8. Фестивали и фанфары

Хьюстон Стюарт Чемберлен был сыном английского адмирала. Еще в молодости в его душе зародилась навязчивая любовь к Германии, а также маниакальная неприязнь к стране, в которой он родился. В 1882 г. он впервые увидел в Байройте музыкальную драму Рихарда Вагнера «Парсифаль». Чемберлен находился под таким впечатлением, что послушал оперу еще пять раз подряд. Воображение мужчины поразил созданный Вагнером мир музыки, драмы, религии, философии, а также арийской мифологии и первозданного леса, и он понял, что искал в жизни.

В 1899 г., когда Чемберлену было сорок пять лет, вышла его яростно антисемитская книга «Основы XIX века». Главная мысль книги заключалась в том что в физическом и интелектуальном плане арийцы якобы стоят выше, чем не ариийцы. Чемберлен обосновал свои идеи настолько убедительно, что книгу высоко оценили во Франции, США и России. Драматург Бернард Шоу назвал ее историческим шедевром. До начала Первой мировой войны было продано 100 000, а к 1938 г. – 250 000 экземпляров. Произведение Чемберлена очень понравилось кайзеру, который так похвалил автора[315]: «Вашу книгу немцам подарил Господь Бог»[316]. Гитлер считал труд Чемберлена священным текстом, а самого автора, который в 1908 г. женился на дочери Вагнера Еве, своим любимым пророком.

Чемберлен жил в Байройте по соседству со своей родственницей Винифред Вагнер (в девичестве Уильямс). Оба они в такой степени стали германофилами, что даже не общались между собой на английском. Хьюстона Чемберлена и Винифред Вагнер объединяло также и то, что у обоих было несчастное детство (особенно у Винифред). Англичанка осиротела в раннем возрасте, и ее удочерила пожилая немецкая семья, которая хорошо знала Вагнера. В 1915 г. в возрасте восемнадцати лет она вышла замуж за сорокапятилетнего сына Вагнера Зигфрида. В следующем году Хьюстон Чемберлен стал гражданином Германии.

Во время Первой мировой войны никаких опер Вагнера в байройтском Фестивальном театре не ставили. В 1919 г. на сцене театра все еще стояли пыльные декорации к опере «Летучий голландец», которая должна была состояться 2 августа 1914 г. За день до представления, во время третьего акта оперы «Парсифаль», Германия объявила войну России. Спустя пять лет Гарри Франк посетил Байройт и констатировал, что будущее вагнеровского фестиваля находится под большим вопросом. Франк посмотрел «гала-представление» в Фестивальном театре и заметил, что в оркестровой яме многие стулья и пюпитры были сломаны, а сами музыканты, казалось, были едва живы. «Под потолком тускло горела одна лампочка, освещая пышный, но пыльный декор». Несмотря на то, что стоял теплый вечер, немногочисленные зрители, «одетые в подобие одежды, стучали зубами от холода»[317].

Тем не менее летом 1923 г., несмотря на инфляцию и всеобщий пессимистический настрой, началась подготовка к будущему фестивалю. Прослушивание на роли Зигмунда и Парсифаля прошел датский тенор Лауриц Мельхиор. Тогда имя этого прекрасного певца было еще никому не известно. Он приехал в Байройт вместе со своим покровителем – успешным, а самое главное, богатым английским писателем Хью Уолполом. Уолпол стал поклонником таланта датского тенора (которого называл Давидом), после того как услышал его пение на концерте в Лондоне.

В тот раз писатель пробыл в Байройте всего десять дней, однако за этот короткий промежуток времени успели завязаться любовные интриги, достойные шекспировской «Двенадцатой ночи». В Мельхиора, который не пропускал ни одной женской юбки, был влюблен Уолпол, в которого, в свою очередь, была влюблена Винифред (ее муж был гомосексуалистом). Несмотря на все эти сложности, Уолпол близко подружился с Винифред, которую называл «простой и милой женщиной»[318]. Он уважал ее за мужество, с которым она встречала «непреодолимые жизненные трудности», и был тронут, когда Винифред лично отвела его к могиле Вагнера в дальнем конце сада. Спустя несколько недель, 1 октября 1923 г., Винифред отвела к могиле композитора другого мужчину, с которым у нее позднее сложились тесные дружеские связи. Этим человеком был Адольф Гитлер.

Гитлер не смог присутствовать на открытии фестиваля в 1924 г., поскольку отбывал наказание после неудавшегося путча. Однако 23 июля 1925 г. он вместе с Хью Уолполом сидел в семейной ложе Вагнеров и смотрел постановку «Парсифаля». «Не день, а драма, – заметил Уолпол. – Гром снаружи и внутри»[319]. Тогда он не упомянул Гитлера, однако через пятнадцать лет англичанин написал в одном литературном журнале: «Мне он показался крайне плохо образованным, третьесортным человеком. Когда Винифред Вагнер сказала, что он спасет мир, я громко рассмеялся… мне он показался глупым, смелым и потрепанным»[320]. Так или иначе, оба мужчины были глубоко тронуты представлением. Уолпол восхищался оперой, потому что партию главного героя исполнял Мельхиор, в которого писатель был безответно влюблен: «Он прекрасно выступил, все были в экстазе»[321]. Гитлеру, у которого «слезы текли по лицу»[322], опера понравилась, вероятно, потому, что он увидел в образе Парсифаля самого себя – простого и невинного человека, которому было суждено спасти Германию.

Естественно, присутствие Гитлера на фестивале 1925 г. придало этому мероприятию национал-социалистический характер, который, впрочем, проявлялся уже годом ранее. Тогда Винифред сделали серьезное замечание за то, что она разговаривала с Уолполом по-английски, в то время как, к ужасу иностранных гостей и местных жителей, в конце оперы «Нюрнбергские мейстерзингеры» гитлеровцы в зале спонтанно поднялись и запели гимн «Deutschland ?ber Alles» («Германия превыше всего»).

Несмотря на то, что шовинизм стал неотъемлемой частью вагнеровского фестиваля, Уолпол рассказывал своему издателю: «Все ко мне относятся с ангельской добротой, и должен сказать, что немецкие любители музыки, если абстрагироваться от политики, очень добрые и теплые люди». При этом писатель называл «закулисные интриги» «просто невероятными»[323]. К началу августа Уолпол решил, что с него хватит: «С большой радостью покину эти места. Погода омерзительная и слишком много раздражающих факторов»[324]. Писатель уехал из Байройта 8 августа и больше уже никогда не возвращался в этот город.

Пожалуй, самым известным иностранцем, который участвовал в вагнеровском фестивале, был итальянский дирижер Артуро Тосканини[325]. В 1920-х гг. музыкант не смог дирижировать на фестивале из-за ксенофобии вагнерианцев, а вот в 1930-х его собственное чутье должно было бы подсказать ему, что от Байройта следует держаться подальше. Однако любовь маэстро к музыке Вагнера оказалась сильнее его ненависти к нацизму. Игнорируя все предостережения друзей-евреев, среди которых был Франческо фон Мендельсон, итальянец с таким энтузиазмом принял приглашение Зигфрида Вагнера дирижировать на фестивале 1930 г., что отказался от гонорара. Появление Артуро Тосканини за дирижерским пультом вызвало сенсацию, и далеко не только музыкальную. Для консервативных вангерианцев было настоящим кощунством то, что иностранцу, еще и итальянцу, позволили прикоснуться к святая святых. Однако Тосканини настолько хорошо дирижировал оркестром, исполнявшим оперы «Тангейзер» и «Тристан и Изольда», что даже самые негативно настроенные к нему вагнерианцы изменили свое мнение. В американском журнале «Time» писали:

«Тангейзер» звучал божественно до самых последних аккордов. После окончания критики наперебой расхваливали постановку и пришли к мнению, что это лучший концерт в Байройте за последние несколько лет. До этого ни один дирижер из южной Европы не руководил оркестром в Фестивальном театре. После каждого акта публика кричала, бросала шляпы, топала, аплодировала и вызывала на «бис» труппу и дирижера. Но публика звала их зря. В Байройте на «бис» не выходят»[326].

Успех итальянца поставил традиционалистов в сложное положение. Вагнерианец Пауль Претцш считал, что «чистокровный представитель романской группы не в состоянии идеально исполнить немецкую музыку». Блистательное выступление итальянца Претцш объяснил в своей статье для местной газеты так: «О великом смешении крови нордических народов в северной Италии часто пишут даже в наши дни специалисты по расовым вопросам»[327]. Теперь все могли расслабиться, потому что родившийся в Парме Тосканини оказался арийцем. Нельзя, правда, утверждать, что вел он себя как настоящий арий. Секретарь Винифред Вагнер писал, что во время первой репетиции дирижер был настолько раздражен игрой второй скрипки, что сломал пополам дирижерскую палочку, бросил ее через плечо и рассерженно топнул ногой[328].

Тосканини дирижировал в Байройте и на следующий год. Выступление вновь прошло успешно, а вот за кулисами все было совсем по-другому. Произошел ряд инцидентов, в результате которых дирижер покинул фестиваль, заявив, что никогда больше не будет в нем участвовать. Тосканини написал Винифред, что приехал в Байройт, как в храм, а оказался в обычном театре[329]. В одном интервью Тосканини подчеркнул, что причинами разногласий стали не только проблемы с руководством и творческие противоречия. Весной 1931 г. дирижер выступил против режима Муссолини, а затем через несколько недель приехал в Байройт и увидел, что невестка композитора активно поддерживает национал-социализм. Тосканини заявил, что он не готов «делать Вагнера средством гитлеровской пропаганды»[330].

Тем не менее после долгих уговоров членов семьи Вагнера итальянец согласился дирижировать на фестивале 1933 г., однако приход Гитлера к власти смешал все карты. Тосканини подписал направленный фюреру из США протест против преследований таких музыкантов еврейского происхождения, как Бруно Вальтер и Отто Клемперер. Винифред сочла, что личного письма Гитлера дирижеру будет достаточно, чтобы уладить этот конфликт. Но она ошиблась. В мае 1933 г. Тосканини отправил невестке Вагнера следующее сообщение: «После печальных событий, ранивших мои чувства как человека и художника, ничего не изменилось, хотя я очень на эти изменения надеялся. Поэтому должен сказать вам… что больше не стоит думать о моем возвращении в Байройт»[331]. Тосканини был большим поклонником Вагнера, и даже через много лет он вспоминал все это с величайшим сожалением: «Байройт! Самое глубокое горе моей жизни!»[332]

То, что дирижер принял правильное решение, отказавшись от участия в фестивале, становится ясно из заголовка статьи, опубликованной в английской газете «Manchester Guardian»: «Фестиваль Байройт 1933 с Гитлером в главной роли»[333]. Музыкальный критик Вальтер Легге[334] писал, что фестиваль Вагнера превратился в фестиваль Гитлера. Если раньше в городе продавали керамические фигурки композитора и его автобиографию, то сейчас на полках в магазинах стояли «бюсты Гитлера и «Моя борьба» вместо «Моей жизни»[335]. После отказа Тосканини принимать участие в фестивале сотни иностранцев вернули купленные билеты, которые потом распределили среди нацистов. Легге писал, что зрители часами ждали Гитлера около здания театра, а зайдя в зал, с любовью «и почти с чувством преклонения» смотрели на его ложу: «В конце каждого акта все внимание переключалось со сцены на ложу, в которой сидел рейхсканцлер».

Старшая дочь Винифред Фриделинд Вагнер не любила нацистов и оставила любопытное наблюдение, как люди преклонялись перед фюрером. Жена австрийского певца Йозефа фон Мановарда носила на правой руке огромную золотую свастику, которая держалась при помощи цепочек, пристегнутых к браслету и кольцам на большом пальце и мизинце. Когда ее попросили объяснить это странное украшение, она ответила, что свастика закрывает место, в которое фюрер ее поцеловал[336]. Вот общий вывод Легге о фестивале 1933 г.: «Не стоит обманывать себя надеждами на то, что превращение фестиваля в политическое мероприятие сделало его более привлекательным для иностранных любителей музыки»[337].

* * *

Вагнеровский фестиваль в Байройте был не единственным ежегодным культурным мероприятием с сильным политическим уклоном. Нацисты прекрасно понимали, какой силой обладают зрелища. Для привлечения сторонников и укрепления своей власти они регулярно организовывали различные фестивали, митинги и другие мероприятия подобного рода.

Каждый год в период с 1933 по 1937 г. на холме Бюккебург рядом с городком Хамельн, известным благодаря легенде о гамельнском крысолове, проходил совершенно уникальный фестиваль сбора урожая. Американская писательница Нора Валн однажды упомянула в разговоре со своими либерально настроенными немецкими друзьями, что она с удовольствием бы съездила на этот фестиваль. Женщину удивило молчание, которым немцы отреагировали на ее высказывание. Валн почувствовала, что допустила какую-то оплошность, но не могла понять, какую именно. Что может быть безобидней фестиваля сбора урожая в горах Гарц, в котором участвуют тысячи крестьян в народных костюмах?

Двое молодых друзей писательницы, члены гитлерюгенда Отто и Рюдигер, были добрыми, милыми парнями. Именно они с большим воодушевлением рассказали Валн об этом фестивале. Они говорили, что красочно одетые крестьянские семьи со всего рейха приезжают в Хамельн на автобусах и поездах. Из города колоннами всех цветов радуги они идут около восьми километров до холма Бюккебург, раскрашенного яркой осенней листвой. Те, кто приходит раньше других, располагаются на вершине холма среди серых валунов. С вершины открывается панорамный вид на окрестности. Случайному наблюдателю может показаться, что это трогательное действо имеет библейский подтекст. Однако либеральные друзья Норы напомнили писательнице, что именно на гранитную вершину холма в горах Гарц Мефистофель привел Фауста, о чем Отто и Рюдигер должны были бы в принципе знать[338].

Американка так никогда и не посетила этот праздник. А вот корреспондент английской газеты «Times» побывал на фестивале сбора урожая 1 октября 1933 г. Пекло солнце. На вершине холма Бюккебург репортер вместе с тысячами немцев ждал появления Гитлера. После прибытия фюрера началось действо для крестьян, «чистокровных, сильных и свободных от долгов». Именно такие люди были нужны новой Германии[339]. Швейцарский журналист Конрад Варнер, посетивший фестиваль в 1935 г., был поражен тому, какое напряженное ожидание охватило всю огромную толпу на холме. Все присутствовавшие старались найти место повыше для того, чтобы лучше увидеть священный миг появления фюрера. Наконец вдалеке на равнине появился кортеж автомобилей. «Когда он подъехал ближе, – писал Варнер, – непрерывный крик «хайль» тысяч и тысяч голосов покатился с холма к человеку, который заворожил немецкий народ»[340].

Послы Великобритании, США и Франции из года в год отклоняли официальные приглашения посетить фестиваль сбора урожая, но в 1934 г. бельгийский министр иностранных дел граф де Кершов приглашение принял, «чтобы показать, что Бельгия не всегда следует примеру великих держав»[341], как отметил сэр Эрик Фиппс. Вместе с женой министр наблюдал, как кавалеристские части выполняли сложные маневры в построении в виде свастики; супруги слушали нескончаемые речи и наслаждались красочным буйством осени. Графиня потом рассказывала леди Фиппс, что кульминацией мероприятия стала инсценированная баталия, которая проходила внизу в специально построенной для этого деревне. Крестьяне сидели на холме, словно экзотические птицы, и с удовольствием смотрели представление. Журналист Варнер писал, что в толпе постоянно раздавались возгласы удивления: люди были поражены скоростью танков, свирепыми обстрелами, взрывами снарядов. Публика ахнула, когда акулоподобные самолеты низко пролетели над «захваченной» деревней и разбомбили ее на куски. Участники фестиваля пребывали в полном восторге. «Гул моторов, – писал Варнер, – сливался с криками ликования толпы»[342].

Рецепт чудесного праздника для всей семьи был прост: народные традиции, показательные выступления боевой техники, вкусная еда, фейерверк и, конечно же, присутствие самого фюрера. Как отмечала газета «Times», хваленые нацистские организованность и порядок подкачали только тогда, когда все зрители стали расходиться. Транспорт на дорогах встал, и тысячам людей пришлось провести ночь под открытым небом. «Такого огромного количества людей в городе Хамельн не было со времен Крысолова»[343], – писали в издании.

* * *

Крайне маловероятно, что на фестиваль урожая приезжало много иностранцев, но вот на постановках «Страстей Христовых» в Обераммергау зарубежных гостей было достаточно. 1 августа 1934 г. компания «Томас Кук и сын» разместила в газете «Times» рекламу:

«Новости из Германии

Все обсуждают положение дел в Германии, размышляют, удивляются и часто преувеличивают. Многие люди путают политические потрясения с вмешательством в нормальную жизнь общества, поэтому они будут приятно удивлены, обнаружив, что жизнь в Берлине такая же спокойная и мирная, как в Лондоне»[344].

Неудивительно, что британская туристическая компания «Томас Кук» пыталась смягчить негативные новости о Германии: летом 1934 г. отмечалось трехсотлетие постановок «Страстей Христовых» в Обераммергау. На предыдущем представлении в 1930 г. присутствовало 100 тысяч иностранцев, главным образом американцев и англичан. В юбилейный год ожидался еще больший приток туристов. Томас Кук рассматривал свой туристический бизнес прежде всего как религиозное и социальное предприятие. Его компания успешно организовывала поездки в Обераммергау с 1890 г. Набожность туристов приносила хорошую прибыль. Это был идеальный тур, в который отправлялись даже одинокие молодые женщины, не опасаясь за свою безопасность. Гостей ожидали средневековая деревня у подножия живописных Баварских Альп и спектакль мирового уровня в исполнении крестьян. Компания Кука не хотела, чтобы политика помешала туристам приехать в Обераммергау.

Идея театрализованной постановки появилась в 1633 г. Жители Обераммергау поклялись раз в десять лет ставить «Страсти Христовы», если Господь спасет их от эпидемии бубонной чумы, которая в то время обрушилась на их края. Первая постановка состоялась в следующем, 1634 г., когда крестьяне сочли, что Господь выполнил свою часть соглашения. Спустя сорок лет жители Обераммергау решили, что будут ставить спектакль в первый год каждого десятилетия. Постановка должна была пройти в 1920 г., но из-за сложностей послевоенного времени она не состоялась. Спустя два года, в 1922 г., жители деревни все-таки поставили «Страсти Христовы». Поскольку продуктов катастрофически не хватало, иностранным туристам рекомендовали привозить их с собой. Не обращая внимания на материально-технические трудности, компания Кука принялась за организацию тура, поскольку увидела прекрасную возможность привлечь британских туристов. В ежемесячном журнале, который издавала компания, постановку назвали «праздником примирения». Туристическая фирма подчеркивала тот факт, что благодаря инфляции поездка стоила дешевле, чем в 1900 г. Правда, люди все еще помнили ужасы войны, и нужно было убедить их поехать в Германию. Но кто же мог не поддаться искушению, прочитав вот такой текст?

«Длинные улицы, вдоль которых стоят аккуратные деревянные домики. Невысокая церковь. Утопающие в садах крестьянские дворы, разбросанные по всей деревеньке. Кристально чистые воды реки Эммер. Цветущие луга в окружении поросших соснами склонов. Скалистые высоты Баварских Альп. Гора Кофель, увенчанная мраморным крестом. Все это Обераммергау – деревня, в которой живут простые ремесленники, резчики по дереву и гончары. Именно они с благоговейной преданностью и энтузиазмом ставят «Страсти Христовы», выполняя обещание, данное их предками»[345].

К 1930 г. тысячи людей по всему миру начали воспринимать жителей Обераммергау и их «Страсти Христовы» как уникальную реликвию, духовное наследие безвозвратно утерянного прошлого. Один британский журналист писал: «Кажется, что это мероприятие уходит корнями в детство современного мира»[346]. Впечатление туристов еще больше усиливалось, когда они видели очаровательные разноцветные дома Обераммергау и нетронутый горный пейзаж. Кроме того, жители деревни, участвовавшие в спектакле (около тысячи человек), отращивали свои волосы и бороды, чтобы действительно походить на библейских персонажей. Женщины носили традиционные длинные юбки черного, красного или синего цвета и передники.

Многие туристы, как, например, американская суфражистка и писательница Ида Тарбелл, искренне верили в то, что из-за участия в «Страстях Христовых» жители Обераммергау отличались от простых смертных: «Что бы они ни делали, все кажется простым, честным, прямым, исходящим прямо из сердца, а также нетронутым имитацией, жадностью и обманом»[347]. Один турист, остановившийся в пансионе Алоиса Ланга (ярого нациста, который исполнял роль Христа в 1930 и 1934 гг.), писал, что проживавшие в пансионе американцы просили Ланга благословить их детей[348].

Люди, уставшие от войны и экономической депрессии, во время фестиваля испытывали самые разные, иногда надуманные, эмоции. Раймонд Фуллер, обращаясь к своим читателям, писал: «Обераммергау расположен в 60 милях к югу от прекрасного города Мюнхен, и на 1050 футов ближе к звездам. Гораздо ближе к раю, в чем вы сами прекрасно убедитесь! Через несколько часов солнце зайдет, и вы поймете, что получили нечто большее, чем просто мимолетные впечатления. Вы узнали новое значение слов «постоянство», «верность» и «искренность»[349].

Впрочем, не все были без ума от «Страстей Христовых». Сидни Ларкин (отец поэта Филипа Ларкина) смотрел постановку в 1934 г. Он писал, что в деревне все «коммерциализировано настолько, насколько это в принципе возможно в религии». Ларкин слышал об известном Антоне Ланге, исполнявшем роль Христа в 1900, 1910 и 1922 гг., и представлял себе его сидящим на скамейке перед «скромной лавкой» и вырезающим деревянные фигурки. На самом деле магазин Ланга оказался «огромным заведением, которое нисколько не уступало крупным торговым точкам в Вест-Энде. Ларкин оставил в своем дневнике такую запись: «В нем много витрин и отделов… я бы предположил, что Ланг уже много лет ничего не вырезал из дерева». Ларкин считал, что «Страсти Христовы» были хорошо поставлены, однако сомневался в том, что спектакль был сделан «так называемыми» крестьянами. «Само здание театра, – писал он, – свидетельствует о том, что в него вложено много денег. Совершенно не похоже, чтобы он имел хоть какое-то отношение к деревне. Все это грандиозный обман, полное надувательство»[350].

Занятно, что такие энтузиасты Обераммергау, как Раймонд Фуллер, ни словом не упоминают антисемитизм. Уже изначально в «Страстях Христовых» убийцы Христа были изображены с такой ненавистью, словно сценарий спектакля писал нацист. Гитлер считал, что эта крестьянская постановка, созданная много веков назад, изображает истинную картину событий[351]. Среди 50 тысяч американцев, увидевших «Страсти Христовы» в 1930 г., был известный антисемит Генри Форд. В газете «New York Times» писали: «Мистер Форд сегодня с большой радостью подарил Антону Лангу[352] автомобиль, предложив ему самому выбрать в Мюнхене машину, которая ему понравится[353].

Многие другие известные люди также посещали Обераммергау. Индийского писателя и поэта Рабиндраната Тагора настолько вдохновили «Страсти Христовы», что он сразу же после поездки написал свое единственное известное стихотворение на английском языке под названием «Ребенок». Рамсей Макдональд также приезжал в Обераммергау. В 1900 г. они с женой неделю пешком шли в Обераммергау, «как паломники». В свой четвертый приезд Макдональд занимал пост премьер-министра Великобритании, тогда он стал первым премьер-министром, посетившим Германию после войны.

Гитлер считал, что «Страсти Христовы» надо ставить в разных городах Германии, так как этот спектакль показывает, что евреи представляют угрозу для арийской крови. Иностранная пресса опасалась, что постановка 1934 г. может превратиться в настоящий нацистский праздник: Христос станет арийцем, а декорации будут изображать Германию времен тевтонских рыцарей. Хотя несколько жителей деревни были замечены в нацистской униформе, «которая плохо сочеталась с длинными волосами»[354], к облегчению иностранных туристов, постановка не изменилась.

Тем летом спектакль увидели две учительницы из небольшой деревни в графстве Западный Йоркшир Люси Фэйрбэнк и Кларис Маунтин. Обе женщины впервые посетили Обераммергау в 1930 г., получили большое удовольствие от представления и снова приехали на трехсотлетие постановки в 1934 г., на этот раз захватив с собой кинокамеру. В то время кинокамеры были редкостью, тем более в руках женщин средних лет. Только «посоветовавшись с сотрудниками мюнхенского отеля и полицейским на улице», Люси и Кларис решили, что «все-таки будет не очень опасно взять с собой кинокамеру»[355]. Деревня Обераммергау полностью оправдала ожидания англичанок:

«Мы вышли из поезда и словно перенеслись в другой мир, фантастический и сказочный. Мужчины с длинными волосами в белых расшитых рубашках, вышитых подтяжках и кожаных шортах. У них сильные загорелые ноги. Они взваливают на свои широкие спины чемоданы с такой легкостью, словно это спичечные коробки. Вверх по главной улице, застроенной домиками с остроконечными крышами, через небольшой мост над рекой Эммер масса людей идет от железнодорожной станции к центральной площади. На одной стороне площади расположено причудливое здание Почтовой гостиницы, а на другой отель «Виттельсбах». Глаз радуют балконы с каскадами цветов, глубокие свесы крыш, в которых гнездятся ласточки, ярко раскрашенные стены и зонтики от солнца»[356].

13 августа Люси и Кларис стояли напротив отеля «Виттельсбах» и ждали появления Гитлера. Несмотря на возбужденную толпу, Люси смогла снять, как Гитлер отъезжает в открытой машине на начало спектакля. Во время самого представления фюрер вряд ли заметил мистера и миссис Джеффри Рассел из Лондона, которые сидели всего в нескольких рядах перед ним. Супруги сидели не прямо напротив Гитлера, а чуть поодаль, поэтому могли, «не проявляя невежливости, иногда поворачивать голову, чтобы на него посмотреть». Англичане с удивлением отметили, что фюрер пришел на спектакль в потертом плаще и всего с одним охранником. Во время сцены заседания Синедриона и сцены, когда Иисус предстает перед толпой, у пары возникло ощущение, что они смотрят «Гамлета». Гитлер, по наблюдениям супругов, то читал программку, то смотрел в театральный бинокль, в общем, «вел себя, как все остальные». После представления фюрер спокойно покинул свое место. «Однако его присутствие, – писал Рассел, – не давало нам покоя. Чтобы уделить «Страстям Христовым» должное внимание, необходимо было сходить на постановку еще раз»[357].

В тот год спектакль смотрело несколько баптистов. Они приехали в Германию на Пятый Конгресс баптистов, который прошел в Берлинском дворце спорта с 4 по 10 августа 1934 г. В увешанном свастиками зале собралось 900 делегатов со всего мира. Участники конгресса осудили политику антисемитизма и расизма. При этом баптисты из США с большим уважением отозвались о Гитлере: «Вне всякого сомнения, руководитель, который не курит и не пьет, а также хочет, чтобы женщины одевались скромно, не может быть таким уж плохим»[358]. Один американский делегат писал: «Очень приятно находиться в стране, в которой не продают порнографическую литературу, а также не показывают гангстерских и разлагающих кинокартин». Баптисты из США даже одобрили сожжение книг, которое прошло годом ранее: «В новой Германии сожгли массу развращающей литературы и журналов, а также еврейско-коммунистические библиотеки»[359]. Немецкая пресса отметила, что членами американской делегации в том числе были тридцать пасторов-афроамериканцев. На одного из баптистов – Майкла Кинга из Атланты – поездка в Германию произвела такое сильное впечатление, что после возвращения на родину он поменял свое имя и имя своего сына на Мартина Лютера Кинга.

* * *

2 августа, за два дня до начала Конгресса баптистов, умер президент Гинденбург. Люси и Кларис, которые направлялись в Обераммергау, узнали об этом, когда их поезд подъезжал к вокзалу в Кельне. «Торжественно и грустно» звонили колокола церквей. Похороны Гинденбурга состоялись 7 августа в Танненбергском мемориале[360], напоминавшем серую крепость. На похоронах присутствовал двадцатитрехлетний журналист британской газеты «Daily Telegraph» Хью Грин (будущий генеральный директор Би-би-си и младший брат писателя Грэхама Грина). Он назвал день, проведенный в Танненберге, «адским». После бессонной ночи в поезде Грин вместе с другими журналистами четыре часа просидел на очень жестком сиденье в ожидании начала церемонии: «От всего этого у меня на пятой точке выскочил прыщ». Журналист писал свой репортаж, сидя посреди поля под палящими лучами солнца: «Нацистские униформы разных цветов – черная у нацистской гвардии, серая у рейхсвера, зеленая у полиции Геринга, стальная синия у «воздушных спортсменов», оливково-зеленая у трудовых корпусов, коричневая у штурмовиков – в сочетании с экзотическими униформами престарелых генералов и военных атташе создавали общую картину военной мощи»[361]. Сэр Эрик Фиппс также присутствовал на похоронах и обратил внимание на слова Гитлера. Фюрер сказал, что великий покойник попадет в Вальхаллу, или, как выразился посол, «в обитель фальшивых и мрачных вагнерианских богов, в которой ни один здравомыслящий человек не хотел бы провести выходные»[362].

После смерти Гинденбурга ничто уже не мешало Гитлеру занять освободившуюся должность президента в дополнение к посту канцлера. Через двенадцать дней состоялся плебисцит, на котором подавляющее большинство немцев одобрило этот шаг[363]. Позиции диктатора стали совершенно непоколебимыми. 92 процента богобоязненных жителей живописного Обераммергау проголосовали за Гитлера, после чего в одной из берлинских газет появилась статья под названием «Голосовал ли Иуда против?»[364]. Американская газета «New York Times» писала, что, когда в деревне узнали о результатах плебисцита, на склоне горы неподалеку зажгли победный костер: «Приблизительно тысяча людей, многие из которых были иностранцами, смотрели, как жители деревни (практически все они участвовали в «Страстях Христовых») собрались вокруг костра, чтобы отметить победу своего лидера»[365].

За исключением антисемитского подтекста «Страсти Христовы» особенно не интересовали нацистов. Для них важную роль играло языческое празднование летнего солнцестояния. В ночь летнего солнцестояния по всей стране зажигали тысячи костров, и нацистские ораторы доводили молодежь до патриотического исступления. Святым местом нацистов стала гора Хессельберг, самая высокая точка Франконии, расположенная в 200 километрах от Обераммергау. Гауляйтер Франконии Юлиус Штрейхер организовывал ежегодные тевтонские фестивали с танцами вокруг костра, обращенными к солнцу молитвами и преклонением перед фюрером. Геринг, выступая на фестивале в Хессельберге, бросил прямой вызов христианству, утверждая, что та вера, которая сейчас есть в Германии, выше немецкой религии.

Судя по всему, не так много иностранцев поднялось на гору Хессельберг, но среди них оказалась двадцатилетняя британка Юнити Митфорд. 23 июня 1935 г., стоя за трибуной на вершине горы рядом со Штрейхером, она подняла руку в нацистском приветствии и обратилась с речью к толпе в 200 тысяч человек. Спустя два с половиной месяца Юнити стала почетным гостем Гитлера на одном из самых зрелищных нацистских мероприятий – ежегодном съезде партии в Нюрнберге.