13. Игры Гитлера

1 августа 1936 г. сотни тысяч жителей Берлина и гостей города вышли на улицу, чтобы увидеть направлявшийся к олимпийскому стадиону кортеж фюрера. «Наконец он появился, – писал Томас Вулф, который смотрел Олимпийские игры вместе с Мартой Додд. – Толпа встрепенулась, точно трава в поле, потревоженная ветром. Волны возбуждения накрывали толпу по мере приближения вождя, и в этом возбуждении были голос, надежда, молитва земли». Вулф обратил внимание на то, что фюрер, выпрямив спину, неподвижно стоял в автомобиле с серьезным выражением лица. «Он вытянул руку ладонью вперед, не в нацистском приветствии, а прямо вверх, словно благословлял людей, как Будда или Мессия»[583]. В сопровождении высокопоставленных нацистов и представителей Международного олимпийского комитета фюрер спустился по ступенькам и вышел на стадион. В этот момент, как писал корреспондент газеты «New York Times» Бирчалл, «руки зрителей вытянулись вперед» и присутствовавших «оглушил гул приветствий»[584]. Симфонический и военные оркестры грянули вагнеровский Марш присяги на верность, а когда Гитлер занял свое место, толпа затянула гимн «Германия превыше всего», а потом песню Хорста Весселя.

Британская газета «Manchester Guardian» отметила, что особую торжественность событию придавало также «благородство великолепного стадиона, на котором проходило мероприятие»[585]. Кей Смит была полностью согласна с этим утверждением. Наряду со многими другими зарубежными гостями она считала, что суровая простота стадиона прекрасна. Построенный из бетона и вмещавший более 100 тысяч зрителей стадион был наполовину заглублен в землю, поэтому, когда зрители входили в него, они оказывались приблизительно у среднего ряда трибун и смотрели вниз на зеленую траву и красные беговые дорожки. На башнях по обеим сторонам от Марафонских ворот виднелись стальные шлемы музыкантов военных оркестров, а на фоне неба можно было ясно различить «крошечную фигурку дирижера»[586]. Рихард Штраус дирижировал оркестром Берлинской филармонии и хором из тысячи певцов в белых одеяниях.

«Ни одна нация со времен Древней Греции не смогла передать дух Олимпиады лучше, чем это сделала Германия»[587]. Эти слова принадлежат не Геббельсу (как читатель мог бы предположить), а президенту американского Олимпийского комитета Эйвери Брендеджу. Предотвратив бойкот Олимпийских игр, Брендедж наверняка испытывал гордость во время церемонии открытия, которую так красиво запечатлела на пленке Лени Рифеншталь. Организация была безукоризненной, атмосфера – теплой и праздничной. Немцы показали себя совершенно с новой стороны: они привезли в Берлин шестидесятитрехлетнего греческого крестьянина, победившего в марафонском забеге на первых после античных времен Олимпийских играх, состоявшихся в 1896 г. Никаких проявлений антисемитизма в Берлине не наблюдалось, как Брендедж ни старался их увидеть.

В 16:15 зазвенел Олимпийский колокол. На нем были выгравированы слова «Я призываю молодежь всего мира». Кто из присутствовавших тогда мог себе представить, что колокол на самом деле призывал к войне? Под удары колокола греческая команда по традиции первой вошла на стадион. Вот что писали о церемонии открытия в «Олимпийской газете»:

«Спиридон Луис [одетый в народный костюм] отходит от своих товарищей. В руке он держит простую оливковую ветвь, срезанную в роще на горе Олимп. Сорок лет назад он выиграл первое состязание по марафону. Сегодня он подносит покровителю XI Олимпийских игр подарок со своей родины… Фюрер встает. Греческий марафонец стоит вровень с Адольфом Гитлером. Каждый произносит несколько приветственных слов. Крестьянин кланяется с достоинством и благородством. На лице Адольфа Гитлера появляется гордое выражение. Самый прекрасный момент церемонии открытия Олимпиады подходит к концу»[588].

Может быть, и к счастью, что Спиридон Луис не дожил до того, как гитлеровские войска спустя четыре с половиной года оккупировали его страну. Команды разных стран прошли перед фюрером, и громкость криков толпы зависела от того, приветствовали ли спортсмены Гитлера нацистским салютом или нет. Нацистское приветствие было очень похоже на олимпийское, поэтому и спортсмены, и публика путались и до конца не понимали, какое из приветствий нужно было использовать. Как писали в газете «New York Times», члены сборной Новой Зеландии вышли из щекотливого положения, дружно приподняв шляпы перед одним из немецких спортсменов, которого приняли за Гитлера[589]. Руководитель новозеландской команды сэр Артур (позднее лорд) Порритт, который тогда также был членом МОК, вел дневник. Он не поддался всеобщему ажиотажу и события 1 августа описал крайне лаконично:

«Официальная церковная служба в соборе, все в цилиндрах и фраках. К могиле неизвестного солдата. Прошли ряды представителей армии, флота и ВВС, какой строевой шаг! В парк Люстгартен на парад молодежи (49 тысяч!) и встречу Олимпийского огня. Встреча с Герингом и Геббельсом. Ланч с Гитлером. Процессией идем на стадион (в небе цеппелин «Гинденбург»). Церемония открытия. Парад команд, зажигание огня, голуби и т. д.»[590]

Голуби, которых упоминал Порритт, сразу же после того, как их освободили из клеток, нагадили на стоявшую внизу публику. Американский легкоатлет Замперини вспоминал: «Наша команда была в соломенных шляпах канотье, как у Бастора Китона. Очень симпатичные канотье. Когда выпустили голубей, мы стояли на поле. Птицы начали кружить прямо над нами, и мы услышали звуки «шлеп», «шлеп», «шлеп». Все мы старались стоять по стойке «смирно», но это было не очень-то просто»[591].

* * *

Из интервью, данных американскими спортсменами несколько десятилетий спустя, складывается интересная картина. Многие из них были выходцами из бедных семей и до Олимпиады вообще никогда не выезжали за пределы своего города. Даже путешествие на корабле через океан уже было для них приключением всей жизни. Больше всего спортсменам запомнилось «бесконечное обилие еды» на пароходе «Манхэттен»[592]. Марафонец Тарзан Браун происходил из племени индейцев-наррагансеттов, проживавших в штате Мэн. Браун не привык к такому изобилию еды и ел на корабле так много, что сильно поправился и был вынужден сойти с дистанции, не пробежав и двух километров.

Корабль «Манхэттен» прибывал в Гамбург. В надвигавшихся сумерках судно медленно плыло по реке Эльба в сторону города. Параход проплывал мимо бесконечных пивных с открытыми, ярко освещенными верандами, на которых пели, танцевали и приветствовали спортсменов тысячи немцев. Многие просто вышли на берег, чтобы посмотреть на корабль. Молодых американцев воодушевил такой теплый прием: «Люди словно пели серенады всей нашей команде, пока мы плыли по той прекрасной реке, – вспоминал член сборной по водному поло Герберт Вайлдмен. – Это было, возможно, самое красивое, что я когда-либо видел, и я запомню этот прием на всю жизнь»[593]. Такой же потрясающий прием ожидал американцев и в Берлине. Куда бы они ни пошли, их окружали сотни любопытных (что, кстати, свидетельствует о том, насколько изолированной стала страна под властью нацистов[594]). «Мы, как туристы, осматривали достопримечательности, и люди ходили за нами толпами, – вспоминает Вайлдмен. – Очень немногие говорили по-английски, но, когда мы смеялись, они смеялись в ответ»[595].

Олимпийская деревня, расположенная в 22 километрах от центра Берлина, поразила спортсменов. Сын итальянского шахтера-иммигранта Замперини вспоминал «диких животных», которые бегали по территории, сауну, построенную специально для финнов, и газоны, подстриженные так хорошо, что на них можно было играть в гольф. Для каждой страны немцы составили отдельное меню – «можно было заказать все, что хочешь, от солонины до стейка тибон и бифштекса из вырезки. Просто чудо»[596]. Если кто-то ронял банановую шкурку, ниоткуда появлялся немец, который ее быстро убирал. Многие иностранцы писали о необыкновенной чистоте в Берлине во время Олимпийских игр, «нигде не было видно ни клочка земли, поросшей сорняками»[597].

Однако за пределами территории, на которой находились спортсмены и туристы, все было совсем по-другому. Чтобы сыграть товарищеский матч, американская команда по водному поло однажды отправилась на северную окраину Берлина в район Плетцензее. Здесь располагалась тюрьма, в которой казнили до 3 тысяч человек[598]. Американцы с удивлением обнаружили, что играть придется не в бассейне, а в отгороженной веревками части грязного канала. «Сложно концентрироваться на игре, когда надо постоянно уварачиваться от сточных вод, которые сливаются в канал», – сетовал Вайлдмен. Ему запомнились трех- или четырехлетние дети, которые бесстрашно барахтались неподалеку в грязной и холодной воде, а также немецкая команда по водному поло: «Я просто не мог поверить, насколько они хороши».

Иногда членов команды подстерегали неожиданные сюрпризы. Бейсболист еврейского происхождения Герман Голдберг из Бруклина захотел узнать, что находится за одной дверью в Олимпийской деревне. Он открыл эту дверь, обнаружил еще одну, а за той дверью – цепь. Бейсболист распутал цепь, спустился в подвал и оказался в огромном подземном бункере с бетонными стенами толщиной под полметра. Голдберг писал: «Я не знал, зачем нужно это помещение, но догадка была. Для танков»[599]. Потом в помещении появился охранник с криками: «Уходи»[600].

Вайлдмен тоже оказался излишне любопытным и начал внимательно рассматривать планеры, которые повсюду парили в воздухе: «Насколько мы поняли, надо было всего лишь поменять нос, поставить мотор, и эта штука превратилась бы в истребитель». К превращению в боевую технику были подготовлены и обычные автобусы, курсировавшие между Олимпийской деревней и Берлином. Вайлдмен обратил внимание на железные скобы на крышах автобусов. Он неоднократно интересовался у водителей, зачем нужны эти скобы, и далеко не сразу получил ответ: «Там можно пулемет поставить». Американца шокировало то, что обычный автобус можно быстро трансформировать в военное транспортное средство[601].

Эти мелкие, но неприятные детали в сочетании с картинами, которые американцы видели, выезжая в сельскую местность, где молодые люди с винтовками в руках и в полном походном снаряжении ползали по лесам, натолкнули спортсменов на определенные мысли. Так, гимнаст Кеннет Гриффин «начал чувствовать, что Германия готовится к войне»[602].

Как и большинство американских спортсменов, Гриффин до приезда в Германию практически ничего не знал о нацистах. Формальный инструктаж перед поездкой в Германию свелся к тому, что всех попросили хорошо себя вести[603]. Афроамериканец Джон Вудрафф, победитель забега на 800 метров, подтвердил, что члены команды не были осведомлены о положении дел в Германии: «Отправляясь на Олимпиаду, мы не интересовались политикой. Нам было важно приехать в страну, участвовать в соревнованиях и получить максимальное количество медалей, после чего вернуться домой»[604]. А вот член турецкой команды, двадцатилетняя фехтовальщица Халет Чамбел, политикой интересовалась. Она выросла в новой Турецкой Республике (образованной тринадцатью годами ранее) и была первой женщиной-мусульманкой, принимавшей участие в Олимпийских играх. Халет Чамбел поразилась равнодушию многих спортсменов к национал-социализму. Фехтовальщица ненавидела нацистов и предпочла бы не ехать в Берлин. Когда Чамбел спросили, хочет ли она познакомиться с фюрером, она отказалась[605].

Хотя американские журналисты делали все возможное, чтобы обнаружить случаи дискриминации евреев и чернокожих спортсменов из команды США, ни те, ни другие им особо не помогали. Если Гитлер и отказался пожать руку четырехкратному олимпийскому чемпиону Джесси Оуэнсу, то простые немцы полюбили афроамериканского легкоатлета и скандировали его фамилию, где бы он ни появлялся. Впрочем, были и исключения. После очередной победы Оуэнса итальянский дипломат с сарказмом сказал Трумэну Смиту: «Поздравляю вас с блестящей американской победой», на что Смит ответил: «Не переживайте, Манчинелли, думаю, в следующем году у вас тоже будет прорыв»[606].

Корреспондент газеты «New York Times» Бирчалл не понимал отношения нацистов к афроамериканским спортсменам. Журналисту казалось, что, например, легкоатлет Вудрафф приблизился к арийскому идеалу, достигнув максимально высокой скорости[607]. У самого Вудраффа о немцах остались только самые приятные воспоминания. Во время осмотра достопримечательностей Берлина он не сталкивался с проявлением расовых предрассудков. Люди собирались вокруг него и просили автограф. «Я не припомню ни одного негативного инцидента на Олимпийских играх 1936 г.»[608], – говорил спортсмен много лет спустя. Афроамериканец Арчи Уильямс, взявший «золото» в забеге на 400 метров, так охарактеризовал немцев в интервью американской газете «San Francisco Chronicle»: «После возвращения домой кто-то спросил меня: «Ну, как там с тобой поганые нацисты обходились?» Я ответил, что вообще не видел никаких поганых нацистов, только много приятных немцев. И, между прочим, я там ездил не в самом конце автобуса»[609].

Легкоатлеты еврейского происхождения Марти Гликман и Сэм Столлер, которых без объяснения причин неожиданно сняли с эстафеты, не наблюдали проявлений антисемитизма. Когда Гликмана спросили, ощущал ли он антисемитские настроения во время пребывания в Берлине, тот ответил: «Я не видел и не слышал ничего антисемитского за исключением дня, когда должен был выполнить пробные забеги на дистанции в 400 метров. Это было единственное проявление антисемитизма. Но он исходил не от немцев, а от американских тренеров»[610].

Если мужчины-спортсмены во время Олимпиады не сталкивались со случаями дискриминации евреев и афроамериканцев, то к спортсменкам, судя по условиям проживания, относились, как к людям второго сорта. Никаких роскошных апартаментов и бифштексов из вырезок: женщины спали на жестких, как камень, кроватях и ели вареную говядину с капустой. Начальницей женского общежития – кирпичного здания, расположенного по соседству со стадионом, была Йохана фон Вангенхайм. В интервью австралийской газете «Sydney Morning Herald» эта немка, желая продемонстрировать свои передовые взгляды, заявила, что не возражает против того, чтобы мужчины посещали общежитие спортсменок: «Я не могу представить, чтобы дружеское рукопожатие с мужчиной-спортсменом было менее уместным, чем такое же рукопожатие между спортсменками». Чтобы молодые дамы чувствовали себя как дома, «управляющая», владевшая тремя языками, всегда была готова помочь советом. Йохана фон Вангенхайм знала, «где именно в общежитии девушка может привести в порядок свои волосы, заштопать чулки или погладить мокрую от дождя рубашку»[611]. Впрочем, эти проявления гостеприимства не импонировали пловчихе Ирис Каммингс, которая считала фрау «старой, капризной и деспотичной каргой»[612].

Нацисты старались произвести особо приятное впечатление на сэра (позднее лорда) Роберта Ванситтарта, Постоянного заместителя министра иностранных дел Великобритании. Он не скрывал своих антинацистских взглядов и хотел отказаться от приглашения посетить Олимпийские игры. Однако «незаметная, проводимая шепотом кампания» прогерманского лобби в Англии, направленная против шурина Ванситтарта Эрика Фиппса (который в следующем году должен был стать послом в Париже), заставила дипломата изменить свое мнение. Поначалу Ванситтарт ощущал себя в Германии человеком, который всех раздражает. Однако это «неловкое чувство» вскоре прошло: к дипломату проявили интерес, который затем «перерос в доброжелательное отношение»[613]. Соблюдая «олимпийское перемирие», нацисты старались всеми силами избегать «шероховатостей и острых углов», так что все официальные встречи Ванситтарта прошли относительно спокойно.

В статье «Работа в праздники», которую Ванситтарт написал вскоре после возвращения в Лондон, дипломат охарактеризовал основных политических игроков Германии. Ванситтарт познакомился с Гитлером и обедал с ним в Рейхсканцелярии. Фюрера он описывал как человека, производящего сильное впечатление. Такая характеристика совершенно не означает, что дипломат закрывал глаза на ненависть, съедавшую Гитлера изнутри, его склонность к насилию, а также то напряжение, в котором фюрер держал всех как в Германии, так и за рубежом. Во время пребывания в Берлине Ванситтарт неоднократно слышал, что окружающие сравнивали олимпийский огонь с жерлом вулкана[614]. О Риббентропе дипломат не сказал ничего хорошего. Ванситтарт был далеко не единственным, кто негативно относился к этому нацисту, которого презирали все, включая его собственных коллег и даже Юнити Митфорд. Ванситтарт писал, что Риббентроп – человек неглубокий и эгоистичный, и «все, кто слушает его, понимают, что верить ему нельзя»[615]. Риббентроп также очень негативно отозвался о британском дипломате, отметив, что их разговор «был совершенно пустым и беспредметным»[616]. Про Геринга Ванситтарт писал, что тот «обожает все, в особенности свои собственные приемы и вечеринки, словно школьник, которому открыли неограниченный кредит в магазине». Хотя дипломат и не воспринимал рейхсминистра авиации всерьез, он, как и многие другие иностранцы, был очарован фрау Геринг: «У него очень милая жена, молодая дама из Риги, которая не встанет со своего места и будет по-прежнему улыбаться, даже если перед ней появится тигр»[617]. Единственным нацистом, который действительно произвел на англичанина сильное впечатление и с которым у него установился хороший контакт, оказался Геббельс: «Он очарователен. Хромота, быстрый, как хлыст, язык, и уверен, что такой же острый… он человек расчетливый, и с ним можно иметь дело»[618]. Эти чувства оказались взаимными: «Мы можем убедить его принять нашу позицию, – писал Геббельс в своем дневнике, – я работал над ним целый час, объясняя большевистскую угрозу, а также нашу внутреннюю политику. Он кое-что понял… Ушел под впечатлением. Я показал ему свет»[619].

Ванситтарт был занятым человеком. Он успел не только посетить соревнования и встретиться с нацистским руководством, но и попасть на греческую трагедию («прекрасно поставленную и великолепно сыгранную»[620]), а также дважды побеседовать с королем Болгарии Борисом. Король прибыл в Берлин для того, чтобы отправить на операцию свою жену и «увеличить шансы получения наследника». Изначально Борис предлагал Ванситтарту встретиться в лесу, но, в конце концов они разговаривали в отеле. Поскольку король был уверен в том, что его номер прослушивается, обсуждение получилось «смазанным»[621].

Король Болгарии (который, по словам Геббельса, договорился в Берлине о поставках оружия[622]) был далеко не единственным представителем королевских домов, приехавшим на Олимпиаду. На приеме у Гитлера по случаю открытия игр присутствовали наследник итальянского престола принц Умберто со своей сестрой принцессой Марией Савойской, наследник греческого престола, принц княжества Гессен Филипп[623] с супругой и шведский наследный принц Густав Адольф. На приеме племянница короля Дании принцесса Александрина-Луиза познакомилась с немецким красавцем-графом, с которым через несколько недель обручилась[624].

Хотя в газете «New York Times» писали, что Берлин никогда не видел такого наплыва иностранцев[625], общее количество зарубежных гостей оказалось на 10 тысяч человек меньше ожидаемого. В Германию приехало меньше англичан и американцев, чем рассчитывали немцы, что, впрочем, частично компенсировалось огромным количеством скандинавов. Среди них был известный путешественник и сторонник нацистов швед Свен Гедин. «Я уверен, – говорил Гедин в интервью, – что Олимпийские игры сыграют для будущего гораздо большую роль, чем Лига Нацией»[626].

Сотни журналистов, освещавших игры, наверняка пришли в восторг, когда непосредственно перед окончанием мужского заплыва вольным стилем на 1500 метров «плотная женщина в ярко-красной шляпе… прорвалась сквозь оцепление… и поцеловала Гитлера. Тридцатитысячная толпа взорвалась от хохота»[627]. Позднее миссис Карла де Врис из Калифорнии объяснила свой поступок импульсивностью[628].

Всю вторую неделю Олимпиады видные гости из европейских стран и США посещали один экстравагантный прием за другим. В американской газете «Chicago Tribune» писали: «Орхидеи в Берлине распродали за два дня. Сейчас цветы срочно подвозят из других городов. Дамы, приглашенные на официальные приемы немецкого правительства в честь Олимпийских игр, раскупили все цветы в городе»[629]. Французский посол отметил, что Гитлер очень хотел, чтобы высокопоставленные зарубежные гости участвовали в подобных мероприятиях. С одной стороны, ему было важно удивить иностранцев роскошными приемами, с другой стороны – показать немцам, насколько иностранцы ослеплены от восторга. «Точно так же, как и их хозяин, – писал Франсуа-Понсе, – немцы страдают от комплекса неполноценности, смешанного с чувством гордости»[630].

6 августа Геринг организовал банкет в здании оперного театра. Одетые в розовые камзолы XVIII века слуги стояли на лестнице театра с факелами в руках, пламя которых горело под стеклянными куполами. В самом зале между столами грациозно ходили балерины. Прием на тысячу человек в британском посольстве был не таким «блестящим» и, по словам уроженца США и английского парламентария сэра Генри Чэннона, оказался «скучным, неэлегантным и слишком людным»[631].

Утром 11 августа было объявлено о назначении Риббентропа послом в Лондоне. В тот вечер он устроил вечеринку у себя дома в районе Далем. На мероприятии присутствовали английские бароны Ротермир, Бивербрук и Камроуз. Супруги Ванситтарт долго танцевали, ушли с приема поздно, и поэтому Риббентроп сделал предположение, что, возможно, сэр Роберт все же не нашел Берлин таким отвратительным[632]. «Мне безумно понравилось, – писал Чэннон. – Прекрасный вечер, фантастический набор именитых гостей, общая нестандартность ситуации, превосходное качество шампанского посла (точнее, фрау фон Риббентроп[633]), все это буквально ударило мне в голову».

Вечеринка у Риббентропа прошла блестяще, но уже через два дня состоялось мероприятие, которое ее затмило. Герингу, видимо, было мало одного приема, и он организовал еще один в новом здании Министерства авиации, самом большом административном здании Европы тех лет.

В дальнем конце сада, окутанном тьмой, неожиданно зажегся свет, и все увидели крестьян, танцевавших народный танец, а также деревушку в стиле XVIII века с гостиницей, зданием почты, булочной, каруселью и живыми осликами. Французский посол писал, что Геринг катался на карусели чуть ли не до потери сознания[634]. Дородные женщины раздавали брецели и пиво. «Ничего подобного не было со времен Людовика XIV», – сказал один из приглашенных Чэннону. «Нет, пожалуй, со времен Нерона», – ответил тот и добавил, что Риббентроп и Геббельс «сгорают от зависти»[635].

Вечеринка, которую давал Геббельс, прошла накануне последнего дня Олимпиады на острове на реке Хафель. Были приглашены все команды. Ирис Каммингс, восхищенная зелеными газонами, огромными белыми скатертями и вкусной едой, отметила, что многие спортсмены перебрали с «рейнским шампанским». Вечер закончился шквалом фейерверков. Когда, наконец, они прекратились, небо, по воспоминаниям Чэннона, «еще некоторое время оставалось светлым, прежде чем тьма осмелилась бросить вызов Геббельсу и снова украла небо»[636]. Масштабы проведенных нацистами светских мероприятий удивили даже Ванситтарта, который отметил «выдающийся вкус в организации развлечений», однако, видя огромные расходы, дипломат был рад тому, что Англия отказалась от организации следующей Олимпиады: «Пусть японцы устраивают, Бог им в помощь»[637].

* * *

После официальной церемонии закрытия Олимпиады 16 августа большая часть спортсменов отправилась домой. Домой поехал и вездесущий Фрэнк Бухман, руководитель Оксфордской группы, который «засветился» и на Олимпиаде. Через десять дней после возвращения в США он дал интервью газете «New York World Telegram», где он положительно высказывается о Гитлере. Конечно, не все в нацистах нравилось Бухману: «Антисемитизм? Ну это, естественно, плохо».

По возвращении на родину Ванситтарт пришел к несколько иным выводам. В целом он очень хорошо провел время: «Я покинул Берлин с чувством благодарности за теплое и щедрое гостеприимство». Однако было одно «но» – «оборотная сторона медали, тонкий, почти прозрачный профиль, с высоким лбом и испуганными глазами, имя которому «Израиль». Однажды вечером Ванситтарта в британском посольстве посетил еврей, которого впустили с заднего хода. Он шептал, «ни разу не повысив голоса», что, если о его посещении посольства узнают, то ему конец. Ванситтарт писал, что неоднократно во время общения с высокопоставленными нацистами он хотел поднять еврейский вопрос, но Фиппс предупредил его, что любое вмешательство принесет евреям больше вреда, чем пользы. Через три недели после окончания Олимпиады Ванситтарт отозвался о немцах так: «Сейчас эти люди создали ситуацию настолько опасную, что никто пока не смог ее достаточно точно описать. Они тренируются не в целях подготовки к Олимпийским играм и хотят побить мировые рекорды совершенно неспортивного толка, а быть может, и вообще побить весь мир». И все же дипломат добавил, что «из них можно что-то сделать»[638].

Тем не менее после окончания Олимпиады в мире все же оставались те, кто еще надеялся на лучшее. Вот как, например, писала лондонская газета «Evening Post»:

«Германии, без сомнения, удалось выполнить задуманное и произвести впечатление на гостей. Но еще более удивительно то, какое необыкновенное впечатление сами гости произвели на немцев, которым три года постоянно повторяли, что надо подозревать иностранцев во всех грехах. Немцы встречали гостей сначала вежливо, но холодно. А потом жители Берлина искренне полюбили туристов и относились к ним с неподдельной теплотой»[639].

В статье также описывалось то, как ряды молодых французов, американцев и немцев, взявшись за руки, с горящими глазами шли на стадион.

Не все спортсмены уехали из Берлина сразу после окончания Олимпиады. Баскетболист Фрэнк Любин провел в городе еще неделю и лишь после этого отправился в свою родную Литву. За эту неделю мнение спортсмена о Берлине сильно изменилось. Несмотря на то, что площадка для проведения соревнований по баскетболу была ужасной (Гитлера не интересовал этот вид спорта, и у немцев не было баскетбольной команды), в целом впечатления от Олимпиады у спортсмена остались отличные. Теперь пелена спала с его глаз. Когда после игр Любин с женой хотели пообедать в одном ресторане, сопровождавший их немец указал на выставленную в окне звезду Давида и быстро увел их. Когда затем супруги пошли в бассейн, то на входе они обнаружили большую табличку со словами «Евреям вход запрещен». Любин удивился и отметил, что буквально несколькими днями ранее этой таблички не было. На это спортсмену ответили: «Действительно не было. Но сейчас-то Олимпиада закончилась».

За три месяца до начала Олимпийских игр английская газета «Evening Post» писала, что в Берлине появился новый стишок, который высмеивал перспективы представителей еврейской нации в Германии после Олимпиады.

Хотя в целом на Олимпиаду приехало меньше иностранцев, чем немцы ожидали, приток зарубежных гостей в Берлин был беспрецедентным. Многие туристы до этого никогда не бывали в Германии. Бесспорно, у каждого из иностранцев сложилось свое собственное представление о стране, но большинство людей покинуло Германию, считая, что это процветающая, эффективная и дружественная держава, в которой люди, правда, слишком любят униформы. Афроамериканский ученый Дюбуа, также побывавший на Олимпиаде, некоторое время пытался разобраться со своими впечатлениями и потом написал: «Свидетельство не говорящего по-немецки иностранца, посетившего страну во время Олимпиады, более чем бесполезно во всех отношениях»[640]. Это мнение разделял Филип Кук, епископ Протестантской епископальной церкви в американском штате Делавэр. Вернувшись в США, он заявил прессе: «Германия – это самая приятная страна для американских туристов. Если вы следуете их обычаям и делаете то, что они вам говорят, они позаботятся о вас наилучшим образом»[641]. С этим утверждением согласились его жена и семеро детей.