тем, что такой правительственный департамент (название которого зловеще звучало на немецком языке) вообще существует, Уильямсон охотно принял предложение.

Нацисты сделали выгодное вложение. Оказавшись в Германии, натуралист и романист стал убежденным сторонником режима, впитывая пропаганду, которую он никогда не ставил под сомнение. Особенно Уильямсона привлекала философия фюрера («усовершенствованная версия идей Ленина»), «согласно которой каждый человек в интересах государства обладал землей и самореализовывался, живя в гармонии с природой»[477].

Год спустя Уильямсон описал свою поездку в Германию. Он вспоминал, как ранним утром 7 сентября они выехали из Берлина и направились в Нюрнберг на автомобиле Хейгейта марки «Моррис Гэрэдж»: «Мы плавно ворвались в легкий предрассветный туман на скорости 82 мили в час. Было захватывающе проезжать мимо маршировавших солдат: серые униформы, высокие сапоги, пыльные колеса. Китель или каску каждого солдата украшал цветок». Приближаясь к Нюрнбергу, друзья увидели вспышки фейерверков. Горизонт «светился и расширялся, как будто кто-то открыл артиллерийский огонь».

Прибыв в город, Уильямсон удивился огромному количеству иностранцев, большинство из которых разместилось в железнодорожных вагонах, стоявших на запасных путях. Писатель отметил, что целые ряды вагонов компании «Mitropa»[478], которая занималась обслуживанием буфетов и ресторанов в поездах, «были заполнены военными атташе, секретарями, служащими посольств, членами Оксфордской группы, руководителями бойскаутов, журналистами, лекторами, промышленными миллионерами, десятками и сотнями иностранцев». Среди них встречались также и «индивидуалы», не принадлежавшие ни к одной из групп, как Уильямсон и Хейгейт.

В 8 часов утра следующего дня молодые люди уже заняли свои места на Люитпольдарене, огромной площадке для демонстраций на юго-востоке Нюрнберга, где находилась так называемая «территория партийных съездов». «У нас были хорошие места в конце прохода, – писал Уильямсон. – Я расположился на краешке сиденья, закатал рукава рубашки и загорал». Однако через несколько минут день был испорчен, и вовсе не потому, что Уильямсон вдруг ужаснулся проявлениям тоталитарного режима: «Рядом с моей худой задницей плюхнулся чей-то огромный зад и выдавил меня с моего места. Я повернулся посмотреть на этого толстого увальня… и увидел, что он держал в белых пухлых руках большой конверт, на котором был написан адрес Оксфордского университета». Соседом писателя оказался не кто иной, как преподобный Фрэнк Бухман[479], основатель Оксфордской группы[480].

Идеология этой христианской организации, также известной под названием «Моральное перевооружение», выражалась фразой «Божественный контроль». Бухман считал, что мира во всем мире можно добиться только через «управляемые богом нации», созданные «управляемыми богом личностями». На съезде нацистской партии миссионер увидел, что Гитлер управляет миллионами, и оценил истинный масштаб власти фюрера. Перед миссионером предстал лидер, который уже проявил себя, победив антихриста в обличье коммунизма. «Этот человек смотрит далеко вперед и может показать нам выход», – писал Бухман[481].

Примечательно, что ни Бухман, который верил в Бога, ни Уильямсон, который чувствовал и любил природу, не проявили ни малейшего беспокойства по поводу судьбы евреев. При этом на съезде было объявлено, что в течение нескольких дней евреев на законных основаниях лишат гражданства.

В середине 1930-х гг., когда Оксфордская группа пользовалась в Европе большой популярностью, Бухман часто ездил в Германию. Миссионер любил общаться с членами королевских семей и останавливаться в комфортабельных отелях. Такая тяга к роскошной жизни не осталась незамеченной, хотя сам Бухман всячески подчеркивал, что он простой человек («дополнительная дорожная сумка – грех»), который «кочует из страны в страну, из дома в дом, от сердца к сердцу».

Бухман стремился «сократить разрыв между богатыми и бедными, между классами и нациями». Он «неустанно» путешествовал, останавливаясь лишь для того, чтобы «прислушаться к тихому голосу, подсказывающему, куда надо двигаться дальше»[482]. Через пару недель после Нюрнберга «глас Божий» направил Бухмана в Женеву. Воспоминания миссионера о фюрере, флагах и марширующих колоннах еще были свежи, поэтому в Женеве Бухман выступил с такой речью: «Есть те, кто считает, что интернационализма недостаточно. Национализм может создать нацию. Супернационализм способен создать мир. Управляемый Богом национализм кажется единственной надежной основой для установления всеобщего мира»[483].

Уильямсон был не единственным англичанином, официально приглашенным нацистами на тот партийный съезд в Нюрнберге. Юнити Митфорд, ее сестра Диана Гиннесс (в то время любовница сэра Освальда Мосли) и их брат Том (который вскоре вступил в ряды Британского союза фашистов) также присутствовали на съезде в качестве почетных гостей. Некоторые англичане, как докладывал в Лондон военный атташе майор Хотблэк, выражали «крайне антибританские взгляды». Майор отметил, что одним из наиболее «разговорчивых критиков» оказался Уильямсон, выдававший себя за специального корреспондента газеты «The Times»[484].

Хотя Уильямсон с большим энтузиазмом относился к национал-социализму, на съезде он почувствовал физическое переутомление: «Мои глаза, привыкшие к траве, деревьям и однообразным деревенским пейзажам, устали от массы людей и движения». После съезда Уильямсон отправился в недельное турне по Германии, организованное нацистами для иностранных журналистов, а затем вернулся в Берлин, где остановился в отеле «Адлон». Писатель находился в затруднительном финансовом положении:

«Мои чеки закончились, денег у меня не было, все остальные вернулись в Англию. Я сидел в полном одиночестве и размышлял о том, как бы достать несколько марок, чтобы оставить чаевые уборщице и оплатить дорогу до Бременхафена и Саутгемптона. Я не хотел занимать деньги у Джона, не хотел идти к берлинскому издателю моей единственной переведенной книги «Тарка», который в прошлом году заработал всего 11 марок. В конце концов, я рассказал о своей проблеме сопровождавшему нас сотруднику Министерства пропаганды, который пришел в отель. Он отошел в офис отеля, вернулся и заказал кофе. Пока мы пили, он незаметно подвинул в мою сторону пачку банкнот и, не глядя на меня, пробормотал: «Это вам поможет». 150 марок»[485].

Было бы легче проникнуться большей симпатией к Уильямсону, если бы после войны он признал, что глубоко ошибался. Но в 1969 году в интервью Рою Пломли для радиопередачи Би-би-си «Desert Island Discs» писатель сказал, что в то время он всего-навсего был недостаточно мудр. Уильямсон якобы просто не понял, что «человек с таким чувством прекрасного никогда не должен управлять страной». Преступление Гитлера, по словам писателя, состояло лишь в том, что фюрер был перфекционистом, «а как только начинаешь навязывать свой перфекционизм другим людям, становишься дьяволом»[486].

* * *

Самый знаменитый норвежский писатель Кнут Гамсун прославился не только своими романами, но и приверженностью идеям национал-социализма. Его непринужденный стиль письма и психологизм оказали серьезное влияние на всю мировую литературу. В 1920 г. Гамсун получил Нобелевскую премию за книгу «Плоды земли». Томас Манн писал, что эту награду еще не присуждали более достойному писателю. Хемингуэй рекомендовал романы Гамсуна Скотту Фицджеральду, а Андре Жид сравнивал норвежского литератора с Достоевским. Гамсун стал предтечей Кафки, Джойса и Сартра, многие писатели считали его родоначальником современной литературы[487]. Эмоциональность и психологизм романов норвежца вдохновляли литературный авангард. В то же время, как это ни парадоксально, книги Гамсуна пользовались популярностью и у нацистов. Он добился удивительного успеха: Герман Гессе и Йозеф Геббельс называли Гамсуна своим любимым писателем.

Нацисты ненавидели модернизм во всех его проявлениях, но Гамсун, родившийся в крестьянской семье и выросший среди суровых просторов севера, подкупал их своим почтительным отношением к нордической природе. Кроме того, на страницах своих произведений (особенно поздних) норвежец развивал темы, близкие идеологии крови и почвы. Еще больше нацистам льстило то, что всемирно известный писатель публично поддерживал их политику. Гамсун обожал все немецкое и одновременно жутко ненавидел все английское. Норвежец осуждал британцев, считая их надменными лицемерами, стремящимися добиться мирового господства путем предательств и убийств. Гитлер, по мнению Гамсуна, был реформатором. Писатель верил, что фюрер создает «великое мировое германское сообщество», в котором Норвегия будет играть ключевую роль. «Я… норвежец и немец», – такую телеграмму Гамсун однажды отправил Нордическому обществу[488].

Несмотря на свою любовь к Германии, писатель на удивление мало времени провел в этой стране. Семидесятидвухлетний норвежец приехал сюда в январе 1931 г., спустя тридцать пять лет после последнего визита. Газеты приветствовали литератора заголовками «Добро пожаловать, Кнут Гамсун». Вокруг его фигуры поднялась такая шумиха, что писатель не мог покинуть своего номера в берлинском отеле. Через два дня Гамсун уехал с женой и сыном на поезде в Италию.

Хотя сам писатель никогда подолгу не оставался в Германии, он позаботился о том, чтобы в этой стране жили его дети. Гамсун считал, что только «среди достойных и в высшей степени одаренных немцев» они смогут получить надлежащее образование. «Всех моих детей одного за другим я отправляю в Германию, – писал норвежец другу. – На ближайшие годы их домом будет эта страна, о них хорошо позаботятся, они вернутся на родину состоявшимися людьми»[489].

Однако в действительности все обстояло иначе. Через несколько недель после того, как Гамсун написал эти строки, его младшая дочь, шестнадцатилетняя Сицилия, отправила домой тревожное письмо о жизни в Берлине. Писатель не придал ему ни малейшего значения: он полагал, нужно рассказывать о том, что Гитлер и его правительство добиваются успехов, неважно несмотря на ненависть и враждебное отношение всего мира[490].

Впрочем, Гамсун не был в восторге от того, что его сын Туре вступил в ряды СС[491]. «Это и хорошо, и плохо одновременно», – так литератор отреагировал на это известие[492]. Писатель не приветствовал дополнительные расходы: «В последнем письме ты писал, что тебе понадобится не более 250 марок. Я прислал на 50 больше, а теперь ты опять просишь денег на шинель! Не забывай, что ты живешь в бедной стране… на твоем месте я бы вел себя как можно скромнее и не афишировал свою фамилию Гамсун, чтобы не получать от этого дополнительных преимуществ. Подумай об этом, Туре!»[493]

* * *

Американский писатель Томас Вулф много путешествовал по Германии. Бесспорно, любовь Вулфа к этой стране частично объяснялась тем, что его книги продавались здесь особенно хорошо: нацисты обожали его творчество. Незадолго до того, как Вулф в пятый раз приехал в Германию в мае 1935 г., вышел его роман «О времени и о реке», который произвел большой фурор. В Берлине писатель был нарасхват, он попал в «дикий, фантастический, невероятный водоворот вечеринок, чаепитий, ужинов, ночных попоек, газетных интервью, предложений выступить по радио, фотосессий и встреч с десятками людей, среди которых были Марта Додд и ее семья»[494].

Уильям Додд (жена Трумэна Смита описывала его как «маленького, морщинистого, высохшего человечка с бесцветными кожей и волосами и такой же бесцветной душой»[495]) был американским послом, а незаурядная девушка Марта – его дочерью. Марта потом написала книгу «Мои годы в Германии», в которой так отозвалась о Вулфе: «На фоне пустынного интеллектуального ландшафта Германии Томас Вулф казался человеком из прошлого. Раньше великие писатели были великими людьми»[496].

По пути в Берлин Вулф проезжал через Ганновер, где отобедал у Кникермайеров: «Огромный, отделанный дубом, истинно германский пивной ресторан, в котором сидели этакие вотаны, тяжеловесные и уплетавшие соответствующую еду. С потолка свисали модели знаменитых кораблей, за одним из столиков обедали молодые летчики, и подобострастные официанты спешили как можно скорее их обслужить».

Менее привлекательно выглядела пивная, в которую писатель заглянул случайно: «Открыв дверь, я почувствовал такие тошнотворные запахи и увидел такие тупые и перекошенные физиономии, что мое сердце чуть не остановилось. За одним из столиков сидел заросший старик с огромными глазами и пожелтевшими усами… он выгребал из своей тарелки какое-то варево, которое попадало прямо на усы»[497]. Однако эта омерзительная сцена, по мнению Вулфа, не имела никакого отношения к настоящей Германии. Ведь Германия – это страна романтики и красоты, где «зеленый цвет – самый зеленый на всей планете. Глядя на листву, ты словно переносишься в сумрачный лес, испытывая удивительное чувство магии и времени»[498].

Также убедительны и поэтичны и городские зарисовки Вулфа: «Кремово-желтый трамвай, чистый и сверкающий, как новенькая игрушка, пронесся мимо, издавая шипящий звук от соприкосновения колес с рельсами. Если бы не этот звук, трамвай ехал бы совершенно бесшумно. Он был продуман до мелочей, как и все остальное, что производят немцы. Даже мелкие булыжники, которыми вымостили трамвайные пути, были идеально чистыми, словно каждый камень подмели метелочкой, а зеленые ковры бархатистой травы по обеим сторонам от путей напоминали газоны в Оксфорде»[499].

Несмотря на то, что Марта Додд и другие друзья Вулфа пытались раскрыть глаза писателя на нацистский режим, он не хотел расставаться с идиллическим представлением о Германии точно так же, как не хотел, чтобы на него вообще влияли чьи-либо взгляды. Вулф вернулся в Америку, так и не расставшись со своими представлениями о стране. Однако семена сомнения все же упали на благодатную почву и начали прорастать.

Спустя год Вулф снова приехал в Германию. Из-за ограничений вывоза валюты писатель мог использовать деньги, полученные от продажи его книг в Германии, только на внутреннем рынке и поэтому решил провести в этой стране длительный отпуск. После окончания отпуска Вулф сел в Берлине на поезд, отправлявшийся в Париж, чтобы потом из Франции отплыть в США. В пограничном городе Аахен поезд остановился на 15 минут. Именно здесь произошли события, кардинально изменившие отношение Вулфа к Германии. Во время поездки Вульф познакомился с несколькими пассажирами, и в ожидании отправления писатель вместе с новыми приятелями прогуливался по перрону. Вернувшись в купе, Вулф понял, что случилась беда: «Вы еще не знаете всех обстоятельств, но сразу чувствуете, что произошла трагедия… Даже до того, как что-то проясняется, по очертаниям плеч, спин и голов вы понимаете, что случилось нечто ужасное». Вскоре выяснилось, что нервный низкорослый попутчик Вулфа, с которым писатель проболтал все утро и которого про себя прозвал «нервно-суетливым», оказался евреем. Он пытался вывезти из страны значительную сумму денег. Арестовавший этого пассажира пограничник был, по словам Вулфа, человеком «с высокими острыми скулами, напыщенным выражением лица и темными усиками». Писатель обратил внимание на его бритую голову и толстые складки у основания черепа и на толстой шее». Вулф не особо любил евреев, но в тот момент «дрожал от убийственной ярости, причину которой не мог до конца понять». Вот как он описывал свое состояние: «Я хотел бить его по толстой шее со складками, я хотел превратить его раскрасневшееся и тупое лицо в месиво из крови и мяса. Я хотел изо всех сил пинать его ногами, хотел угодить носком ботинка прямо в мясистую щель между его неуклюжих ягодиц. Но я понимал, что совершенно бессилен. Все мы были бессильны… я ощущал полное бессилие, словно был скован по рукам и ногам, не в состоянии даже шевельнуться и пробить стены этой позорной, но нерушимой власти»[500].

Однако у Вулфа было оружие, которое есть у каждого писателя, – перо. Рассказ «Должен вам кое-что рассказать» был напечатан в журнале «New Republic» через несколько месяцев после возвращения писателя в Америку. Вулф знал, что публикация не пройдет для него бесследно: его книги в Германии запретят, и он уже больше не сможет приехать в страну, которую страстно любит. Рассказ Вулфа заканчивается трогательными строками прощания: «Этой древней немецкой земле со всей ее правдой, славой, красотой, магией и ее трагедией, этой темной земле, этому древнему краю, который я так долго любил, я сказал «Прощай»[501].

* * *

В октябре 1935 г. швейцарский литератор и философ Дени де Ружмон начал преподавать литературу во Франкфуртском университете. Парижские друзья-ученые де Ружмона были крайне удивлены его решением, но тот объяснил, что Гитлера нужно изучать на его собственной территории. Швейцарец хотел увидеть Гитлера глазами последователей фюрера и жертв режима. Де Ружмон был не таким темпераментным, как Томас Вулф, и принялся изучать нацистскую Германию с завидной объективностью. Он хотел понять, как нацизм влияет на обычных людей и их повседневную жизнь. Результатом наблюдений и тщательнейшего анализа де Ружмона стало произведение «Немецкий дневник». Чтобы убедиться в правильности своих выводов, де Ружмон подождал два года и опубликовал свое произведение только в 1938 г.

Швейцарец приехал в Германию в полном убеждении, что «гитлеризм» – это правое движение. Однако после общения с самыми разными людьми уверенность де Ружмона исчезла. Прожив во Франкфурте несколько недель, он задал себе вопрос: это правый или левый режим?[502] Швейцарец не понимал, почему те, кто обычно придерживается правых политических взглядов, – промышленники, адвокаты и доктора, – решительно осуждали национал-социализм. По их мнению, национал-социализм был не оплотом борьбы с коммунизмом, а завуалированным коммунизмом. Эти люди говорили, что от нацистских реформ выиграли только рабочие и крестьяне, в то время как ценности среднего класса уничтожались коварными методами. Их обложили непомерным налогом, семейной жизни был нанесен непоправимый урон, родительский авторитет был подорван, религия отодвинута на задний план, а образование исчезло.

На федералиста де Ружмона стенания среднего класса не произвели особого впечатления. По его мнению, средний класс сам был виноват в том, что вовремя не решал социальные проблемы, возникшие в период Веймарской республики, так что теперь не стоило жаловаться на Гитлера: «Когда задаешь им вопрос, как они собираются с этой ситуацией бороться, – писал де Ружмон, – они ничего не отвечают. Я заставляю их признать, что коричневый большевизм, который они приравнивают к коммунизму, все же лучше, чем большевизм красный»[503].

Эми Буллер сочла бы критику де Ружмона несправедливой. Она имела связи с высшим эшелоном англиканской церкви и движением студентов-христиан. По церковным делам Эми часто приезжала в Германию в период между двумя мировыми войнами и беседовала с десятками представителей среднего класса. В вышедшей в 1943 г. книге «Тьма над Германией» Буллер рассказывает о мучениях, которые испытывали многие немцы, пытаясь понять, как противостоять нацизму. Проблема заключалась в том, что Гитлер стремительно и безжалостно подавил всю оппозицию, оставив несогласным выбор между ссылкой или гибелью. Если человек не желал ни того, ни другого, он должен был идти на компромисс со своей совестью. Одна молодая учительница сказала Буллер, что многие ее коллеги предпочли бы концлагерь ежедневной пытке воспитания молодежи в духе нацизма, но боялись, что тогда пострадают не только они, но и их близкие[504].

Де Ружмон был далеко не единственным человеком, поставившим вопрос «чем нацизм отличается от коммунизма». Иностранцы не могли понять, как две такие разные идеологии могут иметь так много общего. Кей Смит гордилась тем, что называла вещи своими именами. Она долго слушала объяснение теории национал-социализма, а потом спросила: «Но, Рохус, в чем же разница между национал-социализмом и коммунизмом?» Немец всплеснул руками: «Перестань, так нельзя говорить!»[505] Семнадцатилетняя Джоан Вейкфилд (ее девизом были слова «будь справедлив и не бойся») оказалась еще смелее. Выпускница английской школы-интерната Вейкфилд изучала немецкий язык в Берлинском университете. Однажды, сидя на лекции, девушка долго слушала разглагольствования лектора-нациста, потом встала и с английским акцентом попросила его объяснить разницу между национал-социализмом и коммунизмом[506]. Все были в шоке. Когда Джоан рассказала об этом случае баронессе, у которой проживала, та побелела от ужаса, испугавшись за себя и свою семью[507]. Через несколько лет в письме своей сестре Дебо Нэнси Митфорд писала: «Я всегда говорила, что между нацизмом и большевизмом минимальная разница, за исключением того, что нацисты лучше организованы и поэтому, вероятно, более опасны»[508].

Иностранцы часто задавались вопросом о разнице между национал-социализмом и коммунизмом. Но редко получали на него исчерпывающий ответ. Бывший коммунист однажды объяснил де Ружмону, почему он в возрасте пятидесяти лет решил стать нацистом: «Мы хотим, чтобы у нас была работа, и по утрам пить кофе с молоком… этого вполне достаточно. Когда у рабочих есть еда и работа, они не интересуются политикой. Гитлер? Он победил, и теперь ему остается только провести в жизнь свою программу, которая практически такая же, какая была у нас! Но Гитлер оказался хитрее – он убедил буржуазию в том, что не будет сразу нападать на религию… Я вот что скажу: если они оставят его, все эти толстые свиньи, которые его окружают… Я пойду и буду сражаться за него! По крайней мере, он честный человек, только он и больше никто»[509].

Де Ружмон пришел к выводу, что, хотя нацистский режим был гораздо более левым, чем считали во Франции, он был гораздо менее левым, чем его пыталась представить немецкая буржуазия.

Что касается «еврейского вопроса», де Ружмон, как и многие другие иностранцы, побывавшие в Третьем рейхе, пытался подчеркнуть разницу между «либерально настроенным европейским евреем» и «вульгарным и бесцеремонным евреем», который чаще всего был выходцем из Восточной Европы[510]. Проводя такое разграничение, люди проявляли свой собственный скрытый (и часто неосознанный) антисемитизм. Один «правильный» еврей говорил де Ружмону, что стремится к улучшению франко-германских отношений. «Он не в состоянии понять всю абсурдность гитлеризма, – писал швейцарец. – Он не считает антисемитизм чем-то из ряда вон выходящим – вовсе нет! Многие евреи сами антисемиты. Для них немыслимо совсем другое, а именно концепция мира, построенного на силе. Мира, в котором нет места рациональному мышлению».

«Неправильных» евреев, с которыми, по мнению де Ружмона, были связаны все проблемы, швейцарец регулярно видел в кафе на площади Опернплатц. «Толстые, с кольцами на пальцах и сигаретой во рту» – эти евреи одним своим видом оправдывали худшую нацистскую пропаганду. Де Ружмон писал: «Бессмысленно даже вспоминать поддельные свидетельства и документы, такие, как, например, «Протоколы сионских мудрецов». Достаточно просто посмотреть на их гигантские животы или вспомнить унижение детей, которые никогда не бывают первыми в классе, в котором учатся евреи».

Учитывая то, что Леонард Вулф был евреем, кажется немного странным, почему он со своей женой, писательницей Вирджинией, решил в мае 1935 г. отправиться в Рим через Германию. Гарольд Никольсон, у которого супруги Вулф останавливались в Берлине семью годами ранее, предложил им сначала обратиться в Министерство иностранных дел. Вулф считал абсурдным, что «англичанин, будь он еврей или язычник, должен стесняться въезжать в европейскую страну»[511]. Тем не менее на всякий случай он выхлопотал в немецком посольстве в Лондоне «охранное» письмо, подписанное дипломатом князем Бисмарком.

Въехав в Германию, супруги Вулф решили посмотреть долину Рейна. В отличие от большинства туристов, эти места им не понравились. Леонард писал, что Рейн – «это одна самых некрасивых рек во всем мире»[512], а Вирджиния решила, что Германия – страна «пафосная», местные виды – «надуманные», горы – «высокие, но незначительные», а известные руины и замки в долине Рейна – слишком «правильные». По реке «идут баржи с углем, как по Оксфорд-стрит», – добавила она[513]. В Гейдельберге Вирджиния заметила, что «преподаватели и их дочери переходят из одного дома в другой с синими партитурами бетховенских квартетов под мышкой»[514]. Супруги попали в пробку и двигались на своем автомобиле со скоростью улитки из-за толп людей, собравшихся посмотреть на кортеж Геринга. Вулфов не очень впечатлила Германия, и они недолго пробыли в этой стране. Примечательно, что их талисманом в поездке оказалось не письмо Бисмарка, а маленькая обезьянка-мармозетка по кличке Мици. Мармозетка сидела у Леонарда на плече и вызывала умиление всех, кого он встречал на своем пути: «Школьницы с косичками, белобрысые арийские фройляйн, немецкие домохозяйки, мрачные штурмовики, – писал Леонард, – впадали в экстаз, увидев это маленькое мохнатое существо. Всем было понятно, что владельцы такой прелести просто не могут быть евреями»[515].

У коммунистки Марии Лейтнер не было ни мармозетки, ни подписанного Бисмарком письма. Но эта смелая женщина, которой было уже за сорок, много нелегально путешествовала по Германии с 1936 по 1939 г. Мария родилась в немецкоговорящей еврейской семье в Хорватии и выросла в Будапеште. До приезда в Германию она работала в разных европейских странах, пять лет путешествовала по американскому континенту, писала в газеты и журналы и подрабатывала уборщицей. В 1930 г. вышла книга Лейтнер под названием «Отель Америка», в которой автор стремилась развенчать американскую мечту. В книге «Елизавета, последовательница Гитлера», изданной в 1937 г., коммунистка писала о том, как нацистская пропаганда изменила немецкую молодежь. Эту тему немцы часто поднимали в разговорах с де Ружмоном. «Каждый вечер партия отнимает у меня двух моих детей, – жаловалась швейцарцу жена одного адвоката. – Моей дочери 18 лет, и она руководит группой девушек. Два раза в неделю у них проходят занятия по гимнастике и политической культуре. Моя дочь помогает бедным и посещает их, когда те болеют. Партия внимательно следит за тем, чтобы она выполняла все свои обязанности. Как я могу влиять на своих детей, когда я их практически не вижу? Главное – это партия, все остальное может подождать. Для наших детей мы всего лишь гражданские лица, а они чувствуют себя солдатами… Естественно, им это нравится. Они чувствуют себя свободными, потому что свобода для подростка – это когда ты не обязан находиться в кругу своей семьи»[516][517].

Мария Лейтнер писала для ряда левых газет[518] статьи о темной стороне нацистского режима. Она много путешествовала по сельской местности и наблюдала, как идеология крови и почвы, вдохновлявшая Гамсуна и Уильямсона, реализовывалась в реальной жизни. Настоящая крестьянская жизнь оказалась не столь романтичной, какой ее пытались представить нацисты. Зачастую крестьяне были такими бедными, что не испытывали никакой привязанности к своей земле.

Один сельский учитель рассказал Марии, что зимой в их район невозможно было проехать из-за отсутствия нормальных дорог. «Крестьян обязуют предоставлять восемь телег для того, чтобы отвозить детей в школу, – делился учитель, – но мне самому места не хватает, потому что телеги перегружены». Воздух в классе, в котором сидело 52 ученика разных возрастов, был спертым. Крестьяне, ответственные за отопление, не хотели, чтобы окна открывали хотя бы на одну минуту. В классе висели портрет Гитлера, плакат о гигиене рта, а также изображения арийцев и евреев. «У кого из вас есть зубная щетка?» – спросила детей Мария. Дети рассмеялись в ответ. Тогда она спросила: «Что вы вчера ели на обед?» – «Картофельный суп», – хором ответили все, кроме одного мальчика. «Мы ели жареного гуся», – сказал он. «Был семейный праздник?» – «Нет, просто гусь задохнулся».

Как писала Лейтнер, жители именно таких деревень сыграли большую роль в том, что нацисты пришли к власти. До Гитлера большинство крестьян не интересовалось политикой, но нацисты стали проводить агитацию в пивных. Пивная была в каждом селе, и бедные крестьяне, слушавшие здесь нацистов, верили всему, что те говорили. Через несколько лет сельские жители настолько обеднели, что у них даже не было молока для своих семей. Дети работали в поле, и поэтому на учебу времени не оставалось. Они едва умели читать и писать, но зато хорошо знали несколько предметов, одним из которых была расовая ненависть. Кроме того, дети разбирались в противовоздушной обороне. «Зачем нам нужно ПВО?» – спрашивал местный фюрер. «Геринг говорит, что до всех городов и сел нашей страны могут долететь вражеские бомбардировщики, поэтому ПВО важно для выживания нации», – отвечали дети. «Какова дальность полета современного бомбардировщика?» – «500 километров». «Сколько бомб может нести бомбардировщик?» – «1500 кг» и так далее[519].

Лейтнер много писала не только о бедности сельских жителей, но и о подготовке нацистов к войне. Просто удивительно, как эта еврейская женщина умудрялась получать информацию о секретных нацистских проектах, не вызывая подозрений. Одним из ее самых ярких материалов стала статья под названием «Немые из Хехста». Лейтнер посетила в середине 1930-х гг. район Франкфурта Хехст, получивший свое название от расположенной в нем красильной фабрики[520]. Липа была в самом цвету, но женщина не почувствовала ее сладкого запаха из-за отравлявшей весь район вони: «Окна и двери стоящих рядом с фабрикой домов плотно закрыты. Люди не хотят впускать внутрь воздух с улицы. Как только эта вонь попадает в дом, от нее уже невозможно избавиться. Эта вонь пропитывает пищу, она появляется во снах местных жителей, как ужасное знамение».

Один семидесятидвухлетний старик сказал Лейтнер, что раньше в Хехсте такого запаха никогда не бывало, и потом добавил шепотом: «Никто не может говорить, что тут делают, наверное, производят какой-нибудь страшный яд». Все работники фабрики подписали бумаги, по которым должны были хранить молчание. «Они хотят нас заткнуть, – говорил старый немец, – но безголосые уже выдали их секрет». – «А кто такие безголосые?» – поинтересовалась Лейтнер. «Рыбы», – ответил старик. Неподалеку от фабрики располагалась большая ферма по разведению рыбы, и однажды небольшое количество яда попало в реку Майн. Буквально в течение часа умерло огромное количество карпа и линя. Тысячи мертвых рыб лежали на берегу реки, их трупы начали разлагаться и вонять. Часть рабочих фабрики отправили на уборку, и эти люди потом неделями страдали от рвоты и спазмов желудка. Владельцы рыбной фермы хотели подать на фабрику в суд, но им сказали, что это будет воспринято как госизмена. Тогда владельцы фермы замолчали.

В первое воскресенье после утечки химикатов проходило общенемецкое соревнование по рыбной ловле. Сотни рыбаков часами стояли на берегу реки Майн, но не поймали ни одной рыбы. «В грустном расположении духа они вернулись домой, – писала Мария Лейтнер. – О чем они думали? О плохом клеве или о том, что они мельком увидели будущее человечества? Ведь яд изготовляли для людей, а не для рыб. В реку попала лишь капля смертельного вещества, а сколько же отравы производят на красильной фабрике? Если этот яд будут использовать против людей, то все живое на планете умрет, как умерла рыба в реке Майн?»[521]

Мария Лейтнер обладала невероятной смелостью. Однажды она пришла в библиотеку в Дюссельдорфе и громко попросила, чтобы ей показали комнату Генриха Гейне. «Сотрудники библиотеки смотрели на меня, как на какого-то диковинного зверя», – вспоминала коммунистка. В этой библиотеке располагался музей нацистского «мученика» Альберта Шлагетера, которого казнили за саботаж в Руре во время французской оккупации. Но до прихода Гитлера к власти в Дюссельдорфе почитали Гейне. Поскольку поэт был евреем, комнату в библиотеке, в которой находились книги Гейне, бюст поэта и даже чучело его попугая, заперли на замок. Вот почему работников библиотеки так поразила просьба Лейтнер. В конце концов, худой мужчина провел ее по коридору и открыл дверь в комнату Гейне. Все внутри было покрыто толстым слоем пыли. В течение нескольких драгоценных минут женщина рассматривала книги поэта в потрепанных переплетах. Потом они вышли и «дверь с лязгом закрылась»[522][523].

Мария Лейтнер исчезла при неизвестных обстоятельствах в 1942 г. в Марселе, где пыталась получить американскую визу.

* * *

Сэмюэль Беккет также пытался получить доступ к запрещенным произведениям искусства. Сделать это в большинстве случаев было не так-то просто, поэтому на протяжении всех шести месяцев своего пребывания в Германии Беккет боролся с нацистской бюрократией.

Писатель раздумывал над тем, чтобы стать искусствоведом[524]. В Германию он отправился для изучения музейных коллекций. Однако к тому времени, когда Беккет в сентябре 1936 г. приехал в Гамбург, большое количество неугодных нацистам картин убрали из музейных экспозиций, а многих специалистов по истории искусства уволили. Через несколько недель после прибытия Беккета в страну вышел новый указ, согласно которому музеи и галереи должны были избавиться от «дегенеративного» современного искусства. По всей стране в запасники отправили полотна Клее, Нольде и Мунка.

Иногда Беккету разрешали посмотреть на работы в запасниках и хранилищах, но часто в этой просьбе ему отказывали. Беккету все же удалось увидеть значительное количество произведений искусства и повстречаться с именитыми современными художниками. С большинством из них он познакомился в Гамбурге. Художники были вынуждены работать в ужасных условиях: нацисты проводили у них инспекции, конфисковывали их библиотеки, запрещали им выставляться. Несмотря на то, что Беккет сочувствовал доле художников, он устал слушать грустные истории «этих гордых, обозленных бедняг, ни за что не желавших расставаться со своими идеалами», устал повторять им «да или нет»[525].

Беккет подробно проанализировал сотни увиденных работ. Кроме этого, в его путевых заметках описано очень много мелочей из повседневной жизни. С особой тщательностью писатель следил за своим рационом: Беккет подробно записывал, что и в каких количествах он ел («завтрак в ресторане, мед и крошечные булочки, похожие на яички»[526]), а также указывал стоимость блюд. Нельзя сказать, что еда в Германии пришлась Беккету по вкусу: «Немецкая еда ужасна. Что здесь вообще можно есть?»[527] Вообще Беккета очень привлекали незначительные детали и прозаические подробности человеческой жизни – «названия, имена, даты смерти и рождения». Беккет считал, что это единственное, что можно по-настоящему знать[528]. Любые попытки разобраться в хаосе внутри человека или в историческом масштабе были обречены на провал. Биограф писателя Джеймс Ноулсон писал: «Беккет любил хронологию, мелкие и доскональные детали жизни индивида. У него не было времени для проведения глобального анализа мотивов или движений»[529].

Возможно, именно по этой причине в дневниках писателя встречается так мало записей о нацизме. Хотя очевидно, что Беккет ненавидел гитлеровский режим: во время Второй мировой войны он участвовал во французском движении Сопротивления.

Нельзя сказать, что писатель совершенно не интересовался жизнью в новой Германии. Один знакомый Беккета, владелец книжного магазина, так охарактеризовал писателя: «Он меряет все своими интеллектуальными стандартами и никогда не сможет понять наше горе, сколько бы сил ни вложил в изучение внешности и людей»[530]. Не будем размышлять о том, насколько верна эта оценка. С уверенностью можно сказать, что Беккет всегда подмечал нелепость. Он записал в своих дневниках историю о служанке и молочнике. Чтобы избежать смешения крови, в нацистской Германии арийцам до сорока пяти лет запрещалось работать в доме не арийцев. Когда молочник спросил экономку, почему она работает на г-на Леви, женщина ответила, что она частично еврейка. Когда г-н Леви спросил свою экономку, зачем она соврала молочнику, та ответила, что ни в коем случае не готова признаться в том, что ей уж сорок пять лет[531].

В Дрездене Беккет нашел единомышленника – известного искусствоведа еврейского происхождения Уилла Грохмана, который был уволен с поста директора художественной галереи Цвингер[532] еще в 1933 г. Мужчины вели долгие дискуссии о сложностях, с которыми столкнулись интеллектуалы при нацистах. Грохман относился ко всему философски. Он сказал Беккету, что в любом случае не уедет из страны, потому что оставаться в ней было интересней: «Они не в состоянии контролировать наши мысли»[533].

До прибытия в Гамбург Беккет написал в дневнике: «Интересно, какой покажется мне Германия, если я шесть месяцев буду передвигаться по стране, главным образом, пешком?»[534] И действительно, Беккет преодолевал пешком большие расстояния. Правда, он испытывал массу неудобств и часто впадал в депрессию. В Третьем рейхе Беккет постоянно испытывал проблемы со здоровьем – то герпес на губе, то сопли, то болезненная опухоль в области мошонки, то гноящийся палец. Стояла холодная погода, деньги заканчивались, туфли прохудились и постоянно промокали. Все было, словно во втором песенном цикле Шуберта «Зимний путь»:

«В промозглом холоде, как слепой, прошел мимо улицы Брюль. Я не видел дома, где родился Вагнер, дома на улице Гёте, где родилась Анна Катарина Шенкопф, не видел съемной квартиры на Гриммской улице, где жил Геллерт, и съемной квартиры, в которой во времена студенчества жил Лессинг. Я прошел мимо церкви Святого Фомы, даже не заглянув внутрь, чтобы ощутить дух Иоганна Себастьяна. Мерзну еще сильнее, в Ноймаркте осматриваю дом, где Гёте жил в студенческие годы, но не подхожу к дому, в котором родилась Клара Шуман. Наконец, падаю на стул в «Погребе Ауэрбаха», смотрю на приятную статую Гёте скульптора Зефнера… Дрожь расползается по телу, съедаю в пивном зале баранину с соусом карри. Ползу дальше до тех пор, пока уже не могу стоять на ногах, заваливаюсь в кафе «Фельше», в котором слишком много людей. Немного согревшись, дохожу до кафе «Князь Рехшецлер», в котором отвратительный кофе и много газет. Я настолько душевно истощен, что читаю даже «Таймс». Потом быстро возвращаюсь назад в отель «Север», новая комната в котором не теплее и не приятней предыдущей, разве что немного тише[535].

Настроение писателя улучшалось, когда он ощущал поэтический подъем. Так, накануне нового, 1936 г. Беккет провел чудесный день в Берлине: «Прошелся через Тиргартен… мягкий, приятный и светлый день… увидел замечательные воздушные шарики… радужные кипарисы тихо раскачивались на ветру… утки при наступлении темноты шумно взлетают, часть потом снова садится на воду, поднимая волну; другие, отчаянно размахивая крыльями, летят парами вдоль кромки воды, которая сверху кажется совсем другой. Я ОБОЖАЮ одиночество»[536].

Когда в марте 1937 г. Беккет добрался до Мюнхена, он был уставшим от долгого путешествия, что, возможно, отразилось на его восприятии города. «Река Изар – это жалкое подобие лиричного Майна в районе Вюрцбурга или героического Дуная в Регенсбурге», – писал он другу[537]. Еще в самом начале своего путешествия Беккет понимал, что «Германия должна вскоре начать сражаться (или она взорвется)»[538]. Когда писатель 1 апреля 1937 г. сел на самолет в Англию, он был уверен, что никогда больше в Германию не вернется[539].

* * *

Во времена Третьего рейха в Германию приезжали самые разные литераторы: от Альберта Камю до Карен Бликсен, от Макса Фриша до Свена Гедина. Создатель книг о комиссаре Мегрэ Жорж Сименон столкнулся с Гитлером в лифте отеля[540], а Грэм Грин настолько полюбил Берлин, что, по словам его брата Хью, «почти захотел в нем жить»[541]. Жан Жене остался бы в Германии подольше, но здесь он не мог вести свой привычный образ жизни. «Это раса воров, – писал Жене. – Если я здесь ворую, то не могу совершить ни одного поступка, который бы меня удовлетворил. Я подчиняюсь всеобщему порядку… Я не нарушаю ничьих планов. Возмутительность здесь невозможна. Я ворую в пустоте»[542]. Жан-Поль Сартр девять месяцев стажировался в Берлине, однако его дневники, а также переписка с Симоной де Бовуар (которая несколько раз его навещала) утеряны. Несмотря на то, что нацисты сжигали книги Моэма, писатель регулярно приезжал в Мюнхен на карнавал со своим любовником Аланом Сирлом[543].

Все перечисленные в этой главе писатели (за исключением Гамсуна, который в 1943 г. поругался с Гитлером[544]) провели довольно много времени в нацистской Германии. Они вели дневники на протяжении поездки или оставляли воспоминания сразу после возвращения на родину. Такие впечатления особенно ценны, поскольку они всегда отличаются от послевоенных оценок. В этой главе собраны мнения писателей и левой, и правой политической ориентации. Особняком, пожалуй, стоит центрист де Ружмон. Примечательно, что после посещения нацистской Германии отношение к стране изменилось только у Томаса Вулфа.

В середине 1930-х гг. сложно было найти людей, которые интересовались политикой, но при этом не имели своего мнения о Гитлере. Фюрера можно было только любить или ненавидеть. Интуитивно нам кажется, что писатели должны придерживаться более либеральных взглядов и быть менее предвзятыми, но воспоминания литераторов о нацистской Германии свидетельствуют о том, что писатели точно так же, как и обычные люди, отправлялись в Третий рейх с уже сложившимся мнением о нем.

Оказавшись в Германии, иностранцы также становились жертвами настойчивой и убедительной нацистской пропаганды. Впрочем, как показали Олимпийские игры, зарубежные туристы сами были готовы ей верить.